Роман Воронов
Океания
Поэт
О скольких судьбах помнишь Ты
Среди вселенской суеты?
Я помню только о своей.
Все судьбы – словно реки в ней.
Кибитку беспощадно трясло, размокшая от дождей дорога была разбита окончательно и представляла собой причудливый узор колей. Угодив в одну, повозка двигалась более-менее плавно, раскачиваясь из стороны в сторону на ухабах, но вот выбранная возницей колея пересекалась другой и перепрыгивала в нее, и все содержимое багажа, а также желудка седока взлетало и вместе с грохотом кибитки возвращалось в лоно матушки-земли под крепкое словцо ямщика, произнесенное самым невозмутимым тоном.
В одной фразе он успевал помянуть отчизну, дороги, царя-батюшку, мастера, ковавшего обода, и заодно всех святых. Поэт, а в кибитке находился именно он, смущенно улыбался при этом и потирал ушибленный давеча бок. Пейзаж вокруг уже много часов был неестественно сер, уныл, и в голове веялось что-то под стать, неухоженное:
Что боле мучит трезвый ум?
Грязь умирающего лета
Или балов веселый шум,
Где тайный взор пьянит поэта?
Он задумался, воспоминания унесли в далекий летний вечер. Там, в бальном зале, среди блеска начищенных пуговиц мундиров и шуршания кринолиновых юбок возникла Она, точнее, ее глаза. Он вновь осязал, прочувствовал, прожил то прекрасное мгновение:
Я одиночеством несом
В толпе безликости и скуки,
Но, прерывая вечный сон,
Меня коснулись твои руки.
Дорога сделала резкий поворот, кибитка наклонилась.
– Держись, барин! – крикнул ямщик, натягивая вожжи. Поэта прижало щекой к стенке, и в память влетела первая пощечина, сколько их было потом, он усмехнулся:
Дерзать и дерзить.
Где теряется нить?
Одно от другого
В себе отделить.
Отчего-то вдруг вспомнилась матушка, или, если не кривить душой, ее отсутствие в его жизни. Папенька, сестры, няня, а вот маменька – он не мог вспомнить ни лица, ни жеста, ни одежд, ни фраз. Странно, но она действительно отсутствовала в памяти. От этих мыслей возникло тянущее чувство в левой груди, возникло желание почесать это место, но лень было расстегивать пиджак и рубаху. Пройдет, решил Поэт.
В объятьях многих женщин
Я испытал и сладость, и покой,
Но так и не коснулся той,
Кому на Небе был обещан.
Беспокойство в груди усиливалось. «Надо бы посмотреть, что такое», – подумал Поэт и уже было прикоснулся к пуговице, как очередная ухабина подбросила его чуть не до кофра кибитки. Ямщик загоготал:
– Держись, барин, недолго осталось!
Поэт уперся обеими руками в сиденье, стараясь сохранить равновесие. Дорога пошла под гору, кибитка разгонялась, проглатывая мелкие неровности почти без тряски. Ямщик, смачно нахлестывая лошадь, голосил на всю округу:
– Когда б я милую в лесу
На узенькой тропиночке
Поймал за длинную косу,
Дрожали б все осиночки!
Из кибитки казалось, что окружающее пространство сворачивалась в трубу, центром которой была необъятных размеров спина мужика с хлыстом, который, ритмично работая правой рукой, разгонял и без того несущуюся с горы повозку. У Поэта от такой скорости начала кружиться голова, и он прикрыл глаза: перед ним, лицеистом, Учитель, в руках у него листок с только что написанным текстом. Пожилой, видавший разное преподаватель водит взглядом по строкам, и его глаза, работая в паре с бакенбардами, выдают весь спектр эмоций от читаемого. Наконец закончив, он бросает листок на стол и, срываясь на фальцет, произносит:
– Юнец, вы понимаете, что написали?! Это скандал, это неслыханно, это каторга, будь вы постарше!
Затем, выдержав паузу и немного успокоившись, он выдыхает:
– Но это гениально.
Слова сильнее сабель и картечи.
Не прорываясь к телу сквозь мундир,
Они лишают дара речи
И внутренний ломают мир.
Его почти выгнали из лицея, но он пошел на попятную, отказался от авторства, предал. Предал самого себя. Подобное произойдет с ним еще не раз. Он не был бунтарем, героем, подвижником – он был Поэтом и немного приспособленцем.
