Рубен Самвелович Аракелян
В эфире

– А, Бруно, мы уже заждались тебя, – сказал Анхель вошедшему и сделал шаг в его сторону.

Он хотел было протянуть руку, чтобы поприветствовать юношу, но тот молниеносным движением извлек из-за пояса какой-то длинный тонкий предмет и резким взмахом руки направил его на шедшего ему навстречу мастера. Но Анхель был готов именно к такому повороту событий, он обернулся вокруг своей оси, уйдя в сторону с траектории удара, а через мгновение оказался за спиной Бруно, схватив его за запястье вооруженной руки. Он потянул вверх руку, юноша согнулся, вскрикнув от боли, выронил предмет на пол. Анхель, все еще сжимая крепкое и широкое запястье, нагнулся и поднял свободной рукой тонкую палку длинной около двадцати сантиметров.

– Хм, интересно, – промолвил он, подняв выкрученную руку еще немного выше, как бы случайно, отчего Бруно снова издал жалобный писк, – очень интересно. Отличная концепция, концентратор. Что это, волшебная палочка? Интересно, но не слишком оригинально, как по мне.

– Она самая, – проскрипел, согнувшись пополам, Бруно, – я не гонюсь за оригинальностью.

– Великолепно! – воскликнул Анхель, вновь чуть подняв плененную руку, – сам додумался?

– Ну а кто мне подскажет? Отпустите руку?

– Зачем? Чтобы ты снова на меня напал?

– Не буду я на вас нападать. Просто хотел проверить, не потеряли ли вы сноровку за год.

– А если бы потерял? Что тогда меня ждало? – спросил Анхель.

Несколько секунд Бруно обдумывал варианты ответов, пытаясь отыскать именно тот самый, который позволит освободиться от болезненного захвата.

– Ничего вас не ждало. Я просто проверял. Отпустите руку.

– …пожалуйста.

– Пожалуйста.

Анхель отпустил запястье, продолжая рассматривать палочку в своей левой руке. Юноша выпрямился и размял затекшее запястье. Он снова устремил свой взор на все еще вжимавшуюся в кресло Гертруду. Это был не простой взгляд, он был наполнен злобой и ненавистью, настолько сильной, что, казалось, это ощущалось в воздухе. Затем он взглянул на Гастона, все так же флегматично наблюдавшего за всеми развернувшимися перед ним событиями. Гастон еле заметно кивнул, и Бруно ответил точно таким же приветствием.

– Просто великолепно, – продолжал восхищенно бормотать Анхель, разглядывая палочку теперь уже у верстака под увеличительным стеклом, – надо же, все гениальное просто. Прекрасный концентратор силы. Пусть и не без серьезных недостатков.

– Нет у него недостатков, – громко проговорил Бруно, усаживаясь на пол возле высокого стога, с которого недавно спустился.

– Конечно же есть. Один я могу назвать сходу, не изучая предмет. Ну, кто может сказать, в чем минус вот такого вот интересного концентратора? В чем его слабость?

– Он хрупкий, – сказал Гастон, сложив руки на груди.

– Это во-первых. Одно из правил изготовления концентратора силы. Используемый предмет должен быть крепким.

– Это грецкий орех, – сказал Бруно, – его просто так не сломать. Говорю же, у него нет недостатков. Плюс еще и глаз можно выколоть, если возникнет необходимость. Что же мне кусок арматуры с собой таскать? Идеальный концентратор. Я сам его создал.

– Нет, Бруно, он не идеальный, – сказал Анхель, поднимая палочку с верстака, держа ее указательными пальцами рук с обоих концов, – кто еще предложит варианты? В чем его главный недостаток?

Прошло несколько секунд, прежде чем Гертруда робко подняла вверх правую руку. Со стороны могло показаться, что это у старого кресла выросла одна чужеродная конечность.

Бруно снова вонзил в нее свой тяжелый взгляд, его брови поднялись вверх, а скулы напряглись от давления.

– Ты, не смей, – прошипел он тихо.

– Да, Герта, говори, – сказал Анхель, ни то не заметив этих слов юноши, ни то просто их проигнорировав.

Гертруда снова еле слышно откашлялась.

