Роберт Райт
Моральное животное

Тем не менее неплохо подкрепить идею фактами. Хотя абсолютное «доказательство» возможно в науке не всегда, мы вправе говорить о разных степенях достоверности. Пусть эволюционные объяснения редко достигают тех 99,99 процента достоверности, что можно обнаружить в физике и химии, поднять этот уровень, скажем, с 70 до 97 процентов всегда приятно.

Один из способов придать эволюционному объяснению дополнительную надежность – показать, что его логике подчиняются все. Если женщины разборчивы в сексе потому, что могут иметь меньше детей, чем мужчины, и если самки в царстве животных, как правило, дают меньше потомства, чем самцы, значит, самки в целом должны быть разборчивее самцов. Как и всякая хорошая научная теория, эволюционные теории способны порождать опровергаемые прогнозы – пусть даже биологи-эволюционисты не могут воспроизвести эволюцию в своих лабораториях и, контролируя те или иные переменные, предсказать результат.

Данный конкретный прогноз подтверждается огромным количеством наблюдений. Во многих видах самки робкие, а самцы – нет. На самом деле самцы настолько неразборчивы, что могут питать сексуальный интерес не только к самкам. Среди некоторых видов лягушек гомосексуальные ухаживания так распространены, что самцы, по ошибке попавшие в объятия другого самца, издают особый звук, сообщающий, что они оба зря теряют время^[63]. Самцы змей, в свою очередь, известны тем, что на определенный срок остаются с мертвыми самками, прежде чем перейти к живому объекту вожделения^[64]. Что же касается индюков, то эти товарищи настолько любвеобильны, что будут рьяно обхаживать чучело индюшки. Сойдет копия одной головы, подвешенная в сорока сантиметрах над землей. Самец кружит вокруг головы, а затем (уверенный, что его спектакль произвел впечатление) поднимается в воздух и опускается поблизости от того места, где должна находиться задняя часть, которой в действительности не существует. Самые озабоченные проявят интерес даже к деревянной голове, а некоторые могут воспылать страстью к деревянной голове без глаз и клюва^[65].

Конечно, такие эксперименты только подтверждают то, что Дарвин считал очевидным десятки лет назад: самцы очень пылки. Здесь возникает известная проблема с проверкой эволюционных объяснений. Если бы однажды, сидя в своем кабинете, Дарвин вдруг подумал: «Моя теория предполагает робких, разборчивых самок и безумно похотливых самцов», а затем отправился на двор в поисках примеров, никаких сложностей бы не возникло. Однако все происходило несколько иначе. Сначала Дарвин наблюдал живые организмы и только потом задумался, какими соображениями руководствовался при их творении естественный отбор – вопрос, на который нельзя было ответить вплоть до середины XX века, когда примеров накопилось еще больше. Тенденция эволюционных «предсказаний» появляться после их очевидного осуществления вызывала хроническое недовольство у критиков Дарвина. Люди, которые сомневаются либо в теории естественного отбора в целом, либо в ее применимости к поведению человека, часто сетуют на подгонку свежих прогнозов под уже существующие результаты. Именно это они имеют в виду, когда говорят, что биологи-эволюционисты выдумывают «просто сказки», чтобы объяснить все наблюдаемые ими явления.

В каком-то смысле именно этим биологи-эволюционисты и занимаются. Впрочем, само по себе выдумывание правдоподобных версий – не преступление. Мощь теории, подобной теории родительского вклада, измеряется тем, как просто и как много она объясняет, вне зависимости от момента появления тех или иных данных. Когда Коперник заявил, что Земля вращается вокруг Солнца, и объяснил с помощью этой теории таинственное движение звезд в небе, было бы глупо утверждать: «Но вы жульничаете! Вы знали об этом раньше». Некоторые «сказки» откровенно лучше других, и они выигрывают. Кроме того, велик ли выбор у биологов-эволюционистов? Разве они виноваты в том, что сведения о жизни животных начали накапливаться за тысячелетия до дарвиновской теории? С этим фактом ничего не поделаешь.