Кто отказался от себя
Хоть раз, откажется и два.
А там накатана дорога:
Предал себя – предашь и Бога.
Дыхание сперло от невообразимой скорости, которую детина на облучке придал легкой кибитке. Подташнивало. Поэт расстегнул пуговицу пиджака, в груди жгло уже нестерпимо. Торопясь распахнуть рубаху, он сорвал пуговицу на воротнике и, не в силах выносить зудящее чувство, рванул материю. На левой груди зияло пулевое отверстие, запекшаяся кровь вокруг раны раздражала кожу. Вот что мешало ему всю дорогу. Поэт поднял голову и взглянул на ямщика – никакого ямщика впереди, как и не было, нет и лошади, да и кибитка исчезла самым необъяснимым образом. Пейзаж вокруг окончательно свернулся в трубу, потускнел и размазался по стенкам. Обескураженный седок без возницы и лошадей несся в новом для него пространстве.
«Рана в груди? Откуда? – подумал он и вспомнил: – Дуэль».
Берег реки, бузина, он держит в руке пистолет и не поднимает его – слишком далеко, не попасть. Команда «сходитесь», противник делает шаг навстречу и целится. Он делает свой шаг, и горячий удар слева погружает все вокруг в серый туман.
Ни холст, написанный наполовину,
Ни стих, оборванный на полумысли,
Ни плащ с крестом, наброшенный на спину,
Не остановят пистолетный выстрел.
Труба, на стенках которой уже едва угадываются согнутые березки и ели, размазанное солнце вперемешку с дорожной грязью, начала резко сужаться, и в дальнем конце ее Поэт увидел Свет.
Сфера Агасфера
На той дороге без конца
Состарятся черты лица,
И силы сок уйдет из ног.
Дай мне упасть, помилуй, Бог.
Бог:
Сын Иисус передо мною вновь с вопросом,
Который ведом мне, но торопись
И облеки его в слова, вложив в них смысл свой,
Чтоб оба смысла в Истину сплелись.
Иисус:
Отец, мой Крест день ото дня весомей.
Уже давно он не из древ земных,
Расщеплен и растащен на иконы.
Когда б сложить – так будет тысяча таких.
И шепчущей губой прильнув к окладу,
Отягощает болью человек
Мой Крест, что я несу в награду
За все страдания который век.
Бог:
Сын Иисус, давно ясна картина,
И мне, Создателю земных красот,
Приятна глазу синева озер, но тина
Едва заметна с наших-то высот.
А хватишься, что мутною водица
Вдруг стала и несет как от болот,
Вглядишься пристальней в нахмуренные лица —
И видно, что Адам уже не тот.
Иисус:
И я о том, Отец, пора б спуститься,
Снять со спины и прислонить к стене
Мой Крест, а мне определиться,
Кто в хлебе тело смог узреть, а кровь – в вине.
Бог:
Сын Иисус, пришествие второе
Ты назначаешь, сокращая втрое
Те сроки, что наметил Я.
Но нет твоей вины, есть боль твоя,
И Я с Любовию тебя благословляю.
Стучи в сердца, не рвись в дома, мой друг.
Примера с Санты не бери – он так швыряет
Мешок в трубу, что будит всех вокруг.
Иисус:
Благодарю, Отец, мне сразу полегчало.
Не перейму у Клауса манер.
Спускаюсь вниз с надеждой, что осталось мало
Таких, как мой знакомый Агасфер.
Иисус уходит и возвращается через полсекунды:
Отец, я снова дома, слава Богу,
В раю, у светлых Твоих ног.
Бог:
Сошедший вниз осилит и дорогу,
Ведущую наверх. Я рад тебе, сынок.
Иисус:
Отец, принес я весть дурную,
Хотя, я знаю, нет дурных вестей.
Есть Истина, и как ее пакуют,
Так продают, но это у людей.
Тебе же доложу я только то, что понял:
В сердца стучался, умолял принять,
Но нет внутри сердец – одни мешочки с кровью.
Похоже, реки развернулись вспять.
Я думал, встречу старца Агасфера,
Верну ему обещанный покой,
Но сам запутался среди поборцев веры,
Так и не поняв в их рядах, какой
Искал я в сотнях, в тысячах живущих,
Осилил, все еще с надеждой, миллиард,
Но между сущих видел лишь жующих.