– Правило части тела, – промолвила она тихо и тут же снова обратилась в кресло.

– Это бред, – прошипел Бруно, – правило соблюдено. Палочка – продолжение моей руки. Маленькая тварь не знает ни черта.

– Во-первых, юноша, – сказал Анхель, повысив голос до непривычно громкого, – чтобы я больше не слышал ругани тут, ясно?

Бруно все так же злобно взирал на кресло, но слегка кивнул в ответ, обозначив согласие.

– Вот и славно. Правило гласит, что концентратор должен быть частью вашего тела, его продолжением. Что это за такая часть тела, которую ты носишь за поясом и достаешь по необходимости, чтобы выколоть кому-то глаз, а?

Гастон впервые за все время проявил признаки эмоций. Он издал глухой смешок, который Бруно проигнорировал.

– Герта, будь любезна, покажи нам свой концентратор.

У старого кресла вновь выросла одна рука, которая продемонстрировала присутствующим небольшой аккуратный перстень на указательном пальце.

– И что это такое? – спросил Бруно, – Что она будет с ним делать? В носу ковыряться? Как можно биться перстнем? Разве что кинуть его в кого-нибудь. Но тогда, вроде как, тоже правило нарушается.

– А кто сказал тебе, что концентратор нужен для того, чтобы биться? – спросил Анхель, – разве я когда-нибудь это говорил? Он нужен для того, чтобы концентрировать и дозировать скрытую внутри вас силу. Речь не идет о насилии, речь идет о силе и ее применении.

– Ну вот и я говорю о применении силы.

Анхель тяжело вздохнул и покачал головой.

– Ты говоришь совсем не о том, о чем следовало бы, – сказал он, – путаешь силу и насилие. Очень серьезная ошибка, Бруно.

– Нет никакой ошибки. Все верно. Это вы не до конца все понимаете, мастер, – на последнем слове он сделал особый акцент, произнеся его медленно и по слогам.

– Вы трое обладаете могуществом, которого нет ни у кого, но из вас троих только ты один путаешь силу и насилие. Разве Герта когда-нибудь применяла свою силу, чтобы навредить?

Бруно вскочил на ноги. Его грудь снова судорожно вздымалась от учащенного дыхания. Он направил указательный палец в сторону кресла, не удостоив девушку даже очередным злобным взглядом.

– Вы в своем уме? – воскликнул он, – сравниваете меня с этой… Да она даже не представляет, что за сила в ней скрыта. Она даже не знает, как именно ей пользоваться.

– Скажи, с чего ты так решил? – спокойной спросил Анхель, будто совсем не замечая эмоциональности юноши.

– С того, что максимум, что он делала – помогала снимать котенка с дерева. Да и то, Гастону пришлось после этого подправлять память простым зевакам. Как вы можете сравнивать меня с этой…? Я вообще не пойму, что я тут делаю. Верните мне мою палочку.

– Да, Бруно, ты прав. Сравнение некорректное. Сравнивать несравнимое нельзя. Но, согласись, если бы все стремились драться и разрушать, то некому было бы снимать котят с деревьев?

– Палочку вернете? – проигнорировав вопрос Анхеля, спросил юноша.

– Конечно верну. Она ведь твоя. Только я все еще не уверен, понимаешь ли ты, для чего она тебе нужна. А если ты и дальше будешь так упорно путать все, что путается, то можешь причинить вред окружающим и самому себе.

Бруно ехидно усмехнулся.

– Да плевать мне на окружающих. Или вы говорите о ком-то конкретном? О ком-то, кто присутствует сейчас здесь? О ком-то, кто прячется в кресле?

Гертруда поежилась и попыталась дышать как можно тише.

– Я говорю и о всех, и о ком-то конкретном тоже, – ответил Анхель, – что произошло? Почему ты так неравнодушен к ней?

– Что произошло? Да я ненавижу эту…, – он задержал стремящиеся наружу слова на своем языке.

– Ну так оставь ее в покое. Живи себе и не обращай на нее внимание, если уж так ненавидишь ее.

