Роман Витальевич Шабанов
Флаг

3
Соседка расчесывала

Лифт с надписями и рекламой. Шнуруюсь. Не доехали. Десятый. Вошла объемная дама, прошептала «Дбр утр», и повернулась спиной. Букет сирени лез в нос. Через секунду вошел мужчина с пятого и девушка с керамическими вкладышами. Последняя стала расчесывать волосы, делая это удивительно проворно в этой тесноте. Крапивная шампунь, Тафт, равнодушие, смешанное с клубничной жвачкой, вздох с ананасовым ликером… я не здороваюсь. Ни с первой, ни со вторым, ни с третьей. Стараюсь пройти незамеченным. И даже здесь, смотря вниз, мне удается быть неприветливым. Это не зависит ни от настроения, ни от чего. Это мое поведение, дружное с материнским молоком и не хочу. При выходе из железной клетки живая стена… старик с радиком с бесформенной и трехпородной собакой (шницель, буль и овчарка – соответственно форма, походка и глаза). На улице дворничиха с метлой и назидательным выражением. Тихо «здрасьте», почти его нет, но все же что-то глазами есть. Но главное – пройти мимо, избежать.

Сбилась волна. Ушел из жизни Уэйс Крейвен. Мастер ужаса и выражатель всего «хорошего», что есть на планете. С ним бы я поздоровался. Потная всегда рука теперь вечно холодная. Сливы на тротуаре лежали все выходные. Сорванная слива все равно, что мертвый человек, у которого вырвали сердце или отбили селезенку. Все выходные мертветь под окнами не смолкающего ящика, по которому женщина продала кусок торта 68 летней давности с церемонии бракосочетания королевы. Сможешь ли ты пережить ночь страха? Пережил же. Гагаку – обычная китайская музыка если прокрутить быстрее. Как бы называлась жизнь, если ее прокрутить в два раза. А если в три? Сколько будут портиться сливы, если жизнь прокрутить в четыре раза. А человек. При том, что нервный человек живет от силы лет 40. Десять лет. Дожил до третьего класса и баста. Становись сливой.

Тропинка, лес. Дорожка, магазин. В голове «Танец семи покрывал» Штрауса. Листья лежат. Сыпятся желуди. Боль чувствуется, но не сравнить с тем, что есть увядание. Голубой и оранжевый флаг в доме. Что бы это значило? Магомаев звучит «Свадьбой» из зеленой подозрительной «Волги». Оранжевый спокоен, а голубой нервно дергается, словно мечтает вырваться в космос или помассировать спинку.

Однажды меня огрели… флагом. На какой-то сектантской пирушке. Пели песни. Хлоп, цвет красный с буквами. Тема – Христос отец. Чего пошел? Хотелось не быть со всеми и в то же время с кем-то. Тоже пел, повторял «Открой сердце солнцу ветру…», чувствовал коллектив. Бамс. Усач кило под сто, повернулся, лыбясь, как в зеркало. Не «извините», ничего. Хотелось то чего хотелось, но не получилось, по всей видимости. Однако голова не помнит ни боли, ни одного из ощущений того времени.

Наталья, как обычно, в не очень обычное время. Перед метро, в магазине у кассы, в душе. Через мгновение я в подземке. Но перед этим:

– Есть два варианта.

«Тихий Дон» на восемь часов? В субботу? Что там про первый? Скучный Чехов? Тогда уж… Шолохов. Каменный круп, лодка и его взгляд «Все утопнете. Дело времени».

Впереди тату – крыло ангела, журавля, героя «Догмы», демон с сигаретой ниже, как это сочетается, ангел и демон в одном. Эвакуатор везет другой эвакуатор. На меня смотрит высоченная женщина с косой (та, что на голове, состоит из волос). Помогаю хромающему старичку зайти в вагон. Заступая за белую линию, понимаю, как боюсь проходить мимо проезжающего поезда. Меня относит в безопасную сторону. Вижу бога. Не всем везет. Мне повезло.

– Можно с тобой поделиться?

Вряд ли он хочет. Я не хожу в церковь, не ставлю свечки, Библию не читал, содержание-то знаю так примерно. Если и говорить со мной, то только тому демону с крылом, ему есть что сказать. Но тянет поговорить-то именно с ним.

