Роман Смородский
И все погрузилось в трясину
День у Матвея Палыча не задался с самого начала. Он понял это с первой же ложкой липкой, полуостывшей каши. Противный мелкий хруст на зубах отозвался в них острой болью – будто разом во всех. Оглушительно грохнула об стол тяжелая деревянная ложка, зажатая в огромном, бугристом кулаке. Егорка-Дурачок подскочил в своем углу и боязливо втянул голову в плечи, но гнев хозяина на сей раз был направлен не на него.
–Апр-р-рашка! – прорычал Матвей Палыч, не оборачиваясь.
– Да, свет мой, батюшка, – моментально откликнулась стоявшая за его широким плечом сгорбленная старушка.
– Опять у меня пыль в каше, – его маленькие, налитые кровью глаза прожигали стоявшую перед ним тарелку насквозь. – Не усвоила в прошлый раз мою науку?!
– Не серчай, благодетель наш, – заквохтала глупая служанка. – Глаз-то у меня уж не тот. А за науку век благодарна буду, она уж завсегда впрок…
Грузная, как у старого вепря, туша пришла в движение – барин смерил нерадивую злобным взглядом с головы до ног. Кривая на один глаз старуха с багровым синяком под скулой и вечно дрожащими губами замерла, виновато глядя в пол и сложив в неозвученной мольбе руки.
Она знала, что ему ничего не стоит перешибить ее хрупкое тело пополам одним ударом. Знал это, конечно же, и он сам. Даже дурачок Егорка знал – и потому затаил дыхание, боясь лишний раз шевельнуть пальцем, дабы не гневить грозного барина еще больше.
Ведь если барин снова побьет Апрашку, кто еще расскажет Егорке про Белый Бал?
Но вот Матвей Палыч снова повернулся к своей тарелке и взялся за ложку. На сей раз буря миновала. Один этот взгляд, само осознание возможности заслуженной расправы стали достаточным наказанием. Еще несколько ложек – не жуя, чтобы не чувствовать больше всем телом этот мерзкий болезненный хруст – и он тяжело поднялся из-за стола. Ему предстояло самое важное дело в жизни, и, возможно, не только в его собственной.
– На болота пойду, – рыкнул он себе под нос и взял в руку тарелку с остатками каши.
–По что же, батюшка… – запричитала было Апрашка.
С ошеломительной для столь внушительных габаритов скоростью ее оборвал удар тыльной стороной ладони по сморщенным губам. Несильный с его точки зрения, ее он отбросил к стене. На засаленный передник капнула алая кровь.
– Дура ты, Апрашка, – мрачно усмехнулся барин и направился к сеням мимо вжавшегося в лавку Егорки. – Не лезь в то, чего своим умишкой не поймешь.
В тот день он был к ней почти благодушен. Потому что не задался он на самом деле- теперь барин точно видел – еще до того, как в каше ему попались частицы пыли. День не задался с самого пробуждения. А точнее – с того, что предшествовало ему.
***
Часом ранее он лежал в своей смятой за ночь постели. В его голове было тяжко и пусто, как это обычно и бывало с ним по утрам. Перед глазами возвышалась стойка с отцовскими саблями и пистолетами, правее начинался угол шкафа, освещенный робким солнечным лучом, пробившимся сквозь щербатые ставни, а левее – проход вниз, на первый этаж. Медленно ползли секунды. А может, минуты или часы -понять не было ни возможности, ни желания. Обычное серое утро, – была его первая мысль, но тут… Тут он понял, что не может пошевелить и пальцем. На его лбу моментально выступил холодный пот, но он его даже не почувствовал. Все, что занимало его разум в тот момент:
Она пришла. Она пришла за мной.
Днем Матвей Палыч был самой грозной силой на этих болотах. Каждая лесная тварь, каждый из немногих их обитателей слышал его тяжелые шаги издалека и неизменно трепетал от страха. Он сам же не боялся никого и ничего. Никого и ничего кроме Нее.