– Именно так я и делаю, – сказал Бруно, – но эта маленькая… Она как будто специально все время попадается мне на глаза. Как будто нарочно хочет привлечь внимание. Ненавижу ее, – он снова устремил полный злобы взгляд на притаившуюся в кресле девушку, – слышишь меня? Чего ты от меня хочешь?

– Успокойся, – ровным и тихим голосом сказал Гастон со своего стога.

– А тебе-то что? Почему ты все время ее защищаешь? Пусть сама за себя говорит. Она, эта маленькая… она специально меня провоцирует, чтобы столкнуть нас с тобой. Я ничего не имею против тебя. Но, черт возьми, прекрати лезть в это. Разве не видишь, что она использует тебя?

– Что ты несешь? Успокойся и просто оставь ее в покое.

– Хватит успокаивать меня, вы оба! – вскрикнул Бруно, – я не какой-то психопат, чтобы меня успокаивать. Вы не видите очевидных вещей. Даже вы, мастер. Вы все думаете, что она такая добрая и хорошая, но это только видимость. Я знаю, какая она на самом деле. Ненавижу…

– Сядь, Бруно, – все так же не обращая внимания на эмоции юноши, сказал Анхель.

– Мою палочку, мастер. Верните ее.

Анхель протянул палочку, но не отпустил ее, когда Бруно резко попытался выхватить ее из его рук.

– Я могу быть уверен, что ты не наделаешь глупостей? Хотя бы сейчас.

Бруно снова улыбнулся зловещей ухмылкой, больше похожей на оскал.

– Я не дурак. Вас тут двое. Даже двое с половиной, если считать эту… Сегодня у меня нет никаких шансов.

– Рад, что ты это осознаешь, – сказал Анхель и отпустил палочку.

Юноша резко выхватил ее и спрятал за поясом.

– Мне здесь больше нечего делать, – сказал он, – счастливо оставаться.

– Хорошо, Бруно, можешь уйти. Жду тебя через неделю. У нас впереди еще два месяца. Последние два месяца обучения.

– Не знаю, мастер. Не знаю, чему еще вы меня можете научить. Я сомневаюсь, что мне следует сюда приходить снова, – ответил Бруно, направляясь к выходу.

– Ты придешь, – спокойной сказал Анхель, – до следующей недели.

Проходя мимо кресла, он на мгновение задержался и, не поворачиваясь, прошептал.

– Сделай так, чтобы я тебя здесь больше не видел, маленькая тварь.

Через секунду снова скрипнули петли большой амбарной двери, погрузив все помещение в продолжительную тишину, нарушаемую лишь звуком каких-то манипуляций, производимых Анхелем на своем верстаке.

– Не относись к этому слишком серьезно, Герта, – сказал он, – это просто возраст такой, когда молодые люди не в ладах со своими эмоциями.

– Зачем вы это делаете, мастер? – спросил Гастон.

– Делаю что, мальчик?

– Зачем обманываете ее? Зачем успокаиваете? Нет, Гертруда, это не возраст. Это его сущность. Это не пройдет никогда, и никто ничего с этим не сможет сделать, просто потому, что он слишком силен.

– Но не для тебя, Гастон, – сказал Анхель, завершив манипуляции на своем столе, – в том-то и суть. Он слишком силен, но не для тебя.

– Но меня не будет, мастер…

– Мастер, – неожиданно вмешалась Гертруда, – можете отпустить меня домой? Родители ждут меня к трем сегодня.

– Конечно, дитя. Ступай. Через неделю я жду тебя здесь же.

Она впервые за долгое время поднялась с кресла и, казалось, это далось ей с великим трудом. Ноги как будто не слушались ее и существовали в каком-то своем собственном отдельном мире. Она сделала небольшой реверанс и, скрипнув дверью, ушла.

– Ты не по годам мудр, Гастон, – нарушил молчание Анхель, глядя на единственного оставшегося в амбаре юношу, – но еще недостаточно мудр. Не настолько мудр, насколько будешь однажды.

– В чем конкретно я не прав, мастер? – спросил Гастон, спрыгнув со своего стога и снова выйдя на светлый участок.

Яркий свет блеснул на его глазах, отразившись по-разному в каждом из них.

