Долины дикие пусты. Закат сгорает, одинок. И гор надменные хребты Тихи, как смерть, сильны, как рок.
Закат пылающий умрет, В долины сумерки сойдут; Уперлись горы в небосвод — Их звезды жадно стерегут.
Худой, под выпуклой луной, Пронзая бархат тишины, Шлет волк свой заунывный вой, Злой дух отверженной страны.
О прокаженная страна! Как в волчьем вое глубоки Вся ненависть, чем ты сильна, Вся крутизна твоей тоски.
Перевод Э. Горлина
Зов Юкона
Ища золотую жилу, Я спину свернул в дугу. Молодость отдал и силу, Взамен получил цингу. Завидуй мне, соплеменник: Я кучу монет огрёб: Но не всё состоит из денег, Не возьмешь их с собою в гроб.
Кто здесь не был – не пикни даже, А кто был – посиди молчком, Вспоминая горные кряжи, И ручьи с золотым песком; Этот мир слепив беззаконно, Господь ушел на покой. Но иным – не жить без Юкона, И вот я-то как раз такой.
Ты приходишь стать побогаче — Но тут не ждут чужака; Год пройдет в сплошной неудаче, Только это цветочки пока. Сущий грех: ни врагу, ни другу Не опишешь ты жар в крови; Беды гонят тебя по кругу И поди этот круг прерви.
Под разверстым пещерным сводом В мире, тишью наполненном всклянь, Золотым, карминным восходом Постепенно вскипала рань, В ночь – луна жемчужного цвета, Звезд нахальная чехарда — Мне, наверное, снилось это: Только вновь я хочу туда.
Там летние грозы часты, Там солнцем трепещет лог; В речке – хариус плавникастый, В скалах – баран-толсторог. Охотишься, ловишь рыбу, Полно свободы житье: Призывно кричат карибу: Там, Господи, сердце мое! Там зимы лишают зренья, Земля закована в льды, Там требует ужас смиренья, Там полшага до беды. Снег, что старше людского рода, И тень легла на тайгу, Там слиты страх и свобода: Всё забыл бы, да не могу.
Безымянны горные кряжи И неведомы устья рек; Там не грех убийства и кражи, И про смерть забыл человек; Там никто никогда не плачет, Лишь безмолвие – в том краю, Там земля, что манит – а значит, Я вернусь на землю сию.
Златокопу жизнью роскошной Жить положено испокон. Мне от вкуса шампанского тошно, Скорей бы вновь на Юкон. Я сравнивал оба ада, И я обоим судья, И если уж выбрать надо — Юкон выбираю я.
Там золото есть в избытке, Однако в моей судьбе Важней, чем любые слитки, Их поиск сам по себе. Просторы природы дикой Всегда и всюду со мной, Страна красоты великой, Земля тишины сплошной.
Перевод Е. Витковского
Сердце Сардо
Туда, где осклабился на луну клыков заснеженных ряд, Туда, где полуденную белизну ложные солнца язвят И на зов июня свергаются с гор тьмы ледяных громад;
Туда, где на тундру снежный покой нисходит в урочный час, Где плодятся безмолвия семена и адское пламя, ярясь, В чашу полночных небес течет, – яшма, янтарь, алмаз, —
Туда, где в пенящейся быстрине проносятся льдины, стеня, Где реки в мученьях текут на закат, излучины кровеня, — Туда, собрав свой нехитрый скарб, я уйду на исходе дня.
Я знал, что однажды этот ловец к рукам меня приберет; Нетленный зов, драгоценный зов, зов извечных широт; И ныне – о боги неторной дороги! – как он мне сердце рвет!
Холеных божков, показуху, вранье больше терпеть не могу; Мне на запах бобов и бекона идти, устроить «лежку» в снегу, Проложить тропу, испытать судьбу, дать решающий бой врагу.
Глухоманью костлявой, разруху и смерть порождавшей во все времена, Я с Севером связан и с ним познал науку борьбы сполна. Мы сражались вместе, плечом к плечу, – но верх одержит Она.
Я смеялся над Нею и шел на зов, бесстрашен и одинок, И за владенье этой землей выплатил битвой оброк. Но Глухомань одержит верх, крушенья день недалек.