Зато биологи-эволюционисты могут сделать кое-что другое. Дарвиновская теория вдобавок к псевдопрогнозам, объяснить кои она была призвана в первую очередь, часто генерирует дополнительные прогнозы – настоящие, непроверенные прогнозы, которые можно использовать для дальнейшей оценки теории. (Дарвин кратко обрисовал этот метод в 1838 году, в возрасте двадцати девяти лет, – за двадцать один год до издания «Происхождения видов». В его записной книжке имеется следующая запись: «Порядок, которого я придерживаюсь в своей теории, таков: сформулировать логически вероятностный тезис и применить его как гипотезу к другим тезисам»^[66].) Хороший пример – теория родительского вклада. Как заметил Уильямс в 1966 году, существует несколько чудаковатых видов, у которых вклад самцов примерно равен вкладу самок или даже превосходит его. Если теория родительского вклада верна, эти виды должны игнорировать половые стереотипы.

Рассмотрим небольших существ, известных как морские иглы. Самец морской иглы выполняет такую же роль, что и самка кенгуру: он складывает икринки в специальную сумку, которая подключена к его кровотоку. Пока самец играет в няньку, самка может начать следующий репродуктивный цикл. Это необязательно означает, что в итоге у нее будет намного больше потомства, чем у самца, – в конце концов, для производства икры требуется некоторое время. Тем не менее баланс родительского вклада не сильно смещен в обычном направлении. И, как следует ожидать, самки морской иглы играют активную роль в ухаживании: они сами ищут самцов и инициируют брачные игры^[67].

Нетипичное распределение родительского вклада свойственно и некоторым птицам, например плавунчику (включая два вида морских бекасов). Пока самцы высиживают яйца, самки вольны отправиться на поиски «приключений». И здесь наблюдается ожидаемый отход от стереотипов. У плавунчика именно самки крупнее и ярче – явный признак того, что в данном случае половой отбор работает наоборот: самки соперничают за самцов. Один биолог наблюдал, как самки «ссорятся и красуются друг перед другом», в то время как самцы терпеливо высиживают яйца^[68].

Честно говоря, Уильямс знал, что эти виды отклоняются от стереотипов, когда писал данное утверждение в 1966 году. Однако последующие исследования не только подтвердили, но и существенно расширили его «прогноз». Обширный родительский вклад самцов, как оказалось, приводил к ожидаемым последствиям у других птиц: панамского древолаза, водяного жука (самцы водяного жука переносят оплодотворенные яйца на своих спинах) и мормонского сверчка. В общем, пока прогноз Уильямса не встретил серьезных возражений^[69].

Человекообразные обезьяны и мы

Как бы там ни было, имеется еще одна важная группа эволюционных свидетельств, подтверждающих различия между мужчиной и женщиной. Это наши ближайшие родственники. Человекообразные обезьяны – шимпанзе, карликовые шимпанзе (бонобо), гориллы и орангутаны, разумеется, не являются предками человека; все они эволюционировали своим путем, отличным от нашего. Наши ветви на эволюционном древе разошлись чуть более 8 миллионов лет назад (с шимпанзе и бонобо) и 16 миллионов лет назад (с орангутанами)^[70]. На самом деле это не очень давно. (Для ориентира: наш предполагаемый предок австралопитек, череп которого имел типично обезьяньи размеры, но который ходил прямо, возник 6–4 миллионов лет назад. Homo erectus – вид, чей мозг находился посередине между нашим и обезьяньим и сумел открыть огонь, – сформировался примерно 1,5 миллиона лет назад^[71].)

Близость человека и человекообразных обезьян на эволюционном древе наводит на мысль: если некий признак имеется и у них, и у нас, то причина – общее происхождение. Другими словами, этот признак существовал у нашего общего протообезьяньего предка, жившего 16 миллионов лет назад, и с тех пор присутствует во всех наших родственных линиях. Примерно той же логике вы бы следовали, если бы отыскали четырех своих дальних родственников, обнаружили, что у всех у них карие глаза, и решили, что карие глаза были либо у их общего прапрадедушки, либо у их общей прапрабабушки. Это отнюдь не бесспорный вывод, однако он вызывает большее доверие, нежели аналогичное заключение, сделанное по глазам только одного из родственников^[72].