– Давай так, я буду говорить, а ты делай вид, что слушаешь.

Поехали. Он молчит, а я бормочу.

– Моя жизнь, жизнь моя и только моя, Моя, моя….

Конечно, он меня уже через минуту не слушал. Пропал как телефонная связь в тоннеле.

Подвал, город. Я здесь. Нет ни души. Только шестипалый, паутина и моль. Часы торопятся, я не смотрю на них.

Трень-трень. Жена вспомнила. Хочет чего-то. Обмен голосами? Ха-хи. Послание в одну сторону, не хочешь?

– Погуляешь?

Комната отвечает недовольным гулом. Ревниво. Что может быть там, если есть здесь? Разве можно сравнить. Отключи. Внемли тому, что я для тебя приготовила. Тишину. Мысли. Дорогу в бесконечность, по которой хочется идти, не смотря ни на что. Босоножки, кеды с болтающимися шнурками, сапоги с дырочками (как же их?). Болтовня по телефону, друг с другом, так самому себе. «Я правильно все сделал». «Дурак, дурак, дурак!» «Канатоходец, поканатуходец, упавший сканатоходец». Шарк-шарк, гамс-гамс, бимс-ба-бамс.

Знаю, что после тишины может быть шумно. Прошу сделать чай с лимоном. Меня слушают. Приносят в парк термос. Лианозовский парк уже погружался в вечерний покой, когда двое как-то связанные со мной, появились на дорожке.

– Аня сегодня написала. Ей хотелось со мной погулять, я вышла, а у нее Варька спит не по времени. Погода жесть, никого нет, я одна. Пошла в «Фикс прайс», а там ступеньки, крутые, пока поднимала коляску, материла каждый выступ. Подняла-то подняла, а они мне заявляют «У нас с колясками не полагается», я им устроила про «полагается», а потом плюнула. Чурки. Сюзанна, Камиль. Москва же… эх. Когда спускалась, при выходе наехала девушке на ногу. Но я-то не заметила, а она «Могла бы и извиниться». А мне до слез обидно я всегда извиняюсь, если что, неужто я бы не извинилась, забежала и громко ей вслед крикнула «Извините, девушка!». Зачем я это сделала? Отчаяние какое-то нашло. А малышка в этот момент одна на улице. Почти минуту.

Аня, соседка – по форме снеговик, только в очках, мечтает о няне, считает, что сделать из мужа Рокфеллера не так сложно. Про меня она говорила одно «Его я не разглядывала». Я тот, которого не разглядывала Аня.

Мы сели напротив «Cafetorria». Точнее, сел только я. Малышка катала кукольную коляску, жена в три погибели бегала за ней, поучая обходить преграды из электромобилей, самокатов и вразвалку идущих прохожих. В чае с лимоном не хватало сахара. Обязательно что-нибудь забудет. Но жажда меняла отношение к недостаткам в лучшую сторону.

Справа на соседней скамейке сидела пожилая пара – сморщенные, подсохшие, за семьдесят. Они смотрели впереди себя в одну точку, и ни о чем не говорили. Разве что держались за руки – наверное, за годы жизни перебрали не один десяток способов для общения, и это был один из них. Дернулся палец, так она реагирует на его шутку, опустила голову – смутилась. А то и совсем без движения – на подсознательном каком-то неземном уровне. Ко мне подсела девушка. В тонкой розовой куртке кож-зам и джинсах с бесконечными дырами в дань самой нелепой сегодняшней моде. Она обхватила себя как любительница абсента Пикассо. Мурашки атаковали спину и правое плечо. Я снова не мог молчать:

– Вам холодно.

– Вы мне? – губы влажные, дрожь. Не слышу, как стучат зубы, но они стучат. – Холодно?

– Да, вам холодно.

– Неправда, – защита, тело медленно-напряженное.

– Я же вижу.

Легкое волнение, частые повороты головы с одним единственным вздохом.

Чаще я молчу, но когда вижу, что кому-то холодно или ему грозит опасность, то молчать нельзя.

– Мне нормально.