Я бился насмерть, как волкодав, с волчьей землей сцепясь; Содрогалось небо, и на снега потоками кровь лилась; И, как замученный волкодав, встречу я смертный час.
Перевод Владислава Резвого
Три голоса
Я слушал на бреге диком Волны монотонный слог; Качая верхушки сосен, Мне ветер шептал урок; И пели мне звезды, но их напевы В слова я облечь не мог.
И волны вели сказанье О дали морских широт, О береге без названья, Что нас в океане ждет, О тех, кто плыл за богатым кладом И сгинул в пучине вод.
И ветер учил быть честным, Свободным, как ураган, Не ведать любви к наживе, Гордыни не пить дурман, Тянуться душой к природе, Как к матери мальчуган.
А звезды о Боге пели, Что в каждом из нас живет, О пальцах, плетущих пряжу Столетия напролет; Ветра и вода, душа и звезда — Лишь нити Его тенет.
Закутавшись в одеяло, В костер добавляя дров, Мечтал я, что развернется Бесшумно ночной покров, Умолкнут волна и ветер, Оставив мне песнь миров.
Перевод Ю. Лукача
Закон Юкона
Это – закон Юкона, чья скрижаль проста и крепка: «Посылай ко мне только сильного, не посылай слабака! Того, кому боль не страшна, кто пасть не боится в бою, — Чем круче такой, тем лучше: пусть придет на землю сию. Кто ловчее тигров Сибири, сильней медведей во льду; В чьей крови бульдожья порода – для тех награду найду: Отыщи меж своих отродий лучших по существу, Таких я в сердце приму, сыновьями их назову. К золоту приведет их назначенная тропа: Остальных – растопчет моя карающая стопа, В их глотках будет бесплоден хрип и предсмертный вой: Утаскивай-ка подале убогий выводок свой.
Пред мощью моей, скиталец, руки в страхе воздень: Тысяча тысячелетий – для меня как единый день. Под престолом храню богатства, встречи с мужчиной жду — А если дохляк припрется, так разве себе на беду: Стать ему грязной пеной, илом лежать на дне. Выбраковка людского рода – дело как раз по мне. Одного за другим я брал – легче легкого – на измор. Одному за другим выносил я очередной приговор. Пусть потонут они, как крысы, погрызутся, как собачня, От тухлятины ли подохнут, от Антонова ли огня; В аду побывал, кто видел – что такое моя зима. Коростой липнет на лица моя полярная тьма.
Я парней избивал буранами, заворачивал их во мглу; Гнулись они, как луки, принимающие стрелу; Воняли хуже волчар издыхающих, и одров; Их ребра – что ксилофоны для смертной пляски ветров. Молясь, но собравшись с силами, чтоб сразу, наверняка — Пальцем ступни дотягиваясь до спускового курка; С трудом плетясь под конвоем, пену роняя с губ, Чеком на миллион живой размахивал труп, И сгорал, будто вошь в костре… не сосчитать пьянчуг, Нырявших купаться в прорубь, где любому мигом каюк;
Потому как самое место для них – это ил на дне; Где быстрей сгниют они и надежней, чем у меня в глубине? Ну, а если что заработал – к изгибу реки спеши: Там салуны, там граммофоны: пускайся в пропой души! Даже в городе, ложью набитом, ни к чему подобный балбес, Он – добыча пропастей, кряжей и зимних моих небес! Для меня такой – как чума, пусть подохнет – мне все равно. Слабые тут подыхают – лишь сильным выжить дано!
Но есть иные мужчины, что спину не гнут, служа — Чести моей защитники, славы моей сторожа; Они-то знают дорогу чрез ледяные миры, И на моих порогах не боятся они снежуры; Вот их-то и ждут богатства прибрежий моих и гор; По-матерински с такими могу вести разговор. Такому гостю гостинец изрядный принадлежащ — Хранимый в хрустальных водах, в потемках звенящих чащ. Вот это-то гости знают, что я ожидаю вдали: Не то у начала мира, не то на краю земли. А надо мной в глубинах, вкруг меня мерцает беда, Во чреве жутком таящая не рожденные города. Просторы мои широки; и лежу я, силы храня, Ожидая мужчин, которые сумели бы взять меня: Для неженки-горожанина здесь ни тропок нет, ни путей: Но есть – дороги для викингов, с простою верой детей; Отчаянным, несгибаемым в моем ледяном краю Отдам я свои богатства, и плоть им скормлю свою.