– Ты прав в том, что понимаешь. Но понимаешь ты не все. Не видишь всю картину целиком.

– Объясните мне.

– Видишь ли, – глубоко выдохнул Анхель, – добро беззащитно. У него нет средств для собственной защиты, средств нападения. На одной чаше весов есть добро. Оно велико и могущественно, но в то же время оно беззащитно и уязвимо, ранимо и хрупко. На противоположной чаше есть зло. Оно огромно, стремительно, жестоко. Добро распространяется там, где оно нужно, где в нем нуждаются. Зло распространяется там, где само того хочет. И добро от зла отделяет тонкая невидимая грань, зыбкая и, по сути, абстрактная, потому как, как только зло пожелает, как только найдет в этом смысл, оно нападет. И тогда беззащитное добро падет. Потому что оно беззащитно. Понимаешь меня?

Гастон кивнул.

– Все зависит от тебя, Гастон. От того, будешь ли ты рядом, когда придет время. Возможно, что тебе трудно с этим смириться, но так будет всегда. Всегда будет добро, и всегда будет зло, стремящееся его поглотить. И всегда между ними будешь только ты один, отделяющий этот мир от тьмы. До тех пор, пока ты будешь между ними, мир будет существовать в естественном для него равновесии. Если ты уйдешь, если оставишь ее, то мир погрузится во тьму, и тогда уже ни ты, ни я, никто из нас не остановит его.

– Даже вы, мастер?

– Даже я? Конечно даже я. Ты видел, что было сегодня? Он проверял мою бдительность. Я не молодею, Гастон. Наступит день, и моя бдительность меня подведет. Может быть, что этот день наступит уже этим летом. Когда придет время, меня не станет больше рядом. Только ты можешь спасти этот мир от его полного уничтожения. Ты должен ее защитить, чего бы тебе это не стоило. То, что происходит сейчас, это все лишь детские игры. Дальше будет гораздо сложнее.

Он повернулся к верстаку и взял с него какой-то предмет. Потом снова повернулся к Гастону.

– Вижу, что концентратор пришелся кстати, – сказал он, взяв юношу за подбородок и повернув левую сторону его лица на свет, так что глаз ярко засиял на солнце.

– Да, мастер, он действительно часть моего тела.

– Это была прекрасная мысль, Гастон. Видишь, природа сама подсказала тебе правильный путь, отняв у тебя что-то, чтобы дать что-то взамен, – он взял юношу за руку и вложил в нее круглый невесомый предмет, – возьми это.

– Что это такое, мастер? – спросил Гастон, разглядывая металлический круг на своей ладони.

– Это я сделал для тебя. Это компас. Только стрелка указывает не на север. Она указывает на степень опасности, грозящей Гертруде. Возьми его и никогда не расставайся, куда бы ты ни направлялся, всегда держи его при себе. Запомни, ты – единственный путь к равновесию, Гастон. А теперь ступай.

– Спасибо вам, мастер. Я не подведу вас, – сказал юноша, склонив голову.

– Я знаю, что не подведешь.

* * *

Лестница вела куда-то далеко вниз, сквозь узкий и тесный проход, так, как будто бы и должна была пролегать сквозь толщу твердейшей скальной породы, как будто бы и не было никакого другого пути, через который она могла бы провести путника. Это была одна из тех лестниц, шагать по которой нужно было, во что бы то ни стало, как можно более решительно, и, как и предполагалось изначально, делать это было практически невозможно. Спуск был так крут, а ступени так коротки и редки, что, если не знать, что это именно лестница, можно было бы с легкостью принять ее за обычную глубокую яму, почти что уходящую прямо вниз. Неизвестность, простирающаяся на множество ступенек вперед и вглубь, давила неподъемным грузом с такой силой, что буквально вынуждала идти осторожно, дабы не сорваться с каждой следующей узкой и еле различимой в жидком, почти что полностью отсутствующем в этом странном месте эфире, ступеньки и не улететь далеко вниз в темноту и пустоту.

