Рэйчел Бинленд
Флоренс Адлер плавает вечно
– Понимаю, – сказал Стюарт, хотя Эстер не была уверена, что он действительно понимал.
– Ты поможешь?
– Я могу поговорить с парнями, если хотите.
Эстер на мгновение задумалась о его предложении.
– Тебя не затруднит?
* * *
В комнате Гусси горела лампа, а на полу валялась холщовая сумка, которую Эстер с утра взяла на пляж. Рядом лежала сумка Флоренс – красивый плиссированный мешок. Ее содержимое – щетка для волос, полотенце, несколько шпилек – рассыпалось по полу, и Эстер нагнулась все собрать. Когда она все подняла, женщина позволила себе беззвучный стон.
На маленькой кровати спали Анна и Гусси. Постель была узкой, едва достаточной даже для одного. Вместе они поместились на ней только потому, что Анна обняла Гусси и прижала девочку к своей груди. Темно-каштановые волосы Гусси рассыпались по сторонам, а рот приоткрылся. За последний год она вытянулась и растеряла почти весь детский жирок, но во сне она все еще выглядела малышкой.
Эстер подумала было разбудить Анну, чтобы напомнить ей о нормальной кровати, где удобнее спать. Будь Анна Флоренс, она бы потерла ей спину, взяла за руку, потянула и помогла встать на ноги, наслаждаясь сонным моментом, когда взрослая дочь оперлась бы на нее, нуждаясь в помощи. Но Анна не была Флоренс, а Эстер не смогла бы вынести еще одно обсуждение сегодняшних событий. Телефонный звонок Айзеку грозил забрать остатки ее сил.
На веранде было жарко и душно. Одно окно уже открыли, но Эстер распахнула еще два. Было слишком темно, чтобы разглядеть лежащий в двух кварталах пляж, но она слышала, как волны разбиваются о берег. Постоянное движение океана всегда успокаивало ее, особенно в сложные времена, но теперь этот звук довел ее до бешенства. То, что океан забрал у нее что-то настолько дорогое, даже не приостановив свой танец, чтобы признать ее утрату, было жестоко.
Эстер посмотрела на девушку, которая обнимала ее внучку. Ей не нравилось чувствовать себя в долгу перед Анной, но она все же была ей должна. Без каких-либо указаний Анна собрала все их вещи, увела Гусси с пляжа, привела ее обратно на квартиру и утешала как могла, пока Эстер и Джозеф организовывали прощание с дочерью. Анна продемонстрировала ту рациональность, что Эстер всегда надеялась привить собственным дочерям.
Прошлой осенью, когда Джозеф предложил привезти Анну в Соединенные Штаты, Эстер знала, что не сможет его остановить. Анна была дочерью женщины по имени Инес, вместе с которой, по словам Джозефа, он вырос в Венгрии, но которую он почему-то ни разу не упоминал за двадцать девять лет брака.
Письмо Инес, испещренное немецкими марками, маленькой гранатой прибыло в их дом на Атлантик-авеню в прошлом октябре. Джозеф работал на хлебозаводе, так что Эстер открыла конверт, не в силах сдерживать любопытство до его возвращения. Она была разочарована, потому что не узнала ни почерк отправителя, ни подпись, и даже не смогла прочитать само письмо, написанное на родном Джозефу венгерском.
Когда Джозеф наконец вернулся домой и прочитал письмо от начала до конца, он только кратко пересказал содержимое. Муж Инес был убит на войне, и вместе с дочерью Анной она переехала из разоренных приграничных земель Австро-Венгрии в Вену. Там она встретила Пауля и вышла за него замуж, пока тот еще учился в университете. Когда Пауль получил должность учителя в Берлине, они переехали в Пруссию и в итоге там осели. Но теперь, с восхождением Третьего рейха, благополучие было поставлено под угрозу. Прошлым летом гражданство семьи аннулировали, а еще через несколько месяцев Пауля уволили с должности. Что касается Анны, она не смогла получить места ни в одном из немецких университетов, куда подавала документы, и Инес с Паулем страстно хотели, чтобы она покинула Германию, пока ситуация не стала хуже.
– Что еще она говорит? – спросила Эстер, глядя на три страницы, исписанные мелким почерком.