Привычно полный до края, смотрю я на берега, Исполнен вечной печали, ни в ком не видя врага; Одну великую грезу лелея и день и ночь, Когда же люди устанут, когда ж смотаются прочь; Когда мне дадут свободу от грызни своей, от резни, Ибо дающую руку лишь кусать умеют они. А мне – мечтать о мужчинах, о женщинах, чтящих меня, О детях, что здесь улыбнутся первому свету дня, О жизни, о гордой славе флагов и городов, С которыми поделиться я сокровищами готов».
Это – Воля Юкона, поставлена испокон: Здесь слабый – должен погибнуть, а сильный – блюсти закон Проклятый и отчаянный, в нем на всё найдется ответ: Это – Закон Юкона, и крепче скрижали – нет!
Перевод Е. Витковского
Сын священника
Он – священника сын; он в лачуге – один; он беседует сам с собой, Когда Арктика льет свет нездешний с высот, освещая снега ворожбой, И мороз – шестьдесят, и собаки скулят, в снег зарывшись голодной гурьбой.
«Я в Братство Полярное вписан с почти забытых времен. Я проклял давно край Юкона – но не покинул этих сторон. Я летней порой был иссушен жарой; я мерз, голодал зимой; Я шел за мечтой долиной речной, за золотом шел с киркой.
В глаза мне взгляни – два раза они от снега слепли почти; Нет пальцев у ног, и шрамом прожег щеку мне мороз до кости. Я жизнь проиграл средь северных скал, я этой землей клеймен Ни доллара нет; ходячий скелет; что нужно мне? – лишь самогон.
Добыча – игра в рулетку, и рядом с удачей – провал; Я явился сюда среди сотен других; тот выиграл, я – проиграл; Мог быть как Ледью и Кормак – но, Господи, как я слаб! — Все деньги свои растратил на выпивку, карты и баб.
Мы жили рыбалкой, охотой – давно, много лет назад, И знать не знали у наших костров, что здесь, под ногами, – клад. Еще закупали пушнину; случалось, что я засыпал Как раз у ручья Бонанза – где после нашли металл.
Мы жили единой большой семьей, была у каждого – скво, Жили вольно, без страха; про власть и закон не желали знать ничего; Но тут к нам донесся такой слушок, что любого с ума сведет; Я успел на Бонанзу прежде, чем за золотом хлынул сброд.
Были слава и грех, был открытым для всех город Доусон – вот времена! (Хоть творил меня Бог – от макушки до ног, но внутри сидит сатана). Шли безумной толпой – и злодей, и святой; мимо бабы пройти не могли… И побольше навряд душ отправилось в ад из других уголков земли.
Здесь денег было – как грязи; ты – богач, а назавтра – гол. Я на стерву-певичку однажды запал, но паршивку другой увел. Я ушел в запой; через год, больной, в бараке на койке лежал, Где постель грязна; и судьба ясна: срок, мне оставшийся, – мал.
С киркой и лопатой провел я на Юконе двадцать лет; Шел по его долинам, встречал закат и рассвет; С холодом здешним собачьим и с каждой горой знаком — Да, здесь двадцать лет провел я… и стал теперь стариком.
Плевать на это! В бутылке есть пара глотков у меня. Собак запрягу – и к Биллу отправлюсь при свете дня. А ночь так длинна; валяюсь без сна, и тело горит как в огне; Я утром отправлюсь… утром… и выпадет красное мне.
…Иди сюда, Кит, дорогая, твой пони уже под седлом… …Убью тебя, Минни, паршивка! Не путайся с этим ослом… …Играем! А ну-ка, Билли, ты сколько намыл в ручье? …Отче, иже еси на небеси, да святится имя Твое…»
Так священника сын, лежа в койке, один, разговаривал сам с собой, Но огонь погас, и в рассветный час наступил для него отбой; И с рычаньем голодные псы в тот же день его плоть растерзали гурьбой.