Она закончилась так же неожиданно, как и началась когда-то совсем недавно. Еще несколько высоких и узких каменных ступенек, и правая нога ступила на подобие балкона в крутом склоне скалы. Все выглядело так, будто бы и этой площадки, и этой лестницы вместе со скалой тут просто не могло быть, настолько чужеродными и неестественными они выглядели. Но ни это, ни казавшийся причудливым красноватый цвет огромного неба, раскинувшегося во все три стороны перед взором, ничто не отменяло того, что цель непременно должна быть достигнута. Этот путь нужно было пройти, каким бы нелепым он ни казался. Он сделал еще один шаг, выйдя из-под каменного тяжелого навеса, и все тело объяло странное чувство. Это было необычайно похоже на страх, но не являлось им. Путник замер на месте и погрузился внутрь себя, пытаясь понять природу нахлынувшей на него волны. Ощущение было очень знакомым и таким далеким, что добраться до него было крайне сложно. Еще одно небольшое усилие, и ответ сам всплыл на поверхность, поразив ищущего своей простотой. Он просто больше не ощущал эфира, наполнявшего весь мир вокруг, его словно не было, будто бы он просто-напросто пропал, хоть это было невозможно. Чувство очень походило на то, что он испытывал в далеком детстве, когда еще не знал о том, как выглядит окружающий мир на самом деле, отсюда и своего рода дежа-вю. Открытие не придало ему ни капли уверенности, ведь дальше предстояло идти именно так, не имея никакой связи с действительностью, кроме пресловутых пяти чувств, дарованных ему по праву рождения. Он был будто голый, стоя здесь, на этом небольшом импровизированном балконе в скале, и пытаясь отыскать хоть какую-то накидку, шаря руками в абсолютной пустоте и темноте.

С балкона в скале крутой спуск вел вниз, к самому подножью, которое тонуло в густых зарослях камыша. Он рос так густо и так плотно, что отсюда, сверху казалось, будто бы сквозь него невозможно было пройти. Но так лишь казалось. Пустые высокие стебли покорно отодвигались в сторону, лишь немного замедляя привычный слегка осторожный темп ходьбы. Вода под ногами звучно хлюпала, аккомпанируя бесчисленным трелям миллиардов сверчков, проживающих в местных топях. Они будто бы приветствовали пришедшего. Или предупреждали его о том, что дальше идти не нужно. Сложно было отличить одно от другого, слишком уж торжественными были оба этих звука. Оставалось лишь продолжать вышагивать ногами, обутыми в высокие сапоги, всякий раз погружая ступню в пучину неизвестности, не имея никаких гарантий того, что удастся извлечь ее наружу для совершения следующего точно такого же шага. Путник пытался ощутить хотя бы частичку эфира в воде, где его концентрация обычно выше, чем в воздухе, но даже вода под ногами была будто бы совершенно пуста и безжизненна. Вот оно, это слово, которое так долго не приходило на язык. «Безжизненность». Именно оно лучше всего характеризует это место, с самого выхода из тесной пещеры, где отголоски жизни все еще присутствовали вокруг, пусть и совсем не такие, какими он их привык видеть. Здесь же не было ровным счетом ничего, только абсолютная пустота и мир, состоящий из одних лишь безжизненных декораций. По красному небу было сложно определить время суток. Оно застыло где-то между днем и вечером, и будто бы совсем не собиралось двигаться дальше по уготованной тропе времени. Все в этом месте буквально кричало о том, что привычные законы бытия не имеют здесь абсолютно никакой силы.