Минута. Мы сидели тихо. Я прислушивался к зубному стуку, а она, судя по дергавшейся ноге, нервничала. Жена доказывала маленькой о том, что лежать на асфальте плохо, но та не поддавалась никаким убеждениям.

– Что? – нервно. Аж подпрыгнула. Некрасивая. Бывают такие девочки-девушки, у которых красота как-то очень глубоко запрятана.

– Ничего. Я просто вижу, что вам…

– Мне холодно и что? – взрыв. – Разве мне не может быть холодно, потому что я так хочу? – смыл «люди, ну почему вы такие тупые… это же элементарно, черт возьми».

– Да, наверное, может, – все же растерянный, чем нет.

– Да, я нервничаю, потому что кому-то делать нечего, вместо того, чтобы молчать и держать эмоции при себе.

– Я просто хотел помочь.

– Не надо мне помогать! Мне это не нужно!

Она была права. Не дам же я ей свой пиджак. Или мог дать. Но жена с укоризной уже смотрела в мою сторону, только ребенка трудно было оторвать от рыбалки с удочками на магнитах.

– Вы бы подвигались, – вырвалось. Зачем? Я же понимал, что воздух вокруг итак наэлектризован. Но, блин, ей же было холодно, не так ли? Невооруженным глазом… она дрожала, зубы стучали, коленки дрожали, она ничего не делала при этом, и, не смотря на все это сопротивление, это был обычный замерзший человек, которому не хочется быть в таком положении, а, следовательно, ее надо согреть (не обязательно самому, убедить, что это нужно), и только тогда равновесие установится. Мне было непонятно, почему человек не может признаться в том, что очевидно. Он будет страдать, помирать даже, но не признается в обратном. Для чего? Скажи «Да, мне холодно». К чему такая необоснованная агрессия? Вовсе необязательно, что я стану искать для нее шубу или обогреватель, но эта правда, что должна быть, она снова подтвердит свое существование. Если каждый будет прятаться под этим «нет», «У меня нет денег на пожертвование», «Я не знаю, где находится Город с кривой башней (на самом деле знаешь, просто думать лень)», правда перестанет иметь место в этом мире. Останется только то, чего нет. – Так вы бы…

– Все!

Она резко вскочила. Я своего добился. Через минуту ей станет тепло. Забытый чай остыл.

– С кем это ты? – недовольно спросила жена. От «обиженной» остался только удаляющийся силуэт размером с ладонь. Я не успел ответить, малышка схватила меня за руку и повела к столикам, где расслабленные после работы мужья пили пиво. Когда до перекрещенных ног оставалось метров пять, мы повернули на цветник и встретились с укоризной и недовольством в одной упряжке.

– Она дрожала, – объяснил я, – ну, я ей сказал об этом. Бывает так, что человек не знает, что с ним и в результате заболевает, а то и того хуже.

– Надо же, какая забота, – процедила же, – Мне бы ты никогда об этом не сказал.

Ну, е…ти.

– Сказал бы.

– Нет.

– Да чего ты начинаешь снова. Конечно, сказал бы.

– Не-ет. Нет, нет.

Между нами – процент разума здесь имеется, конечно. Но жена сама в чем-то виновата – дай шанс, е…ти, померзни, сделай жалкое лицо, но она же никогда не мерзнет, она всегда закутывается в бесформенную одежду, запрятав в нее все самое лучшее, что есть в ней (последнее вышло слишком липко, правда же?). Когда она грипповала в последний раз? Если и так, то прячась, скрывая свой напудренный от простуды нос. Что у нее на пятерку, так это капризы в стиле рокабилли – смотреть на меня с дрожью на губах, то ли с надеждой, что однажды я подарю ей остров с круглосуточной жарой, перевезу тещу, отца, подруг, а сам буду жить в километре на другом и когда очень надо приплывать. Прямо песня на заезженном радио.

– Ты только Насте своей… – фраза без окончания. Иногда оно не нужно.

Она всегда терпимо относилась к нашей дружбе – мол, встречайся с кем угодно, но сегодня что-то случилось. Фурункул прорвался. Брызнул. Уф. Или это случилось давно, просто вырвалось из жены, из всей этой укутанности. Все самое лучшее? Я правда это произнес?

– При чем тут Настя?