Презренный всеми, как простой бастард,
Я кончил, Отче, крест, тобой врученный,
Вновь невесом, не знаю почему.
Бог:
Ты возвратил им символ расщепленный
Один на всех, так быть же посему.
Отныне, Сын Мой, вижу очень ясно,
В какую сторону планету мне вращать,
И думаю, как это ни ужасно,
Старушку Гею Агасферой величать.
Змеиная яма
Ответным Огнем уничтожен Содом.
А Лот? Он остался при стаде своем.
Стоя на самом краю змеиной ямы, я ожидал появления Правителя. Мне была оказана великая честь – Он желал лицезреть мою смерть собственными глазами. Надо полагать, посещение гарема или пиршественных залов опротивело ему настолько, что чужие муки представляли больший интерес. От немедленного падения в яму меня удерживала веревка, привязанная Палачом, отчаянным весельчаком, дабы нам обоим не скучать в долгом ожидании, к моим запястьям за спиной. Тело, наклоненное над последним пристанищем, прекрасно позволяло разглядывать «живой ковер», на который вскорости мне и предстояло возлечь. То ли от крови, прилившей к голове в связи с неестественным моим положением, то ли от жары, присущей этому времени года, а может, и от непрерывного завораживающего движения блестящих скользких чешуйчатых тел я погрузился в подобие транса, расслабив мышцы и поручив заботу о своем теле неунывающему Палачу…
Дворцовые залы полны людей, мужчины с лицами козлищ, в объятиях бородатых женщин, обезображенных кошачьими хвостами, обезьяны в телах дев и рыбьи головы на мужских торсах. Пары обнимаются, трутся телами, извиваются в змеином танце, меняются партнерами и снова сливаются, обернувшись собственной наготой и улегшись на перины винных паров. Вот женский лик, уставившись на меня, похотливо разевает рот, и длинный алый язык ее сворачивается кольцом, а затем резко расправляется и нервно трепещет. Она подмигивает мне и, перевернувшись на живот, демонстрирует рептилоидный рисунок позвоночника, и снова изогнувшись, возвращается на спину, но это уже рогатый муж с желтыми немигающими совиными глазами. Рот его приоткрыт, он тяжело дышит, миазмы потовых желез достигают меня, и я начинаю морщиться, но не могу закрыть глаз – дурной сон не позволяет этого.
Повсюду без стеснения происходят совокупления всех со всеми. Оглушенные развращенностью мыслей, тела уже не принадлежат душам. Они распадаются на части, перемещаясь в безумной трансформации к другим телам-пристанищам, и прилепляются к свободным, первым попавшимся на пути.
Ноги старика, сморщенные и высохшие, нашли себе место у лона пухленькой дамы, голова которой покатилась в поисках чьей-нибудь шеи, а ее место тут же занял чужой зад, облепленный ладонями кого-то нетерпеливого.
– Люди, – все, что могу вымолвить, глядя на этот анатомический абсурд, – опомнитесь. – Но голова гиены, обернувшись с женского плеча и подмигнув, отвечает:
– Что, руки затекли? – и резкий рывок за спиной выдергивает меня из кошмарных видений…
Я сел на краю ямы, Палач хохочет во все горло:
– Вот это глаза, воистину говорят – у страха глаза велики. – Он ослабил веревки у меня за спиной. – Ладно, отдохни, мне не нужен проклинающий узник.
– Отчего же? – спросил я.
– Такие потом приходят по ночам девять раз подряд, я не высыпаюсь, и это сказывается на моей работе.
– Я не приду, – сказал я.
– Обещаешь?
– Да, спи спокойно.
Палач улыбнулся и совсем ослабил узел. Я лег на спину и расправил руки, кровь побежала к перетянутым ладоням, расправляя мои пальцы как перья – вот это подарок, но счастье, пусть даже и такое, как известно, не длится долго: раздался резкий звук проснувшихся фанфар, Палач поднял меня и снова накинул путы – приближался Правитель. Многочисленная пестрая свита окружала богато украшенные носилки, на которых с комфортом восседал он, осыпанный златом и каменьями, а полуобнаженные девы с опахалами отгоняли насекомых вместе со злыми духами от его величавого лика. Думаете, все выглядело так? Совсем нет. Правитель в черном халате, с такой же черной чалмой на голове шел в одиночестве, свита отсутствовала, как и полуобнаженные девы с опахалами, а из многочисленных слуг один мальчик-раб тащил простой деревянный стул, без обивки и каких-нибудь украшений. Подойдя к яме, Правитель молча указал пальцем, куда ставить скромный трон, и слуга, выполнив приказ, удалился. Публичность казни ограничивалась троицей: обвинитель, обвиняемый и исполнитель. Правитель сел на свой трон, Палач вывесил меня над ямой, зрители, возмущенно шипящие внизу от ожидания, приготовились к действу.