Он шел уже несколько часов, а вечер так и не думал наступать. Вероятно, здесь, в этом подобии такого знакомого и близкого ему мира, он так и не наступит. Еще десяток отодвинутых стеблей, и нога ступила на просторную поляну, окруженную будто бы стеной, высоким камышом. Посреди поляны стоял массивный каменный алтарь, такой древний, что вся его нижняя часть тонула в топкой поверхности, на которой он был когда-то расположен. По граням каменного стола, испещренным глубокими темными трещинами, вверх тянулись бороздки мха. Отсутствие эфира тут, в этом месте достигло своего апогея. Здесь не было ни единого следа жизни, ни признаков ее, ни отголосков, ровным счетом ничего, и если там, наверху, на выходе из пещеры было трудно понять и осознать это, то здесь это будто бы само объявляло о себе любому, кто умудрялся сюда забрести. Интересно, были ли те, кто сюда приходил, и если да, то что они при этом чувствовали. Способен ли человек ощутить такую очевидную мертвенность в воздухе? Что обычный человек должен был чувствовать при этом? Эти вопросы заботили путника прежде всего из-за того, что он сейчас был именно им – обычным человеком, впервые за очень долгое время он был совершенно бессилен перед тем, что возвышалось теперь перед его взором, согнувшись над каменным алтарем и уперев длинные худые руки в его поверхность. Вода, в которой утопали ступни, стала такой холодной, что все тело пробрала неконтролируемая дрожь. Чтобы видеть открывшуюся перед глазами картину, приходилось порядком напрягаться, взор так и норовил расплыться и перемешать весь открывшийся пейзаж в сплошную кашу из блеклых, практически отсутствующих цветов и неприятных, плохо знакомых ощущений. Бессилие. Беззащитность. Беспросветность. Эфир проходит через любого, кто дышит, через любого, кто мыслит, кто живет. Даже если ты – сверхсущество, ты все равно связан с тем миром, в котором обитаешь. Это участь любого сверхсущества – быть неотъемлемой частью бытия. И пусть такие существа обладают властью нас собственным миром, они все равно являются его пленниками, его заложниками. Высокая темная фигура в длинном черном плаще, уходившем своими полами глубоко в топь под ногами, не обладала никакой связью с тем миром, в котором она пребывала. От осознания этого факта стало страшно, теперь уже по-настоящему, но лишь не на долго.

Существо в плаще лишь слегка повернуло голову по направлению к вошедшему, после чего, через несколько мгновений снова отвернулось к алтарю.

– Я знаю, кто ты такой, – неожиданно высоким и звучным голосом, разнесшимся гулким эхом в пустоте, проговорило оно.

Лица говорившего не было видно, голова был скрыта под капюшоном, спускавшимся вниз, почти что к самым ладоням. Его спина была согнута и неподвижна. Шевелилась лишь голова под тканью, он будто бы рассматривал что-то перед собой, что-то внимательно изучал.

– Должен сказать, ты мне интересен, – снова проговорило существо, – ты знаешь, что очень немногие смогли сделать то, что совершил ты?

Путник сглотнул ком с неприятными острыми гранями, образовавшийся у него в горле.

– Честно говоря, я удивлен…

– Что здесь вообще был кто-то до тебя? Почему? Ты считаешь себя настолько уникальным?

Мужчина недолго обдумывал ответ. Он заранее знал, что придется отвечать на вопросы. Это изначально должно было стать подобием теста, испытания, которое он должен будет пройти, чтобы получить то, за чем пришел.

– Можешь не отвечать. Я знаю, кто ты. И знаю, кем ты хочешь стать. Прежде, чем мы перейдем к сути, назови мне время.

– Время?

– Да, время, – ответило существо, сильно растягивая каждый новый звук, – то время, когда ты понял, как все обстоит. Я хочу его знать.

Нужно ли было отвечать на этот вопрос? Это, разумеется, была проверка, но что если он, путник, не осознавал весь уровень могущества стоявшего в нескольких шагах существа? Что, если перед тем, как решить прийти сюда, имела место быть недооценка рисков и угроз? Что, если он, каким-то одному ему ведомым образом, попытается использовать информацию, которую получит, для того, чтобы навредить его, путника, планам? Что, если он слишком долго теперь обдумывает свои ответы?

– Разве ты не знаешь его? – спросил мужчина, все еще стоя на границе между пустырем и стеной из безжизненного камыша.

– Стал бы я спрашивать, если бы знал?

– До этого ты знал все. Ну или, по крайней мере, пытался все так представить. Ты знаешь, кто я такой, знаешь, то, чего не знаю я…

– Ты в этом сомневаешься? – вопрос был произнесен с в точности той же интонацией, с которой были сказаны и все предыдущие фразы, но отчего-то он ощущался гораздо более жестким.

Если до этого не чувствовалось никакой угрозы, то теперь она словно появилась. По крайней мере там, где она могла бы ощутиться в эфире, которого тут не было и следа. Что это? Разве это возможно? Как это вышло, что он почувствовал эмоцию там, где нет средств для того, чтобы ее почувствовать?