Перевод С. Шоргина
Зов глухомани
Ты глядел ли на величье – там, где видишь лишь величье, Водопадов и обрывов высоту, Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи И ревущую каньонов черноту? Ты по сказочной долине и по горному отрогу Проложил ли к Неизвестному пути? Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу! Слушай зов, учись и цену заплати.
Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало Через заросли, кустарники, полынь? Ты насвистывал рэгтаймы там, где дальше – только скалы, Познакомился с повадками пустынь? Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями, Ты, под солнцем изнывая, брел вперед? Ты сумел ли подружиться со столовыми горами? Ну так слушай – Глухомань тебя зовет.
Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной — В Тишине той лжив и суетен наш бред! Ты шагал ли в снегоступах? гнал собак дорогой снежной, Шел ли в глушь? торил пути? достиг побед? Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти? Уважал тебя любой индейский род? Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части? Так внимай же: Глухомань тебя зовет.
Ты страдал ли, побеждал ли? Шел к фортуне, полз за нею? Средь величья – стал великим, как титан? Делал дело ради дела? Мог ли видеть – дня яснее — Ты в любом нагую душу сквозь обман? Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога, Как природа гимны Господу поет? Здесь творят мужчины смело только истинное дело. Ну так слушай – Глухомань тебя зовет.
И в привычках пеленанье, и в условностях купанье, И молитвами – кормежка круглый год, И потом тебя – в витрину, как образчик воспитанья… Только слышишь? – Глухомань тебя зовет. Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину; Мы отправимся неведомым путем. Нам тропу звезда укажет, будет ветер дуть нам в спину, И зовет нас Глухомань: ну так идем!
Перевод С. Шоргина
Одинокий путь
Коль Одинокий Путь позвал – не изменить ему, Хоть к славе он ведет тебя, хоть в гибельную тьму. На Одинокий Путь вступил – и про любовь забудь; До смерти будет пред тобой лишь Одинокий Путь.
Как много путей в этом мире, истоптанных множеством ног, — И ты, по пятам за другими, пришел к развилке дорог. Путь лёгкий сияет под солнцем, другой же – тосклив и суров, Но манит тебя всё сильнее Пути Одинокого зов. Порою устанешь от шума, и гладкий наскучит путь, И ты по нехоженым тропам шагаешь – куда-нибудь. Порою шагаешь в пустыню, где нет годами дождя, И ты, к миражу направляясь, погибнешь, воды не найдя. Порою шагаешь в горы, где долог ночлег у костра, И ты, с голодухи слабея, ремень свой жуешь до утра. Порою шагаешь к Югу, туда, где болот гнильё, И ты от горячки подохнешь, и с трупа стащат тряпьё. Порою шагаешь на Север, где холод с цингою ждут, И будешь ты гнить при жизни, и зубы, как листья, падут. Порой попадёшь на остров, где вечно шумит прибой, И ты на пустой простор голубой там будешь глядеть с тоской. Порой попадёшь на Арктический путь, и будет мороза ожог, И ты через мрак поползёшь, как червяк, лишившись навеки ног. Путь часто в могилу ведет – не забудь; всегда он к страданьям ведет; Усеяли кости друзей этот путь, но всё же тебя он влечет. А после – другим по костям твоим идти предстоит вперед.
С друзьями распрощайся ты, скажи любви: «прощай»; Отныне – Одинокий Путь, до смерти, так и знай. К чему сомнения и страх? Твой выбор совершён; Ты выбрал Одинокий Путь – и пред тобою он.
Перевод С. Шоргина
Сосны
Наша дрема длится веками – первобытных сосен покой; Под мха седыми клоками теснее смыкается строй, Все глубже хватка в стылую хмарь, бессолнечных дней чередой.
Штормами изранены склоны – там наши столпились полки; Пускаясь в набег на пустынный брег, песнь поем океанской тоски; От владений морей до владений снегов наша власть крепка, как тиски.
Мы скудной страною гонимы, заперты тундрой и льдом; Нами Севера земли хранимы, нам твердыней стоять и щитом, Покуда последней лавиной рухнет мир, как карточный дом.
Нам – от глухого начала, сквозь эпохи мертвого сна; Нам – тот удар, когда камни и пар метнула шипя глубина; Нам – ледниковая поступь, медлительна и холодна.