– Это все, – сказал Джозеф, избегая ее взгляда, и Эстер сразу поняла, что он лжет. Пересказ Джозефа можно было уложить в пять предложений.
За следующие несколько месяцев Джозеф помог Инес определить, какие университеты в Америке могут подойти Анне. В некоторых случаях он сам писал запросы. Едва Анна подала документы в Педагогический колледж штата Нью-Джерси, Джозеф сел за телефон и обзвонил всех знакомых, у кого могли быть связи с учебным заведением или директором приемной комиссии. Эстер полагала, что у Анны хватало ума, чтобы поступить самостоятельно, но Джозеф заявил, что не хочет полагаться на случай. И когда ее приняли, Джозеф продолжил помогать Инес и Паулю, чтобы собрать все документы, которые могли понадобиться Анне для студенческой визы. Он предложил стать ее спонсором, а когда визу выдали быстрее ожидаемого, пригласил Анну пожить с ними летом.
Эстер убеждала себя быть терпимее и к проживанию совместно с Анной, и к помощи Джозефа Инес и Паулю, которые тоже хотели покинуть Германию. Ситуация там действительно внушала опасения, и Эстер знала несколько семей в Бет Кехилла, которые пытались помочь родственникам – в Германии и других странах – переехать в Штаты.
Но разница состояла в том, напоминала себе Эстер, что Анна не была им родственницей. Она не была даже другом. Когда Эстер и Джозеф взяли ее на благотворительный вечер Еврейского общества помощи больным чахоткой еще в апреле, она не знала, как представить ее. «Это Анна, дочь старой подруги Джозефа». Были ли Инес и Джозеф только друзьями? Каждый раз, когда Эстер пыталась заводить разговор о ней, Джозеф будто ощетинивался.
Гусси закашлялась и повернулась во сне, и Эстер заметила, как Анна меняет позу, чтобы девочке было удобнее.
– Я дома, – громко сказала Эстер, но Анна не ответила. Она медленно дышала, глаза ее были закрыты, а рука – откинута за голову. Что бы только Эстер не отдала за сон такой глубокий, что ее никто не смог бы разбудить.
* * *
Без четверти шесть следующим утром Эстер сидела на стуле возле кабинета управляющей больницей, Нелли МакЛафлин. Эстер однажды была здесь – прошлым летом, когда им надо было решать, что делать с ребенком Фанни, но в такую рань кабинет на первом этаже был закрыт накрепко.
Эстер не слыла сторонницей женщин на руководящих должностях, но во всем Атлантик-Сити едва ли нашелся бы кто-то, кто не считал МакЛафлин талантливой управляющей, достойной своего положения. Она десятилетие возглавляла больничную школу медсестер и сыграла большую – и видимую – роль в недавней кампании по сбору средств на строительство нового крыла.
– Миссис Адлер, – раздался суровый женский голос. Эстер подняла взгляд с колен и обнаружила, что Нелли МакЛафлин, выше и внушительней, чем ей помнилось, смотрит на нее сверху вниз.
– Мисс МакЛафлин, – отозвалась Эстер, поднимаясь на нетвердых ногах.
– Чем я обязана удовольствию видеть вас этим ранним утром? – спросила МакЛафлин, отпирая дверь ключом.
Эстер дождалась, пока та откроет дверь и включит верхний свет, прежде чем последовать за ней через порог.
– У вас есть минутка?
– Определенно, – ответила Мак-Лафлин, укладывая в пустой ящик высокого шкафа для документов сначала сумку, а затем свою шляпу. Она указала на два стула, что стояли напротив скромного металлического стола. – С Фанни все в порядке?
– Речь не о Фанни, – сказала Эстер. – Это ее сес… – Она не могла выдавить из себя это слово. В комнате было слишком жарко. Она дернула воротник платья, попыталась расстегнуть верхнюю пуговицу. Не смогла сделать и этого. «Сес». Как будто, произнеся этот слог, она заново узнала о смерти Флоренс. Эстер согнулась, не в силах дышать. Она слышала, как МакЛафлин спрашивает, все ли с ней в порядке, чувствовала руку на плече. Эстер сделала несколько коротких вдохов, пытаясь наполнить легкие, но воздуха не хватало. Тогда она действительно начала паниковать. Кто-то звал медсестру. МакЛафлин? Она не так хотела провести эту встречу.