– Я сомневаюсь в том, что ты так всемогущ, как хочешь казаться.

Существо слегка выпрямило спину и обернулось, все еще глядя через плечо, сквозь непроглядную черную ткань скрывавшего лицо капюшона.

– Ты думаешь, что камни в твоей сумке тебя защищают. Ты в это искренне веришь. Но даже с ними за пазухой, даже со всеми своими способностями ты остаешься всего лишь человеком. Не человеку рассуждать о моем могуществе. Нет, только не ему, – он сделал паузу и медленно обернулся.

Плащ начертил на воде под ногами идеально ровный круг, все еще оставаясь внутри ее. Холод воды стал буквально леденящим. И в момент, когда внутри зародилась дрожь, когда все тело готово было содрогнуться от объявшего его холода, путник ощутил его, эфир. Он все это время был здесь. Даже в этом месте, где не было ничего живого, он все никуда не исчезал. Он всегда был там, глубоко внутри него, в груди. Потянувшись к нему рукой, он осторожно распределил его по всему телу, избавившись от гнетущего цепенящего холода, а потом оставил его на ладонях.

– Да, теперь я вижу, чего ты сумел добиться, – сказало высокое существо в плаще, немного склонив скрытую голову не бок, – вижу, почему ты сумел получить все эти камни. Я впечатлен. Но при всем при этом, человеком ты быть не перестал. Полагаю, ты не поделишься со мной временем, о котором я справлялся?

– Нет, – ответил путник, – не за этим я проделал этот путь и пришел к тебе.

– Конечно, не за этим, – ответило существо все тем же протяжным высоким звучным голосом.

Теперь оно стояло всего в трех шагах и взирало на собеседника сверху вниз, с высоты своего исполинского роста, смотрело и словно изучало. Каким незначительным он мог сейчас ему казаться, каким мелким? И мог ли? После всего того, что оно только что увидело. Сумел ли кто-то пронести с собой жизнь туда, где жизни быть не может? Оно лгало, когда говорило, что и другие были здесь. А может быть, оно имело ввиду, что сюда приходили, но вернуться отсюда не удавалось никому. Ведь эфир – это жизнь, а попасть сюда можно было только лишившись всякой связи с эфиром. Тогда как он сумел дойти так далеко? И как он стоит сейчас здесь, в самом сердце этого гиблого места, поддерживая в собственной груди и на собственных ладонях жизненное пламя?

– Ты пришел сюда говорить о жизни. Разве не забавно? Не самое лучшее место, и не самый подходящий собеседник, не находишь?

– Нет больше никого, кому я мог бы задать эти вопросы.

– Но ты не вопросы задавать пришел, не так ли? Ты пришел сюда требовать. Как требовал прежде. Требовал и получал то, что хотел.

Это звучало, как очередное обвинение. Но в чем именно оно сейчас хотело его обвинить? В знаниях?

– Те, с кем я говорил до тебя, сошлись во мнении, что, если человек сам дошел туда, куда дошел я, то это заслуживает поощрения.

– Так ты это называешь? Поощрением?

– Можешь называть это так, как захочешь. Я не смею тебе указывать…

– Но именно это ты ведь и планируешь делать. Указывать мне.

– Нет, ты заблуждаешься, – путник качнул своей светловолосой головой, – я не за этим здесь. И не требовать я сюда пришел, как ты говоришь. Не требовать, а просить. Просить о поощрении, точно так же, как я просил всех остальных. Ты видишь, как далеко я зашел. Видишь, как много я знаю, как много я понял. Ты не признаешь это сейчас, разумеется нет, но понимаешь, что мы говорим с тобой на равных. Нет ничего в этом мире, что знал бы ты, и не знал бы я.

– Человек. В твоих речах слишком много «я». Для того, кто мнит себя всеведущим.

– На то есть основания. Ведь у меня есть все эти камни, в которых заключены великие знания.

– И ты хочешь награды за это? За это они тебя поощрили? За самодовольство?