Первыми, как всегда, показались Ее грязные черные волосы, надежно закрывающие Ей лицо и впалую грудь. Медленными деревянными шагами Она поднималась к нему по ступеням- так, словно это стоило Ей огромного труда. Она поднималась и вместе с Ней в барскую спальню проникала сама топь с ее черными, кислыми запахами. Нарастал тот особый, ни на что не похожий хриплый клекот, еле слышный поначалу и оглушающе громкий к моменту, когда Она встала в проходе в полный рост, чуть пошатываясь. На совершенно негнущихся, будто вывернутых задом наперед ногах Она сделала шаг в его сторону. Потом еще один. Почти столь же негнущиеся руки неестественными рывками потянулись к Ее волосам. Еще немного и Она уберет их в стороны, открыв ему тот ужас, что заменяет Ей лицо. Он хотел закрыть глаза, хотел отвернуться, лишь бы не видеть этого, хотел кричать и звать на помощь, как перепуганный ребенок, но лишь сдавленно хрипел, не в силах даже отвести взгляд. И этот клекот, этот кошмарный, оглушающий клекот…
Снизу что-то грохнуло, и Матвей Палыч забарахтался, захлебываясь слезами, скуля от невыносимого страха. В спальне он был один. Не сразу он это осознал. И далеко не сразу смог успокоиться. Но послание было понято им с предельной ясностью.
Она голодна. Время идти на болота.
***
В сенях он опрокинул остатки каши с тарелки в подготовленную заблаговременно бадью с нечистотами и, кривясь, подхватил ее за прилаженную Апрашкой еще в его детстве веревочную ручку. Само собой, в повседневности он не прикоснулся бы к такой вещи и пальцем, но доверить эту свою повинность он не смог бы никому. Да и был ли у него выбор? Кто еще мог бы взвалить на себя эту ношу? Апрашка с Егоркой? Смешно ведь. А других людей в этих топях не водилось уже многие годы.
Весь путь по невидимой, одному ему известной тропе занял, как обычно, около получаса. Конечно, он мог бы двигаться и быстрее, но его замедляла ледяная хватка все ближе подступающего к горлу ужаса. Ужаса от осознания, к чему его приближают эти неизменно тяжелые, самые тяжелые в его жизни шаги.
Но вот и показалась из-за редких, невысоких деревьев его цель. Тот самый омут, дорогу к которому он помнил с детства. Тот самый омут, в котором живет Она. Отчаянно стараясь не вглядываться в мутное зеркало грязной стоячей воды, Матвей Палыч осторожно, с немного дрожащих вытянутых рук опрокинул свою бадью прямо в него.
– Кушай, Хозяйка, – прошептал он пересохшими губами. – Кушай, не гневайся.
Что это колышется в воде у самого берега? Что за растрепанный темный моток? Затонувший после дождей кусок почвы с налипшей травой? Или…
Матвей Палыч резко развернулся и бросился прочь почти что бегом, поскальзываясь и шумно хрипя.
– Мне почудилось, просто почудилось… – не вглядываться, не думать, не будить лихо. Если Она услышит, если по-настоящему поднимется с глубины… Не только его постигнет кошмар за гранью воображения, нет. Весь мир – он точно это знал – все, что только есть под солнцем, все погрузится в трясину. И потому – не думать, не вглядываться. – Почудилось мне. Не гневайся, Хозяйка. Все, что угодно, только не гневайся.
***
Когда Матвей был еще совсем маленьким, отец изредка брал его с собой на охоту. Он, Павел Пистоль, любил охоту, пожалуй, больше, чем что-либо и кого-либо еще. Собираясь за общим столом с вечно гогочущей оравой своих потрепанных, жутких друзей с пустыми взглядами, он только и говорил, что о том, кого ему удалось подстрелить со времени прошлого застолья. Разумеется, некое подобие нежных чувств испытывал он и к сыну. Иначе зачем бы ему снова и снова пытаться научить того убивать?
Только учение двигалось плохо. Сначала маленькому Матвею было тяжело даже поднять мертвым грузом тянущее к земле оружие. Когда же он подрос, и эта отговорка перестала работать, оказалось, что ему не дают покоя какие-то странные сомнения в этом благородном занятии.
– Если я нажму сюда, – спрашивал нюня дрожащим голосом. – Эта утка умрет? Совсем умрет, да?
– Именно, дурень, – отвечал Павел, награждая непутевого отпрыска тяжелым подзатыльником за глупый вопрос.
Матвей хлюпал носом, зажмуривался и стрелял. Мимо. Раз за разом. Очевидно, нарочно. В его угловатой белокурой голове никак не хотела уложиться чудовищность навязываемого ему действа. Как же так: живое существо, имеющее какие-то неясные со стороны, но определенно наличествующие чувства и стремления, упадет замертво? И хуже того – упадет по его, Матвейкиной воле?