– При том, что ты со мной совсем не говоришь. Слов нет? Да сколько угодно, но все выписаны по другому адресу. Копишь для нее?

Я не хотел говорить об этом. Как никогда не стану говорить о первой жене, первом опыте с девушкой, как неожиданно подумал о самоубийстве однажды в тринадцать и попробовал в семнадцать. В этом кроется такая космическая печаль, которая со временем обрастает толстой коркой и мхом, и если сковырнешь, не дай бог ей пролиться вновь, потому что недопустимо… все это несет за собой непредсказуемые последствия. Снова липко, снова фурункул, снова уф… Что будет, если я переживу вновь смерть друга, или поступление в институт? А год, когда начал ходить или понимание, что обрел в отношениях с первой женой? Не дай то бог снова завязать отношения и ходить за ней по пятам. А потом выносить ее жалеющий взгляд. Тысячи, а то, может быть, и десятки тысяч тем остаются во мне, они тонут, умирают, становятся табу. Но есть темы, которые не умирают, они просто живут параллельно, как мои внутренние органы, которые не видишь, но от этого они не перестают там вертеться, что-то переливать, менять свое положение. Настя – это моя лопатка, мой мозжечок, извилина, да не одна. Если эту извилину потревожить или в лопатку иголку всадить и мозжечок чем-то таким специальным расшевелить, то… что станет со мной – я буду напоминать тротиловую шашку. Взрыв и все – ловите мотыльков в космосе.

Лапка не хотела садится в коляску и всю обратную дорогу я нес ее на руках. Она думала о предстоящем ужине и, вероятно, перед ее глазами куст напоминал куриную ножку, а пролетающая машина – картошку. Я думал об оставшемся времени – я дойду до дома, спрячусь за столом (15 минут), на лоджии – 45, в туалете (от 20 минут), в темноте – все оставшееся время.

Темнота все не наступала. Плеер долго не находился. Жиль Апап возник, потому что все к этому располагало. В сумерках, когда появляется некоторая растерянность, и ты не принадлежишь самому себе. Он играл сам, не зная что. Мелодия кружилась, заводила в дебри, по неровным дорожкам в тупик, суетилась, кричала, но успокаивалась через два мгновения, улетая вверх и находя альтернативу, что тоже вела к тупику. Я подумал, что, наверное, так и нужно выходит из дома, не зная, куда тебя заведет. Сегодня, выходя из дома, я не знал, что я испытаю все чувства разом – у меня была ненависть, голод, немного отчаянья и желание помочь. За весь день я проэксплуатировал свои чувства по максимуму. Затронул верх, низ, сердце колотилось, полоумно будоражил мозг, прикоснулся к лопатке, мозжечку… Поэтому, наверное, все я делаю правильно. Ничего не застаивается. Продлеваю жизнь, можно сказать. Только некоторые причины меня тормозят. Нет, это липко, это уф…

4
Не отвечает

Не отвечает. Неудобный телефон, кнопки тяжелые… Когда тебе не отвечают, первое мгновение понимаешь – бывает, человек занят, да мало ли, машешь рукой… через минуту – чего он, взъелся на что, пять – становится жаль, что минута прошла зря. Но второй раз за день молчание адское какое-то!? Прогулка в Чистилище Босха и обратно. После первого звона прошли два часа. Два часа! Дважды по шестьдесят, за это время можно проехать всю Москву, написать короткую историю, выпить пару пива, посмотреть фильм, насчитать сотню-другую проходящих, бегущих, стоящих ног. На нее это не похоже.

Я стоял у «Пиццы хат», где удав из галдящих туристов-детей брызгая слюной, сворачивали в манящий «Макдак». Небо решалось на что-то большее нежели серые разводы. В окне столовой «Мосавтотранса» стоял непричесанный хлорофитум.