– За знания. Я ни в коем случае не хочу тебя обидеть…

– Обидеть? И ты говоришь, что все знаешь? – в голосе существа явно читалась насмешка и раздражение, хоть он и оставался непоколебимо ровным.

– Я не говорю, что знаю все. Я лишь говорю, что знаю многое. И что могу узнать еще больше. Но этот мир так устроен, я так устроен, что сделать это я могу только с твоей помощью.

– То есть, ты просишь меня, чтобы я дал тебе шанс возвыситься надо мной, раз уж сейчас мы говорим на равных?

Бесполезно. Это очень хорошо ощущалось в эфире внутри грудной клетки. Никакими словами, никакими аргументами ему не удалось бы сейчас переубедить своего мрачного собеседника. Просто потому, что сила слова ограничена.

– Мне не нужно ни над кем возвышаться. Я лишь хочу знать. Это все, что я хочу. А для этого мне нужно время, которое ты даешь.

– И ты мнишь себя настолько особенным? Настолько, что достоин получить то, что не получал никто до тебя?

– Я это знаю.

– И снова это «я». «Я», ведущее тебя не в том направлении. Указывающее тебе неверный путь. Заставляющее тебя считать, будто ты знаешь достаточно. Это не так, человек, назвавшийся мудрым. Как ты можешь говорить со мной на равных, когда все твои знания заточены в здесь и сейчас? В то время, как я вижу все, что было, и все, что будет.

– Значит и я хочу видеть то же. Ты же знаешь, что я достоин.

Несколько долгих мгновений высокий собеседник в черном капюшоне оставался безмолвным и неподвижным. Он будто бы покинул собственную оболочку, оставив ее стоять в ожидании собственного возвращения. Путник запустил свою руку в сумку, висевшую на перевязи через плечо, и извлек из нее идеально круглый черный камень, поблескивавший в свете красного предзакатного или предрассветного солнца. Он взглянул на него, а потом протянул вперед перед собой. Существо в плаще ожило и, хоть его глаз и не было видно, сейчас с интересом разглядывало гладкий холодный предмет в вытянутой руке собеседника.

– Что ж, – протянуло существо, отстраняясь от камня, – я обдумал твои слова. Ты хочешь время, и я дам тебе его.

– Спасибо тебе…

– Я дам тебе ровно столько времени, сколько тебе отпущено. И можешь быть уверен, что ни секундой меньше.

– Но я прошу…

– Этого времени тебе хватит на многое, – оно будто бы и не слышало возражений стоявшего напротив с камнем в протянутой руке человека.

– Но не на все. Его не хватит на все…

– Конечно не хватит. Твоего времени тебе будет достаточно, чтобы узнать многое. Очень многое. Гораздо больше, чем ты уже знаешь сейчас.

– Этого мало…

– Ты хочешь бессмертия тела. Его ты не получишь. Но я дам тебе бессмертие твоих бесценных знаний. Твоего времени тебе хватит на то, чтобы найти и обучить того, кто продолжит твое дело.

– Но я не могу…

– Он зайдет очень далеко. Даже дальше, чем зашел ты. Он сделает многое из того, что ты не успеешь сделать. Он станет тем, кем так долго хотел стать ты.

– Это совсем не то, чего я…

– Что же касается тебя, – существо подняло руку, и из-под материи впервые показалась часть его тела, длинный белый палец без ногтя, настолько худой, что каждый из суставов был отчетливо различим, – когда твое время истечет, ты снова предстанешь передо мной. И платой за мое тебе поощрение станет то, что отправит тебя на нашу следующую встречу именно твой ученик.

– Нет, такие условия меня не устраивают…

Путник попытался убрать камень обратно у сумку, но рука будто бы отказывалась подчиняться, оставаясь все так же протянутой вперед.

– Это мое последнее слово, – громко произнесло существо, и, прежде, чем путник сумел с помощью эфира на руках подчинить себе оцепеневшую конечность, опустил длинный белый палец вниз и коснулся им поверхности камня, – и запомни, человек. Каким бы могущественным ты ни был, всегда будет кто-то, немного могущественнее. Именно поэтому я сейчас здесь. И именно потому, что я это знаю, ты предстанешь передо мной только тогда, когда придет твое время.