– Я в порядке, – попыталась сказать она, пока комната заполнялась людьми. МакЛафлин, медсестра, затем мужчина в белом халате. Она сконцентрировалась на мелких цветочках на собственном платье. Цветы были пастельно-голубые, желтые и розовые, и все они плясали у нее перед глазами.
– Я рекомендую седативное, – услышала Эстер мужской голос. – Что-то, что успокоит и расслабит ее.
– Миссис Адлер, – сказала МакЛафлин. – Вы слышите меня?
Эстер кивнула, пытаясь выплыть на поверхность собственного сознания. На все это у нее не было времени. Она должна была поговорить с МакЛафлин, должна была спасти Фанни.
– Я в порядке, – прошептала она.
– Вы можете сесть?
Эстер медленно приподняла голову от коленей, оглядела кабинет и, наконец, встретилась глазами с МакЛафлин. Собственное поведение привело ее в ужас.
– Извините.
– Вам не за что извиняться, – сказала МакЛафлин, прислоняясь к краю своего стола. – Скажите мне, что случилось.
Эстер посмотрела на доктора, который стоял в нескольких шагах от двух женщин, затем снова на МакЛафлин. Управляющая кивнула в сторону двери, и доктор покинул комнату.
– Вчера, – начала Эстер. Она не знала, что сказать. Она медленно вдохнула и выдохнула. – Сестра Фанни погибла.
МакЛафлин опустилась на стул рядом с Эстер.
– Мне так жаль.
Эстер начала плакать. Это было так на нее не похоже – но все ее привычки и склонности казались сейчас совершенно оторванными от реальности. Сколько раз за свою жизнь ей еще придется повторить эту фразу? Сестра Фанни погибла. Моя младшая дочь умерла. Одна из моих дочерей скончалась в молодости. Доживи Эстер до старости, ей все равно придется объяснять отсутствие Флоренс, пытаясь осознать его самой.
– Она утонула на Стейтс-авеню. Вчера днем.
– Нет…
Эстер кивнула, вытирая мокрые щеки ладонями.
МакЛафлин одолжила ей платок.
– Она была хорошей пловчихой, разве не так?
– Невероятной, – подтвердила Эстер.
Они просидели какое-то время, слушая звуки просыпающейся больницы. Открылась и закрылась дверь, вдалеке зазвонил телефон, застучали вверх по лестнице каблуки. Наконец, МакЛафлин заговорила:
– Вы пришли не чтобы просить у меня помощи в сообщении Фанни плохих новостей.
Эстер покачала головой и высморкалась в платок.
– Я ничего не хочу ей рассказывать.
– Боитесь преждевременных родов?
– Думаете, я зря переживаю?
– Вовсе нет. Это серьезный риск. Особенно после прошлого лета. – МакЛафлин встала и обошла стол. Она открыла ящик и достала из него блокнот. – Давайте решим, что делать.
– Я думаю, надо переместить ее в частную палату, – сказала Эстер. – Чтобы можно было следить, кто приходит и уходит. Мы с ее отцом оплатим разницу.
– Сколько людей знают о… Флоренс? – спросила МакЛафлин. Эстер поняла, что она почти сказала что-то другое, была готова произнести менее нейтральное слово, вроде «смерти», но остановила себя. Вера Эстер в МакЛафлин выросла.
– Многие из спасателей. Женщины из Еврейского похоронного общества.
– Никто из больницы?
– Насколько я знаю, нет. Ее принесли в больничную палатку на Вирджиния-авеню. – МакЛафлин записала что-то в блокнот.
– И в газете не было объявления? – спросила она.
Эстер достала утреннюю газету из сумки и передала МакЛафлин. Сэмюель не смог скрыть всю историю, только смягчить удар. На первой странице был заголовок: «ДЕВУШКА УТОНУЛА, КУПАЯСЬ У СТЕЙТС-АВ.»
– Ее называют по имени? – спросила МакЛафлин.
Флоренс описали как местную девушку и умелую пловчиху, но не обозначили имя, слава Богу.
– Нет, – прошептала Эстер, – но внимательный читатель может догадаться.
МакЛафлин пробежалась глазами по статье, затем начала писать. На одном листе она записала имена врачей и сестер, с которыми планировала поделиться этим секретом.