Предпочитаю говорить (по телефону, с собой любимым, прохожим, продавцом «Бхагават гиты») исключительно в тех местах, где приходится перекрикивать фоновый шум (на подшипниковом заводе?). Хорошо укрыться, влезть в недосягаемость, не слышать своего голоса, только удары болванок и баб молота. Только шум, звон, крик, не биение сердца, не внутренние позывы, не мысли, рефлексом толкающие на поступки. На вокзале, когда проносится поезд, в метро, когда с двух сторон один «волк» уже уехал, а второй только подбегает. На шоссе с несущимися Харлеями и Мустангами – только вжик и снова вжик, и ты кричишь, читаешь стихи – «Слышите! Каждый ненужный даже должен жить!», отвечаешь невпопад потерявшимся, размахиваешь руками, потому что когда вокруг хаос можно и руками вертеть и кричать то, что мир оху… что все прогнило в королевстве. Как же здорово наполовину (на треть-четверть, совсем глухо) не слышать, прося повторить, может быть, для того чтобы увеличить время счастья в два, а то и в три раза.

На ВДНХ велорикши со скуки устраивали соревнование на скорость. Открылась книжная ярмарка. В час – Михалков, в три – готовим суши, в пять – Донцова велит не унывать. Сажусь в покоцанный троллейбус, открываю Бегбедера, дочитываю до смерти Дэвида, сына героя, сдерживаюсь, чтобы не заплакать… не удается, слеза крупная, как ртуть скользит по щеке. Сегодня тот день, когда мои глаза на самом что есть мокром месте. Любая глупость может вызвать жалость. Не трогайте меня, дайте пройти. Не надо спрашивать, я ничего не знаю. Иностранец. Иностранный засранец. Да кому я это говорю? Вам же! Вам, е…ти. Может быть, не нужно читать депрессивных книг, ездить в депрессивных видах транспорта. Я о метро, конечно. Сколько раз вы там улыбались, а смеялись так, с бабочками внутри? В троллейбусе тоже Дон Периньон не подают и не соблюдают закон сохранения улыбки.

Длинные гудки, как пропилы в голове. Проспект мира. «Секс и рок-н-ролл» из «Лекса» – «Яйца и кофе сварены круто…». Мало шума. Значит, не спрячешься. «И нас не погубят…» Отвяжись, но мелодия приклеилась «Спасает не любовь, а секс и рок-н-ролл». Алексеевская. «Бургер Кинг» и «Му-му», к коим ведет одна лестница. Последний предлагает обед за 149 – рис с киевской котлетой и компот. Продолжаю звонить, тратя заряд на бессмысленные гудки.

Что с тобой? Почему ты не берешь трубку? Ты потеряла телефон? Допустим, но обычно выбрасывают симки. Ты уехала? Тебя похитили? Должно же быть какое-то объяснение. Уронила в лужу, с моста… что ты делала на мосту… тогда откуда эти гудки. Гудки с булькающим звуком.

Сегодня среда – время, когда мы ходим в кафе. Время, когда никто из нас не имеет право что-либо планировать. Она и я – встречаемся в «Райке», сидим, заказываем кофе по-гречески и если хочется кашу по-английски, говорим, говорим, разгадываем, распутываем, пока в глаза не появляется желание снова запутать, чтобы была причина встретиться снова. Это не значит, что нам нужна причина, чтобы встретиться, просто с ней как-то спокойно и есть о чем говорить. Это не значит, что нам не о чем говорить… и так далее, ну вы поняли.

И когда привыкаешь к этому распорядку – ты в такой-то точке города в определенный день и час и это неизменно, так должно быть всегда, как Кремль и Зеленый театр, как Ленин в мавзолее, разве может возникнуть: «А что если сегодня кто из нас под машину, упадет что сверху, встретится с неприятным чеком…а-а, этого просто не может быть, потому что быть не может. Нельзя болеть, идти на работу, собеседование, нельзя умирать в этот день (завтра можно попробовать, но не сегодня). Поэтому и ждешь этого события, потому что в нем ты реален, не просто по тексту, а по-настоящему понимаешь, что когда говоришь, не просто звучишь, как сломанный автобус, ты зву-чишь, зву-зву… чишь-чишь. При этом используется вся аксессуария – знания, ум, недюжинные способности. Настя умеет выжимать из меня это. Блин, ну, правда.