– Признаешь ли ты свой грех? – начал Правитель-обвинитель.
– О каком из многих, присущих мне, идет речь? – парировал я вопросом на вопрос.
– Грех неповиновения своему Правителю, – голос прозвучал жестко, мой сарказм явно не понравился Правителю.
– В чем же заключалось мое неповиновение? – Я старался сохранять спокойствие.
– Ты вошел в Храм мой, но не принял законов моих, а именно: не предался страстям порочным, не испил свободы одурманивания, не возлег ни с женой чужой, ни с мужем, ни с козлом, а напротив, всем видом своим и поведением выказывал недовольство Таинствами Храма моего и твердил повсеместно: «опомнитесь», разрушая основы созданного мной.
– В твой Храм пришел я, чтобы спасти тебя.
– Меня? – Обвинитель улыбнулся. – И от кого же?
– От Храма, что воздвиг ты на своей могиле. Душе твоей не вознестись из-под такой плиты.
Правитель встал с трона и возмущенно сказал:
– Речами этими пытаешься отсрочить свой конец!
– Судьба моя мне не принадлежит, – ответил я, – а вот твоя – в моих руках.
У Правителя глаза полезли на лоб от этих слов.
– Стоит мне шевельнуть пальцем – и ты угодишь в объятия рептилий, отказавшись, заметь, от объятий дев.
– Стоит мне испытать ласки скользких гадов – тут же они обернутся цепями Великой Блудницы для тебя, сковавшими навечно твою несчастную душу.
– Да кто ты, безумец, ведущий такие речи, когда воля моя держит жизнь твою на волоске, и как смеешь перечить и надсмехаться надо мной, создателем Храма сего? Будь осторожен, не зли меня, иначе передумаю о смерти твоей и заменю ее пыткой более ужасной, чем змеиный яд.
– Я твой двойник, коль хочешь ты узнать, твоя последняя надежда, тот дар, что Бог подносит каждому своему созданию на случай, если заблудшая овца решит вернуться в стадо, чтоб путь домой нашел давно его покинувший сын блудный, чтоб можно было душу сохранить, пока не поздно.
Правитель недоверчиво посмотрел на меня.
– И что же делать мне прикажешь после слов твоих: вдруг испугаться вечной пустоты, страданий неземных и пыток духа, или, столкнув тебя туда, где место наглецу, предаться ласкам дев, мужей, неважно, всякого, кого я захочу?
– Спасаться – вот ответ мой.
– Спасаться от кого? Вот мой вопрос.
– От самого себя. Дай шанс душе своей не слушать голос тела, звучащего утробно-тяжело.
– И как спастись мне, знает, наверное, мой двойник? – Правитель ухмыльнулся.
– Я здесь за этим. Правитель, пока нас трое и свидетелей подмены не будет, меняемся местами. Это единственный выход.
– Ты предлагаешь мне надеть твои лохмотья, а сам возьмешь взамен чалму и мой халат?
– Я предлагаю тебе шагнуть в яму вместо меня, сам же я стану Правителем.
Чей рот раскрылся шире после этих слов, я определить не смог, но они оба – и Правитель, и Палач – потеряли дар речи. Первым опомнился Палач, профессиональные нервы у него были явно крепче:
– Хозяин, позволь мне…
– Нет, – коротко сказал Правитель и опустился на стул. Он думал, тени пробегали по его лицу, он не отрывал глаз от ямы, казалось, он уже нырнул в нее и слушает шипение рептилий изнутри. Мы также молчали, наблюдая за Правителем, Палач – благоговейно, я – с интересом. Наконец, что-то решив для себя, Правитель встал, подошел к яме и сказал: – Один вопрос, двойник. Какие у меня гарантии на спасение души?
– Уверовавший в Бога да спасется – это все гарантии, а именно Бог послал меня к тебе.
Правитель нахмурился, но вдруг просветлел лицом и, скинув с себя халат и чалму, шагнул в яму…
Палач, стоя на коленях, принес мне присягу и перед тем, как удалиться, осторожно спросил:
– Хозяин, а у меня тоже есть двойник?