– К счастью, прецепторы выпускаются завтра в полдень. А новые занятия не начнутся до конца лета.
– Прецепторы?
– Студенты, – пояснила МакЛафлин. – Неважно. Просто меньше людей, которых надо будет посвящать.
На другом листе она перечислила меры, которые придется принять сотрудникам больницы, чтобы ограничить связь Фанни с окружающим миром. Ее переведут в частную палату, конечно, но еще уберут радио и будут контролировать посещение комнаты для принятия солнечных ванн, где установили телефон и радио для всех женщин крыла.
– Кто-нибудь может просматривать ее почту? – спросила Эстер.
Это была единственная просьба, в которой МакЛафлин отказала.
– Я бы предпочла и вовсе не доставлять ей почту. Мы можем передавать все полученные письма вам, и вы сами решите, что с ними делать.
К тому моменту, как они закончили обсуждать план, на часах была половина восьмого. МакЛафлин вырвала из блокнота исписанные листы и сложила их сначала вдвое, а затем вчетверо.
– Мне пора начинать обход, иначе кто-нибудь успеет положить свежий выпуск «Атлантик-Сити пресс» на поднос с завтраком Фанни.
Эстер взяла сумку и встала.
– Я зайду навестить ее попозже. После…
МакЛафлин посмотрела на нее с сочувствием.
– Не переживайте. Она в хороших руках.
Эстер знала, что должна поблагодарить МакЛафлин, хотела сделать это, но когда попыталась сказать хоть что-либо, поняла, что у нее нет слов.
* * *
Джозеф вернулся домой за час до похорон.
Он выглядел бледным и изможденным. Его уже поредевшие волосы облепили голову, карие глаза, обычно яркие и сияющие, потускнели до цвета грязи, а темные круги под ними казались въевшимися в кожу навсегда. Эстер обняла его, и они долго стояли без движения, едва дыша.
– Ты в порядке? – наконец спросила она.
– Я не могу, – тихо ответил он, когда она разомкнула руки и пошла в сторону спальни, где уже выложила на кровать свой лучший костюм. Она попыталась проглотить напрашивающуюся резкость, напомнить себе, что каждый страдает по-своему.
Айзек приехал впритык, появившись в квартире всего за несколько минут до ребе. Гусси бросилась в его объятья и отказалась слезать с рук, обнимая за шею все крепче каждый раз, когда он пытался отпустить ее. В другой ситуации Эстер велела бы ей прекратить безобразничать, но сегодня она молча сидела на диване и наблюдала, ощущая, как глаза наполняются слезами от мысли, что Джозеф провел последние восемнадцать часов с дочерью.
Эстер не могла поверить, что Айзек действительно собирался идти на похороны в бежевом спортивном пиджаке. У пиджака не было ни единого изгиба, и на высокой фигуре Айзека он сидел как бумажный пакет. Неужели обстоятельства Фанни и Айзека были настолько стесненными, а зарплата, которую Джозеф платил ему, настолько незначительной, что он даже не смог купить этим утром ничего подходящего? Легкий костюм из серой или синей шерсти в любом случае стал бы полезным приобретением, а Сэм Слотерофф наверняка дал бы ему хорошую скидку.
Несмотря на пиджак, Айзек был очень приятным мужчиной. Каждый мог отметить его высокий лоб, волевой подбородок и неестественно прямые зубы. К тридцати трем Айзек уже начал лысеть, но Эстер была уверена, что даже без волос он останется привлекательным.
Прошлым вечером Эстер трижды звонила на квартиру Фанни и Айзека, прежде чем он поднял трубку. Когда он ответил ближе к полуночи, его голос казался запыхавшимся, и Эстер задумалась мимоходом, не пил ли он. Он сказал, что спал, и это объясняло бесконечные звонки и одышку, но не его безэмоциональную реакцию на новости о смерти Флоренс. Айзек задал так мало вопросов, потребовал так мало ответов, что Эстер начала сомневаться, слышал ли он ее. Он знал Флоренс с тех пор, как ей было двенадцать. Длительность их дружбы как минимум требовала полноценной реакции.
И только когда Эстер предложила не рассказывать Фанни о смерти сестры, Айзек будто полностью проснулся.