Кончилась зарядка на плеере. Манчини отыграл «Лунную реку» из «Завтрака», не достигнув и половины, заморгал «Batery low». Во время. Я спустился в метро – сбежал по эскалатору. У перрона стояла дворняга, норовящая заглянуть в тоннель. Сердобольная девушка отгоняла пса разными способами, явно боясь за возможные последствия. На полу было много песка. Сегодня все уборщики устроили бойкот? Подъехал поезд. Суицидально-любопытный пес поехал с нами, разлегшись в конце вагона, заняв два квадрата. Я примкнул к «Не прислоняться», машинально вытащил «Окна», но не посмел открыть. Вместо этого, долго смотрел на лысеющего парня с деревянными бусами и аляповатой курткой «Сочи-2014». Он читал «Игроманию» и явно был поглощен этим. Ему 35–38, живет с мамой, никто не нужен, только пиво и память на жестком диске.

Двор потемнел. Силуэты, отсутствующие лица и вороватые жесты. Лесопарк, рассеченный тропками, окольцованный железной дорогой. Когда впервые вошел сюда (лет -надцать назад), эта черная до жути и гусиной кожи стена леса пугала меня. Не было историй с маньяками и сбежавшими слонами из зоо, был просто необоснованный страх. Спасибо ему – он без были рисовал свою легенду: небеса обетованные в местном соусе. Первые числа сентября. После дня города. Около десяти вечера. Пройдя от метро, в темноте, сверяя номера домов, петляя, спрашивая и не находя, отчаявшись с мыслями «Вот, занесло. Это что же каждый день так!?», я оказался в мрачной коробке дома-корабля. Никого, кроме ветра и болтающихся дубов, стреляющие желудями, как засевшие в укрытии снайперы. Парень, напоминающий клерка без году неделя стоял у подъезда. Откуда-то засело, что мне нужен первый корпус (на самом деле второй), спросил «клерка», побежал к первому, не обнаружил там никого, простояв битые пятнадцать минут, вернулся, чтобы услышать «Вы насчет квартиры? А то я собирался уходить». Черта с два он собирался уходить. 90 штук терять. Оплата, предоплата и еще одна оплата. Квартира за полторы суммы – один агент находит ее у другого агента. Все хотят бабла. А я хочу жить с окнами не на помойку и чтобы до метро смог дойти, а не тискаться в автобусе. Он мне и показал квартиру. Ничего так – арки, ламинат, европейские окна и двери. Через час приехал хозяин, этакий пузан, похожий на кондитера. Он бодро бегал по сорока метрам, оставляя указания мне и моей половине. Плиту надо мыть. В ванной оставлять дверь открытой. Это жалюзи. Полоски на стене. Вы сделайте что-нибудь. Честно, пытался, но растворить их мыльной водой не вышло, получив впридачу боль в спине и шее.

Местные до 16-ти на турнике «до десяти» читали рэп. «Тухнет небо, мало хлеба. Много булок. Котлет бы». Они были голодны, горланя брезгливо и жестко, по своим неписанным законам, и котлетами они называли явно что-то немясное и нерыбное, что я тоже отгонял, предполагая, что в этом блюде тоже могло быть что-то депрессивное.

Красный велосипедист застыл у сливового дерева. Мужик с рюкзаком, покрытым значками (Ленин, Че Гевара, много других ля политик) говорил по телефону, захлебываясь слюной.

– Это невозможно. Потому что то, что возможно делается по-другому. А это невозможно.

На этаже соседка под 70 с всегда взлохмаченными волосами и цветастым халатом (сезон пионов?) поливала цветы. Она кивнула на мое «здрасте» и я вошел.

Как меняется моя походка, когда я вхожу в свои пенаты. Медленно входишь в комнату смеха, ужаса, иллюзий, что нормально, но придя домой первые три-четыре шага, как по раскаленным углям (проверка на вшивость – вскрикну, есть что скрывать, запалюсь). Пшшш. И следующие более уверенно, а когда вижу малышку, то мои шаги смешиваются, и там уже не разберешь, кто ведет я или она. Она, конечно, но на первый взгляд, не разберешь.

– Нам нужны деньги, – примерно через час после обязательных процедур от ужина до купания.

Деньги были. И по моим расчетам на пару месяцев должно было хватить. Недавно перечислила Наталья за восемь статей, я продал гитару и старые вещи, что лежали хламом в шкафу с носками и тряпками для полировки мебели. Она знала то, что должно было хватить. Я говорил об этом. Кажется.