– У всякого есть, важно уверовать в него.
Палач покинул меня, пятясь назад с поклонами и подобострастными улыбками. Я подошел к змеиной яме. На дне, обвитый рептилиями, лежал человек, которого я только что обманул. Встав на колени, я оторвал глаза от ямы и поднял их к небу.
– Господи, прости меня грешного, я стал убийцей. Прошу Тебя, дай мне дней столько, чтобы смог я разрушить Храм, пороком возведенный, выталкивая из стен его кирпич за кирпичом, тело за телом, душу за душой, и когда останется от Храма одна только яма, с единственной змеей в ней – моим грехом, я шагну в нее сам. Аминь.
Три комнаты
Коли добрался до вершин,
Но не душой, а только мыслию,
Свою гордыню рассмеши,
Но не собой, а только истиной.
Душа парила возле Двери. То была обычная гладкая белая дверь. На тонких планах не утруждают себя искусством инкрустации такого простого приспособления, как дверное полотно, хотя грамотных специалистов здесь хватает. Но Владыки полагают, что за изысканным рисунком соединения различных пород дерев, с умаслением их волокон и приданием неестественных узоров посредством резца, профанируется истинное предназначение двери – открываться.
Итак, перед Душой находилась первая дверь, о чем свидетельствовала медная табличка с номером один. Если читатель видит для себя несоответствие пребывания земного металла в Небесных Высях, можно заменить медь на «сияющую златом». Душа прекрасно ориентировалась в тонких мирах, поскольку была достаточно «старой», и сделала то, что является единственным возможным деянием «за завесой» – выразила намерение, в данном случае – войти.
Дверь тут же растворилась, не бесшумно распахнулась, не отворилась со скрипом, а именно растворилась, наподобие занавеса в провинциальном театре, когда двое служителей, точнее, рабов Мельпомены, обряженные в пыльные костюмы ангелов, тянут полы в разные стороны, да столь рьяно, что перья сыплются с ангельских крыльев, а нимбы сползают на потные побеленные лбы. При этом третий ангел пускает из-за сцены в зал «Небесные дымы», и заждавшаяся начала представления в душном, пропахшем нафталином зале публика, особенно младшего возраста, погружается в состояние бурного восторга, отдавая ангельской троице все силы своих ладоней, которых явно не хватит на финал.
Но оставим уездной труппе их ремесло и вернемся к Душе. Она в этот момент влетела в комнату сквозь исчезнувшую, на сей раз без потерянных перьев и вспотевших лбов, Дверь с сияющей златом табличкой номер один.
Убранство комнаты соответствовало местной моде: ни гобеленов, ни картин, лакеи, канделябры и мебель также отсутствовали. Стены, пол и потолок были, естественно, белыми. В центре начисто выбеленного, но скучного пространства Душу встречали двое. Душа воплощалась не первый раз и знала, что это Адам и Ева. Выглядели «первые люди» вовсе не так, как живописуют их земные художники на своих бесценных полотнах: два светящихся кокона совершенно не нуждаются в фиговых листках.
– Приветствуем тебя, Душа, идущая на Подвиг Отягощения Сути, – «произнес» Адам.
– Приветствуем тебя, Душа, идущая на Подвиг Просветления Сути, – «сказала» Ева.
– Здесь ты сделаешь выбор пола, – трижды повторили они вместе.
Душа «ответила»:
– Я готова.
Наивен тот, кто видит простоту в «простом». Так же наивны были те, кто полагал, что в месте, где понт смыкается с небесной тканью, кончаются миры и черти криворогие ждут с нетерпением свалившегося к ним, дошедшего до края в безумии своем или в безумной храбрости, чтоб заглянуть за край. Дождавшись же такого, потащат с визгом к Ахерону на суд, а суд его столь страшен, что лучше берег свой не покидать и воле ветра не отдаваться, и силе волн себя не доверять.
Душа ответила «готова», но знала – выбор сделать будет нелегко.
Вперед выплыл Адам.
– Воплощение мужем дает удобную и сильную оболочку с упрощенным восприятием плотного плана.
«Напоминает стенобитное орудие», – подумала Душа и «улыбнулась».
Адам вспыхнул желтоватым всполохом.