– Что мы скажем ей? – спросил он неровным голосом.
– Ничего. Вернее, все то же, – сказала Эстер. – Что она занята подготовкой к заплыву через Ла-Манш. Что готовится лететь во Францию.
– И сколько мы сможем обманывать ее?
– Флоренс должна улететь десятого июля.
В трубке стояла тишина. Была. Флоренс должна была улететь десятого июля.
– Мне это кажется неправильным, – сказал Айзек. – Не говорить ей. Она захотела бы знать.
– Айзек, – сказала Эстер, еще не умоляя, но уже готовясь начать, – ты же помнишь, как это было.
– Мы не знаем, что вызвало преждевременные роды.
– Ты хочешь рискнуть? И, возможно, потерять еще одного сына? – она разыгрывала почти все свои карты, даже те, которых обещала себе не касаться.
– Вместо этого я должен врать ей два месяца?
– Это не ложь, – слабо возразила Эстер.
– А что насчет Гусси? Она тоже станет сообщницей? Или вы будете держать ее вдали от матери все лето?
– Нет, конечно нет. Она умная девочка. Мы ей объясним.
– А персонал в больнице? Неужели никто еще не дошел до нее с соболезнованиями?
– Немногие знают. И я поговорю с мисс МакЛафлин первым делом завтра утром.
В трубке снова повисла тишина. Эстер слышала дыхание Айзека.
– Айзек, пожалуйста, – взмолилась Эстер. – Я уже достаточно потеряла.
И все же он не сдался.
Эстер не могла больше терпеть. Она разыграла свою последнюю карту.
– Это много будет значить для Джозефа.
Айзек всем своим благосостоянием был обязан Джозефу. Она знала это, Айзек знал это, и Айзек знал, что она знала. Без «Пекарни Адлера» и работы, которую Джозеф предоставил ему на заводе, их зять был бы никем.
– Если я соглашусь, – спросил он, – тогда что потом?
– После рождения ребенка я смогу ей рассказать.
Он не ответил сразу, и она задержала дыхание, думая, что сказала что-то не то.
Наконец он произнес:
– Нет, я расскажу ей сам.
Эстер с трудом сглотнула.
– Так тоже можно.
Только следующим утром, после визита к Нелли МакЛафлин, Эстер почувствовала, что полностью отошла от беседы с Айзеком. Она вернулась домой и прошла по квартире, подготавливая комнаты к шиве. Она закрыла зеркала простынями и вылила воду из чайников, леек и рукомойников. Анна пыталась помочь, расстилая и складывая простыни. Она предложила завесить зеркало над туалетным столиком Флоренс, чтобы Эстер не пришлось заходить в ее комнату.
Прежде чем закрыть зеркало в собственной спальне, Эстер изучила свое отражение. Волосы поседели, еще когда девочки были совсем малышками, но ее это многие годы не волновало. Лицо ее все еще выглядело молодо, и внутри она по-прежнему чувствовала себя той девятнадцатилетней девчонкой, которой хватило храбрости позвать на прогулку Джозефа, приятного молодого официанта в отеле «Чорни». Они с Джозефом поженились и открыли пекарню, девочки родились и выросли, Фанни вышла замуж и родила Гусси, Флоренс поступила в колледж и уехала, и дома снова стало тихо. Как часто Эстер говорила Джозефу: «Поверить не могу, что настолько постарела – моя дочь уже замужем» или «Подумать только – я уже бабушка! Как так вышло?». Теперь, когда она терла ладонями виски, оттягивая припухшую у глаз кожу назад, так туго, как только получалось, она чувствовала каждый год из сорока девяти, что прошли и оставили след на ее лице. Эстер набросила на зеркало простыню, чувствуя отвращение к самой себе. Евреи закрывали зеркала во время шивы, именно чтобы избегать такого мелочного самокопания.
– Мне стоит выложить что-нибудь для сеудат хавраа[10]? – спросила Анна.
– Не думаю, что это необходимо, – сказала Эстер. – Я сказала ребе Леви, что не хочу никаких объявлений в общине. Никто не будет готовить.
Анна открыла было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумала и снова сомкнула губы.