– Смотри. Это колготки.

Проплешины в цвете, такие не оденешь на карнавал, если только не праздник «Ретрограды всех стран, объединяйтесь!»

– Это кофта. Это брюки. Это кошелек. Он пустой.

Я не знал, из чего состоит ее гардероб, сколько у нее боди и банных полотенец, какого цвета. Мне казалось, что этот закулисный мир нижнего белья, тампонов и лаков, не коим образом не должен попадать в поле моего зрения, и если и однажды казал свое я только исключительно в чистом, с примесью секса и дорогого парфюма, виде чтобы внутри все перекатывалось, как под бревнами.

– Это кухня, здесь стоит холодильник, в нем шаром покати-перекати поле.

Мне хотелось пить, но уйти я не мог. Малышка посапывала и только раз вскрикнула от холода (сбросила одеяльце), но жена настигла меня над кроваткой, поправляющего и соскучившегося, шепотом, зловещим с запахом горчицы… а-а, произнесла:

– А еще у нас кончаются памперсы. И мне нужны деньги на Интернет. Долго я буду сорокой-wi-fi-воровкой?

Мне нестерпимо хотелось пить (эта горчица вызвала еще большее желание наравне с расстройством), я не знал, что мне делать. Но решение пришло быстро – плеер успел зарядиться, я воткнул капельки и Синатра огласил мой разум своим ночным одиночеством. Он пил в баре, думал о той, которой нет рядом, говорил с барменом о пустяках всего мира от Юты до Орегона, шел по промозглому городу под утро и останавливался у ее окон, чтобы увидеть, как она проходит на кухню, чтобы выпить кофе. Занавеска топорщится, халат в сторону, она не одна… Перевод был любительским, поэтому что-то в этой истории могло быть иначе. Повторить этот подвиг – сдвинуться с точки, на которой я стоял в сторону ближайшего бара было труднее, чем баритонил Фрэнк, не говоря о трепе, промозглом утре и я у окна Насти… Я что, действительно произнес это имя? Треп, утро, Синатра, но никак не На…. нет, почему обязательно На? Жажда, горчичный приступ, жужжание в ушах, все вместе никак не вели в ее сторону. Но мой язык с прилагающейся к нему вторящей направо-налево черепной коробкой знал лучше меня. Просто она та, которую я не видел уже несколько дней, и с каждым днем, часом становится все более недосягаемой. Я ей звоню, она молчит, я делаю шаг, грею место в кафе, увеличиваю контрастность, она же растворяется как дешевый кофе в пластиковой чашке. Я создал с ней клуб, паству из двух (ну и что) прихожан, а она чихнула в мою сторону, пропав в этом мире, примкнув к пастве невидимых. Мир состоит исключительно из видимых и невидимых. Это единственно возможное разделение всего человечества. Синатра пел о той, которая в прошлом и не то, чтобы Настя была в прошлом… даже как-то нелепо говорить о ней в прошлом, все равно что о маме, о друге, с которым недавно говорил и вспоминал о самодельном бульбике.

Первая жена точно в прошлом, ее я не увижу и сколько угодно могу вспоминать в прошедшем времени. Лучше ее отдать на заклание своим рефлексирующим мыслям, мне не жалко того, кто стал невидимым. Потому что я не помню, как она выглядит, разве вспомнишь, как ее целовал и говорил что-то смешное. Как не мог оторваться, когда встречались ежедневно, прячась за колонами кинотеатра «Родина». Она могла поселиться в мечтах у вечно пребывающего под мухой «художника», но только у того, кто жил в том далеком, безынтересном городе начинающемся на У. Я могу себя назвать художником и с мухами тоже частенько дружил, но этот У отдалился от меня так далеко, его смыло волной, или ураганом, если хотите. И остались только те, кто здесь. А тут… жена, жена, прохожие, снова жена…. Нет, лучше уж Флаг.

– Уходишь? Давай, иди к ней.