– Точное сравнение. Муж, по сути своей, идет вперед, браво шлепая по грязи и широко размахивая руками, в поисках опоры или препятствия, которое необходимо сгрести со своего пути. Его почти не заботит, куда летят ошметки того, по чему он сейчас передвигается, а также состояние физиономий, попавшихся ему под руку. Он зряче направляется к цели, в остальном муж слеп.
– А если цели нет? – поинтересовалась Душа.
– Тогда он ходит по кругу, но манера поведения при этом не меняется, – ответил Адам.
Наступила пауза. Душа ждала продолжения презентации, докладчик молчал.
– Ты что, закончил? – наконец не выдержала она.
– У тебя двести тридцать шесть воплощений в мужском теле, мне больше нечего добавить. Выбор за тобой. – Адам отплыл к Еве.
Теперь была ее очередь.
– Воплощение женой дает красивую и выносливую оболочку с тонконастроенным содержанием.
– Да, хорошо была настроена скрипка Страдивари, которую я опустила на голову Дирижера, подлец при мне пялился на виолончель, – вспомнила Душа.
Ева «хохотнула»:
– Вижу, не всю память сдала ты в Хранилище.
– Хотела бы всю, да не приняли, – ответила Душа, и они вместе рассмеялись.
– Ты готовая женщина, но выбор за тобой. – Ева присоединилась к Адаму, они слились в единый кокон и сдвоенным голосом произнесли:
– Для наилучшего выполнения Плана показатель по мужу – тридцать процентов, по жене – семьдесят, но выбор за тобой.
Кокон сжался в точку и погас, Душа вздохнула:
– Опять губы красить.
Решение было принято. Дверь на выход, белая, без инкрустации, распахнулась-исчезла, и Душа, будущая дева, выплыла из первой комнаты. Она «вдохнула свежий воздух» тонкого плана и кокетливо, ведь с полом все было определено, обернулась назад. Комната-сфера номер один ждала следующую душу для определения. Обе двери были закрыты. Душа размышляла, как размышляет стрелок, наблюдая из засады за своим противником. Тетива натянута, ветер еле шевелит молодые сочные листья, дыхание его ничтожно для помех на траектории смертельного снаряда. Стрелок переводит взгляд с жертвы на зазубренный наконечник стрелы, наслаждаясь острыми гранями несущего смерть кусочка металла, а затем возвращает его на всадника, беспечно поднявшего забрало, и отпускает тетиву. Он – властелин чужой судьбы – сделал свой выбор.
Ничем не отличимая от первой, вторая комната ждет своего посетителя. Чрево ее готово поглотить то, что предназначено в качестве трапезы. На сей раз двустворчатая Дверь распахивается, именно распахивается, подобно седому валу, раскрывающему свои объятия навстречу хлипкому суденышку, подняв которое, чтоб лучше рассмотреть ракушек, облепивших киль и волнорез, затем сбросить его вниз, в пучину, дабы больше не отдать уж никогда ни солнцу, ни ветру, ни безутешным женам.
Не столь трагично, как терпящее бедствие судно, но с такой же неизбежностью Душа нырнула во вторую комнату. Внутри снова встречали ее двое, что ж удивляться, ведь готовилась она к вхождению в дуальный мир. Это были ее будущие мать и отец. Тела их мирно спали на Земле и смотрели сон, один и тот же. Во сне он и она встретились со своим ребенком, с дочерью. И ему, и ей она представлялась удивительным созданием, но каждый из них «видел» ее по-своему.
Душа не получит тела, пока родители не договорятся меж собой об облике младенца. Для этого все трое собрались вместе в комнате номер два, тон здесь задавала Душа.
Пленять мужчин с особой силой, притягивать к себе их взгляды, делать сильных робкими, властных – рабами, богатых – нищими, но не оболочкой обворожительной, сводящей с ума, влекущей, будто свет мотылька, на погибель. Так она однажды воплощалась. Три десятка шпажных уколов различной тяжести, два самоубийства, несколько измен законным мужьям – вот багаж, разложенный небесными ангелами перед Богом, когда предстала пред Ним в окружении «головокружительных успехов» от пребывания в прекрасном женском теле. Душа помнила, что пришлось пройти, развязывая мокрые от мужских слез узелки «кровоточащими пальцами». Восемь воплощений в мужском теле, с разбитой судьбой, с потерей матери в детстве, супружескими изменами с Ее стороны, с бессонными ночами с Его стороны.