Когда Эстер велела Анне во время похорон присмотреть за Гусси дома, Анна удивила ее, попросив разрешения пойти вместо этого со всеми. Эстер ничего не сказала в ответ, только долго смотрела на нее. Сколько она знала Флоренс – меньше недели?
– Конечно, я останусь с Гусси, если вы хотите, – сказала Анна, опуская глаза к земле.
– Похороны – не место для детей, – пояснила Эстер.
Ребе Леви прибыл ровно в два, с парой ножниц и катушкой толстой черной ленты. Эстер провела его в гостиную, где он пригласил встать Джозефа, Айзека, Анну и даже Гусси.
– Мы проведем криа перед тем, как отправиться на кладбище.
Никто не возразил.
– В Торе Иаков порвал свое одеяние, когда думал, что сын его Иосиф мертв, – сказал ребе. – Король Давид и его люди сделали то же самое, когда узнали о смерти Саула и Ионафана. Иов, горюя о своих детях, также последовал традиции.
Что Эстер помнила об Иове, так это что его жена сошла с ума от потери детей.
– По традиции дети, родители, супруги, братья и сестры носят рваную одежду во время недели шивы. Поскольку Фанни не может участвовать, будет пристойно, если Айзек понесет эту ношу, – сказал он.
Айзек выглядел обеспокоенным. Эстер знала, что у него только один пиджак.
– Айзек будет постоянно ходить в больницу к Фанни, – сказала Эстер. – Оставьте его пиджак.
– Порежьте мой, – сказал Джозеф, выступая вперед.
Ребе Леви взялся за лацкан пиджака Джозефа и сделал в нем глубокую прорезь, напевая:
– Барух атах Адонай Элохену, мелех ха’олам, дайан ха’эмет. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, справедливый судья.
С ножницами в руках он перешел к Эстер.
– Не мою одежду, пожалуйста, – тихо сказала она. – Я возьму ленту.
Он осуждающе поджал губы, но достал из кармана маленькую медную булавку. Прикрепляя ленту к ее блузке, он снова пропел благословение.
Эстер чувствовала на себе взгляд Гусси, поэтому не удивилась, когда услышала ее тонкий голосок:
– Можно мне тоже ленту?
* * *
Они отправились маленькой похоронной командой в «Понтиаке» – купе ребе Леви – сам ребе за рулем, Джозеф рядом, а Эстер и Айзек на заднем сиденье.
Эстер редко ездила в Эгг-Харбор. Грузовики Джозефа доставляли хлеб в Плезантвиль, Эгг-Харбор, даже в Кейп-Мей, но Эстер редко выбиралась за пределы Торофейр-Бич.
Когда машина затормозила у Блэк Хорс Пайк, Эстер выглянула из окна. Окруженное болиголовом, общинное кладбище занимало около дюжины акров земли, которую ранние поселенцы освятили еще в те времена, когда остров Абсекон представлял собой всего лишь железнодорожное депо с банями для путешественников из Филадельфии.
У входа были припаркованы две машины, и возле них стоял Эйб с сыном. И Стюарт, с букетом в опущенной руке, словно он купил цветы и сразу об этом пожалел. Настоящий гой – принести цветы на похороны. Она попыталась напомнить себе, что он не мог знать.
Ребе Леви припарковался позади машины Эйба и заглушил мотор. Когда они все вышли, Эйб открыл заднюю дверь своего автомобиля, и Эстер увидела гроб Флоренс. Она прикусила губу и почувствовала вкус крови.
– Вы понесете его? – спросил Эйб мужчин. Они переглянулись и кивнули.
– Не он, – указала Эстер на Стюарта.
Джозеф широко распахнул глаза.
– Что? – спросила она немного удивленным тоном. – Он не еврей.
– Едва ли это сейчас имеет значение, – пробормотал Джозеф, но Стюарт уже сделал большой шаг назад и поднял руки, будто говоря: «Нет, конечно нет».
Ни Джозеф, ни ребе Леви не были молоды, и через несколько минут, глядя на то, как они спотыкаются под тяжестью гроба Флоренс, Эстер подумала, что зря отказала Стюарту. На месте мужчины опустили гроб на ремни, которые Эйб натянул поперек раскопанной могилы.
Ребе Леви достал платок из нагрудного кармана и вытер лоб.