С востока ветры, с запада ветры, странствуя там и тут, Ваши песни пойте в вершинах крон, пусть людей сыновья поймут: Несравненные сосны в начале пришли, последними сосны уйдут!
Мы столпы благовонного храма; мы венец, где орлы парят; От нависшего полюса ветер падет, и старейшин рушится ряд; Но где воин пал средь крошливых скал – стеною встанет отряд.
Из мрачной утробы каньона – в рост; разлеглись на коленях долин; От белесой каймы морской бахромы до небо скребущих вершин Мы восходим, и вод златоглазых болот ловим блеск в просвете лощин.
Поднимись на горбатый водораздел, огляди открытый простор: Сосны и сосны, и темные сосны – насколько видит взор; Доблестных рыцарей строг легион в верховном владычестве гор.
Солнце, луна и звезды, – скажите, разве не ввек, Как нынче, стоять нам стражей, взирая на времени бег, Часовыми безмолвья, в чьей власти земель пустынных ковчег?
Перевод Е. Кистеровой
Наваждение
Глушь зовет меня – послушай – запустение рыдает! Догадалась, испугалась, хочешь силой удержать? Плачешь ты во сне, и слезы на щеках твоих мерцают — Слышишь дали отголоски, что зовут меня бежать?
Заклинают: брось подругу! Просят, молят дни и ночи, Север стонет, запад стонет – плач с равнины, с диких гор; День и ночь – ты, верно, слышишь? – ну, а мне уж нету мочи: «Возврати, кого взяла ты: нам он отдан с давних пор».
И преследуют, терзают окаянные просторы — Хнычут, воем завывают, будто в каждом есть душа: Это полюс ограждают коченеющие горы, Мрака стылые пустыни, одиночеством страша.
По кострам моим тоскуют: не мелькнет ли бесшабашный Блеск на ледяной равнине, где царит одна пурга. Я друзей мечтал найти в них – одинокий и отважный, И меня, как прежде, любят верные мои снега.
Кличут снова – впору сдаться: бесполезно отрекаться; Зачарован, как ребенок, кроток, как зверек ручной — Наяву, во сне страдаю; не уйти от них, я знаю: Тихих голосов оковы – власть Безлюдья надо мной.
Я боюсь сказать, родная; мне не вынести прощанья; Потихоньку, до рассвета, от любви твоей сбегу. О, жестоко, как жестоко! – слышит Бог мои рыданья; Но создавший всё, Он знает – у Пустыни я в долгу.
Перевод Е. Кистеровой
Песня добровольного раба
Когда окончится длинный день, и Хозяин даст мне расчет — Думаю, в адскую пропасть меня пламя не завлечет. И поповский рассказ про дорогу в рай, полагаю, тоже брехня; Надеюсь только, что миг тишины – миг отдыха ждет меня. На лицо мое грубое посмотри, неловким словам внемли: Я, Господи, выполнил Твой наказ, трудясь на лоне земли. Мелких хозяев обслуживал я, чтоб крупными стали они; Я, поденщик, как пес в канаве умру – мои окончились дни. Я использовал силу, что дал Ты мне, и ничего не таю: Шесть десятков лет проработал я, и всё – во славу Твою. Нынче, Хозяин, я сломлен, согбен, и душат хрипы в груди. Но всё же я сделал дело свое, строго меня не суди. Ты знаешь, как часто бывал я глуп, как часто бывал я слаб, Сколько денег мне дьявол велел просадить на виски, на карты, на баб. Сколь часто я, как последний дурак, вел себя на долгом веку, Утехой служа льстецу, подлецу и шлюхиному кошельку. А потом всё равно возвращался туда, где жернова и кайло, Я жил трудягой, и потому не было мне тяжело Ничто, кроме тяжкой работы ума (кто бы мне его одолжил?). Я, как зверь, тратил зверскую силу свою: как приказывали, так и жил. Одинокие дни и дороги мои были радости лишены: Поцелуя любимой я не познал, не изведал ласки жены. Женщины видеть хотели во мне животное естество, А я бы на виселицу пошел ради взгляда любви одного. Обладал я силой двоих мужчин, одичал я в глухом краю. О, как дорожил бы женщиной я, о, как берёг бы семью! В сотворенном Тобою мире я жил, пусть Тебя и хулил со зла, Но я прожил жизнь, и по мне она не самой подлой была. Рабочий, вечно по пояс гол, и уж некуда быть грязней; Я копал канавы и спал в хлеву, где другой держал бы свиней. Я прорубался через тайгу, минуя стремнины рек, Зарывшись в глину, строил дворцы, каких не видал человек; Я шахты рыл, я дороги стелил среди болотных пучин, Ибо решителен был я и тверд – мужчина в мире мужчин. Я, Господи, выполнил Твой наказ, я ныне к Тебе иду, — За грехи осуждать меня не спеши, но суди меня по труду. Я, Господи, сделал всё, что мог… До смерти подать рукой. На Западе гаснет последний свет… Я заслужил Покой.