Теперь Душа хотела коленопреклонения не перед куклой, но перед иконой. Нет, намерения святости не было в ней, она желала внутренней силы, ума, и женского, и мужского. Ей виделся чудесный симбиоз умеренной красоты и безмерного очарования. Осмыслив все это, она обратилась к матери с просьбой собрать ее род до двенадцатого колена, а отцу – до седьмого, дабы выбрать внешность и ум на свое усмотрение из предков.
Знаете, гордец на бранном поле долго не живет. Он не поклонится вражеской пуле и не станет пачкать мундир, укрываясь в окопах, гордец умрет стоя с высоко поднятой простреленной головой и в начищенных сапогах.
Отец и мать, «взявшись за руки», отправились в свои тела, Дверь на выход распахнулась. Душа поняла, что это значит – Кармический Совет сам определит ее внешность, она «перегнула палку».
Комната «вытолкнула» ее, океан вернул волнам судно, смыв с квартердека людей, поломав мачты и сорвав паруса. Сколько таких болтается под звездным небом, пугая встречных моряков и вливая им в глотки вместе с грогом, рассказы о «Летучем голландце».
– Я – женщина с неопределенной внешностью и отсутствующими данными о моей харизме. Становится интересно, – подвела Душа итог посещения комнаты номер два и решительно двинулась в сторону третьей, последней перед воплощением.
Душа знала, кто ждет ее в этой комнате. Она много раз входила в нее с радостью и надеждой, ведь там, внутри, был Бог. Он, Любящий и Всепрощающий, дает напутствие перед приходом в плотный мир и ставит вместе с душой подпись под Контрактом. Что может быть ярче встречи с Создателем? Душа со-звучит в этот момент с Ним, ибо часть становится Целым. Пороки и прегрешения души выделяются на мгновение в отдельную сущность, дабы не мешать капле слиться с океаном и стать Благодатью Господней. Младенец несколько земных лет помнит экстатическое состояние Третьей комнаты. Если уловите взгляд ребенка, направленный мимо вас, и увидите улыбку безмятежного счастья на его лице, знайте – он смотрит на Бога.
Душа ринулась к двери, но та, несмотря на жгучее желание встретиться с Создателем, не поддалась. Душа пробовала снова и снова – тот же результат. Бог был внутри, но длань Его лежала на Двери, вход был закрыт.
– Господи, ты не пускаешь меня?
– Возлюбленная часть Меня, вспомни, – был ответ из комнаты.
– Вспомнить что, Господи?
– Свое возвращение в Дом, – голос Создателя утешал, как утешает обмороженного пациента доктор, скрывая за спиной инструмент, чтобы отсечь пораженную гангреной ногу.
– Я сдала память в Хранилище, – попыталась поклянчить Душа.
– Но ты же вспомнила Дирижера, – доктор достал из-за спины тесак и предъявил его больному.
Душа напряженно выразила намерение вспомнить – каменные стены, увешанные коврами, два узких окна-бойницы, ночь, в камине еле теплится огонь, ей холодно, страшно, она в смятении, шаги на лестнице, кинжал, приставленный дрожащей рукой к груди… я самоубийца.
– Ты прервала Мой План на двенадцать земных лет, – доктор начал пилить кость.
– Я защищала свою честь, – возразила Душа и, негодуя, рванулась к Двери…
…И оказалась в объятиях Бога, Лучезарного, Светящегося, омывающего теплыми волнами Океана. Ни Двери, ни комнаты не существовало сейчас, только Он. Душа осознала, что прощена, чувство, ничтожную толику которого люди называют счастьем, охватило ее, укутало, убаюкало и… отступило. Для несовершенных душ Благодать гомеопатична, ибо имеет тонкоматериальный «вес», который в состоянии выдержать только «свето-наполненная» суть.
Бог явил Контракт, в нем значился всего один пункт: «Вернуть долг в двенадцать лет».
Прежде чем поставить подпись, Душа обратилась к Богу:
– Господи, как мне выполнить это?
– Помнить об этом каждый миг твоего пребывания в плотном теле. Там время – главная ценность и главное искушение. Осознаешь это – уместишь в отведенный тебе срок и дюжину украденных у Меня лет.
Дверь в Мир распахнулась, на Земле родилась девочка под крышей обычной городской больницы, за простой белой дверью с медной табличкой, на которой горделиво красовалась выгравированная цифра три.