При чем тут она? Я взял пепси из холодильника и вернулся. Не мог не вернуться. В холодильнике тесно, а то бы я спрятался в банке из-под сардин или пустующей ячейке контейнера для яиц. Я бы хотел стать меньше, стать одним из героев «Лего», которых малышка таскает повсюду и даже берет гулять, заложив в карман. Но я был простым человеком из плоти, не владеющим магией и испытывающий боль, если больно и раздражение, если невыносимо. Я снова стоял перед ней. Теперь я не мог открыть банку – ее душили слезы.

– Никакого просвета. Сплошная безна….

Я знал, что деньги ничего не изменят. Вот они у нее есть – она тратит на няню, сама летает, по бутикам, тренингам совершенства, частит в турагентства, мешая вылазки для отдыха в кипучее состояние «хочу летать, быть кругом, знать, расти, совершенствоваться», и вот она снова рядом в пяти сантиметрах от меня (или лучше сказать, со мной), протягивает руки. Только, в отличие от малышки, по другой причине.

– Надо лампочки вставить, – иду, по дороге открываю банку, шипение, она же холодная, часть темной жидкости на полу. – Ну и с полом что-то сделать.

– Какие лампочки? – в крик. – Очнись! У нас есть ребенок. И эта квартира тоже хочет быть красивой.

Я оглянулся. Здесь было мило – исписанный стол в углу, диван из совка и тот, что из «Икеи», кресло «Пепло» и по ним и между по валяющимся носкам, бодикам и игрушкам днем мельтешит малышка, а ночью папа с мамой на цыпочках.

– У нас есть отложения.

– У тебя есть?… – смеется она в истерике заламывая руки. – Почему я не знаю? Сколько я не знаю?

На этот вопрос не нужно бы отвечать. Потому что, если я говорю, что у меня есть деньги, молчи, возьми их и не смей смотреть в глаза, если это не взгляд, преисполненный благодарности.

Подсчитала, сложила столбиком. Я успел вытереть пол, вставить лампочку и успокоить маленькую, что страшное «бе» в окне не причинит ей никакого вреда.

– Но этого мало, – вердикт. – Ты должен думать о будущем. Что с нами будет через год. А через пять лет?

«Тогда и станем думать» ее бы точно не устроило. Она любила получать ответы тут и сейчас. «Потом поговорим» или «дам тебе ответ завтра» не пройдет. Какой же она в детстве ор устраивала, если, показав на куклу в детском мире, мама (или папа) говорили «нет». Но если на все соглашаться, во что же тогда превратится дом – он будет завален нужно-ненужным хламом, от избавления которого тоже будет потрачена не одна минута жизни, хотя на ненужные вещи больше минуты тратить не хочется.

Малышка повернулась ко мне. Чмоки-чмоки. Хорошо. И жажды, и голода как не бывало. Чтобы стало лучше, нужно чаще поворачиваться друг к другу.

Я слушал Берлиоза. Эпизод из жизни артиста. Вторую часть. Пытался увидеть, что будет через пять лет. Не вышло даже заглянуть в сторону следующей недели. Моцарт сообщил о доброте турецкого паши через «Похищение». Появилась жена, я вспомнил давнюю встречу однажды в метро с мальчиком, пахнущим женщиной. Малышка? Вместо нее лицо, вопрошающее «Ты не забыл?» Да не забыл я. Только закрываю глаза, все равно вижу, как будто у меня и век-то нет.

Мне нестерпимо хотелось позвонить. Я пошел в ванную, включил воду, нажал на имя. Гудок, гудок, еще. Все то же самое. Сейчас она лежит, смотрит на взывания телефона и что-то себе проговаривает, чтобы не дай-то бог взять трубку. «Я не должна. Я не должна!»

– Ты кому-то звонил? – спросит жена сейчас, как лягу. Я не отвечу. Она затаит обиду, и будет напоминать про это при каждом удобном случае. «А помнишь про тот звонок. Чтобы у нее волосы повылезали. Ты мне так и не ответил. Да чтоб она проснулась с потерей памяти. А я же думаю. Ты вот думаешь, что я забыла, а я разве могу забыть. Чтоб у нее в окно петарда влетела. Тебе кажется, что я через раз все запоминаю, а вот и нет. Я про каждый твой шаг, сделанный от меня, знаю. Чтоб у нее крыша поехала буквально и так…»

Только она не спросила.