– С вашего разрешения, мы начнем, – сказал он Джозефу, который взглянул на Эстер в поиске поддержки. Она обошла гроб, чтобы встать рядом с мужем, взяла его руку и кивнула ребе Леви, который начал читать знакомый псалом.
– Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится.
По кладбищу были рассыпаны могильные плиты младенцев – небольшие каменные квадраты со словом «РЕБЕНОК». Ни имен, ни дат. Чаще всего на них возлежали маленькие ягнята, вырезанные из того же камня. Наверное, они должны были символизировать невинность, но Эстер подумалось, что они могут составлять компанию детям, которые так и не научились спать в одиночку.
Она кинула взгляд на Айзека, стоявшего по другую сторону гроба Флоренс. Заметил ли он плиты? Задумался ли о ребенке, которого потерял? Фанни умоляла устроить похороны для сына, жаждала места, где сможет скорбеть, но Эстер и Джозеф раз за разом говорили ей, что сделать это невозможно. Мальчик прожил всего три недели, а законы говорили о тридцати днях. В тридцать дней по еврейским правилам он мог считаться человеком, по которому можно было бы проводить если не все, то многие ритуалы скорби, включая захоронение на еврейском кладбище и установку маленького памятника.
Эстер не знала, где похоронили ребенка, и похоронили ли его вообще. Фанни умоляла ее узнать о судьбе младенца, но Эстер считала, что Фанни не нужно место для страданий. Ей нужен был другой ребенок, чтобы быстрее забыть о происшедшем. Айзек ведь думал так же?
Когда отзвучал Эль Малеи Рахамим, ребе Леви снова обернулся к Джозефу:
– Вы подготовили хеспед[11]?
Джозеф начал было отвечать, но не смог вымолвить ни звука. Попытался снова.
В этот раз он смог выдавить только:
– Моя дочь была… – прежде чем его голос угас. Эстер чувствовала, как его ладонь дрожит в ее. Она обеими руками схватилась за нее и крепко сжала.
– Попробуй снова, – прошептала она.
Он задохнулся.
– Я не могу.
Ребе Леви предложил ей продолжить вместо мужа.
– Эстер, вам есть что сказать?
– Я не готова, – произнесла она и замолкла. Что можно было сказать? Каких слов было бы достаточно?
– Я могу сказать что-нибудь, – отозвался Стюарт, выступая вперед. – Если это будет, – он с опаской взглянул на Эстер, – пристойно.
Шокированная его бестактностью, Эстер не возразила, что и ребе Леви, и Стюарт посчитали за согласие.
Стюарт кашлянул, затем прочистил горло.
– Я, мм, думал, что Флоренс была потрясающей девушкой. Мы, мм, все так думали. – Его руки дрожали, и Эстер передернуло, когда он сложил предплечья на животе, а затем засунул ладони в карманы.
– Она была красивой и умной, и такой веселой, что от ее шуток лопнуть можно было. Но что мне всегда особенно нравилось…
– Достаточно, – прервала Эстер. Все мужчины обернулись к ней, шок на каждом из пяти лиц. – Я не могу это слушать.
Джозеф отпустил ее руку.
– Хотите, чтобы я продолжил? – спросил ребе.
– Здесь совершенно нечего сказать. – Эстер посмотрела Стюарту в глаза. Его лицо полыхало. – Прости. Все, что ты сказал, конечно, правда. – И она начала рыдать.
Вскоре Эйб и сын повернули лебедку и неровно опустили гроб на ремнях в землю. Ребе Леви взял ближайшую лопату, подошел к изножью могилы, где лежала горка рыхлой земли, и начал квура[12]. Горсть земли упала на гроб Флоренс с пугающим грохотом. Он передал лопату Айзеку, который из уважения к Джозефу отказался бросать на гроб землю вперед него. В руках Джозефа лопата выглядела такой тяжелой, что могла бы опрокинуть его. Эстер не заметила, как ее муж тоже постарел. Слезы лились из его глаз, когда он бросал землю в бездну – и снова, и снова. Наконец, на его лбу выступил пот, и он передал лопату ей. Эстер вытерла глаза и погладила деревянную ручку, нагретую руками Джозефа и отполированную годами использования. Металлический совок вонзился в почву. Эстер всегда задумывалась, как матери хоронят детей. Теперь она знала. Одной горстью грязи за другой.