Перевод Е. Витковского
Не сникай
Если в схватке с чемпионом в первом раунде ты лег — Не сникай. Если ты побит вчистую, под собой не чуешь ног — Не сникай. Отбивайся, чтобы страх твой он почувствовать не мог, Пусть лицо разбито в кашу – преподай ему урок, И пока пластом не ляжешь, налетай как петушок — Не сникай.
Жизнь – сплошная потасовка, сроду так заведено — Не сникай. Если ты боец неважный, остается лишь одно — Не сникай. Не показывай народу, что в душе черным-черно, Улыбайся непреклонно – трын-трава и всё равно, Коли счастья пожелают – пожелай ответно, но Не сникай.
Бодрый ты с утра пораньше, или же наоборот — Не сникай. Хорошенько высыпайся, даже если сон нейдет — Не сникай. Ныть и хныкать бесполезно – до добра не доведет; Кто предложит мировую – отрекайся наперед; В том беда, что неизвестно, ты побьешь иль он побьет — Но смекай. Если снова невезуха – не давай попятный ход; Блефовать – пустое дело; верь в себя – и повезет, Не сникай.
Перевод А. Кроткова
Выстрел Дэна Мак-Грю
Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем, Там есть механическое фоно – и славный лабух при нём; Сорвиголова Мак-Грю шпилял за себя в углу, И как назло ему везло возле Красотки Лу.
За дверью – холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб, В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп, Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком, Однако на всех заказал выпивон – заплатил золотым песком. Был с тем чужаком никто не знаком, – я точно вам говорю, — Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.
А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство; Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его. Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою, Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю. Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.
А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено, Что ищет он, – но увидел гость полуживое фоно. Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря, А гость уселся на место его, ни слова не говоря, В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне и слов-то не подобрать, — С размаху вцепился в клавиши он – и как он умел играть!
Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной, Где ледяные горы полны СЛЫШИМОЙ тишиной; Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок, Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок», И где небосклоном – красным, зеленым, – сполохи мчатся прочь; Вот это и были ноты его: голод, звезды и ночь.
Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон, Но тот, который от дома вдали терзает нас испокон, Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней Голод по родине и семье, но по женщине – всех сильней: Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу? (Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу).
Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна, Объяснив, что прожита жизнь зазря, и отныне ей грош цена; Если женщину кто-то увел твою, то значит – она лгала, И лучше сдохнуть в своей норе, ибо все сгорело дотла, И остался разве что вопль души, точно вам говорю!.. «Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», – вымолвил Дэн Мак-Грю.
Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу, Бурля через край: «Приди, покарай» – и кровь прилила к лицу; Пришло желание мстить за всё, – да разве только оно? — Тупая жажда – убить, убить… Тогда замокло фоно. Он взглянул на нас, – я подобных глаз не видел, не буду врать: В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне и слов-то не подобрать, — И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком, Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком: Вы – толпа слепцов, – в конце-то концов, никого за то не корю, Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его – Дэн Мак-Грю!»
Я голову спрятал, и свет погас, – бабахнуло – будь здоров! После женского крика зажегся свет: мы увидели двух жмуров: Начиненный свинцом, – ну, дело с концом, – Мак-Грю лежал на полу, А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.
Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза. Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за. У судей, наверное, много ума, – но я видел: в спешке, в пылу Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.