Человек и человекообразные обезьяны обладают целым рядом общих признаков. Говоря о многих из них – скажем, о руке с пятью пальцами, – напоминать об этом нет необходимости; никто и так не сомневается в генетике человеческой кисти. Однако в случае психических особенностей, генетический субстрат которых неясен до сих пор – например, разных сексуальных аппетитов мужчин и женщин, – сравнение с человекообразными обезьянами может оказаться весьма кстати. Кроме того, стоит потратить несколько минут, чтобы поближе узнать наших ближайших родственников. Кто знает, как много общего есть между их психикой и нашей – хотя бы в силу нашего с ними единого происхождения?

Самцы орангутанов – одиночки и бродяги, тогда как самки предпочитают более оседлый образ жизни, каждая на своей территории. Самец может монополизировать одну, две или даже больше таких территорий, хотя у крупных монополий есть существенный минус – они влекут за собой необходимость постоянно отгонять соперников. Когда миссия завершена и самка рождает детеныша, самец исчезает, но может вернуться через несколько лет, когда беременность будет снова возможна^[73]. До тех пор он даже не пишет письма.

Цель самца гориллы – стать вожаком стаи, объединяющей нескольких взрослых самок, их юное потомство и, может быть, даже несколько молодых самцов. Только доминантный самец имеет доступ к самкам, а потому юные самцы вынуждены соблюдать дистанцию (впрочем, по мере старения вожак может добровольно передать им часть своих «супружеских» обязанностей)^[74]. С другой стороны, вожак обязан противостоять чужим самцам, каждый из которых стремится отбить одну или несколько его самок и, следовательно, настроен весьма решительно и агрессивно.

Жизнь самца шимпанзе тоже полна драк и поединков. Он пытается забраться на высшую ступень иерархии, которая сложнее и гибче по сравнению с иерархией горилл. И опять же, доминирующий самец, без устали охраняющий свой ранг посредством нападок, запугиваний и хитрости, первым получает право на любую самку – прерогатива, которой он с особым рвением пользуется в период овуляции^[75].

Карликовые шимпанзе, или бонобо (в действительности это другой вид, не шимпанзе), пожалуй, самые эротичные из всех приматов. Их половая жизнь принимает разные формы и часто никак не связана с размножением. Периодическое гомосексуальное поведение (самки, например, часто трутся гениталиями друг о друга), скорее всего, просто способ сказать: «Давай будем друзьями». И все же, если говорить в общем, социополовой контур бонобо отражает таковой у обычных шимпанзе: выраженную иерархию самцов, определяющую доступ к самкам^[76].

Среди огромного многообразия социальных структур у этих видов проглядывает (пусть даже в минимальной форме) главная тема настоящей главы – если самцы отчаянно жаждут заняться сексом и прилагают к этому все усилия, то самки стараются гораздо меньше. Это не значит, что самкам не нравится секс. Они обожают секс и нередко сами его инициируют. Как ни странно, самки видов, наиболее близких к человеку – шимпанзе и бонобо, особенно склонны к вольной половой жизни, в том числе и частой смене партнеров. И все-таки самки человекообразных обезьян не делают того, что делают самцы: не ищут секс повсюду, не рискуют ради него жизнью и конечностями и не стремятся спариться с максимально возможным количеством партнеров в любом месте в любое время.

Выбор самки

Тот факт, что самки человекообразных обезьян более сдержанны, чем самцы, необязательно означает, что они активно выбирают потенциальных партнеров. Партнеров, конечно, выбирают; самцы, доминирующие над другими, спариваются, а самцы, над которыми доминируют, спариваются не всегда. Это соревнование – как раз то, что имел в виду Дарвин, определяя один из двух видов полового отбора; эти виды (так же, как и наш) лишний раз доказывают, что он благоволит эволюции крупных, грубых самцов. Но что насчет другого вида полового отбора? Какое участие принимает самка в выборе наиболее многообещающего вкладчика в ее проект?

Роль самки в выборе самца определить не так-то просто, а его результаты часто носят двусмысленный характер. Самцы больше и сильнее самок только потому, что более крепкие самцы победили своих соперников и добились спаривания? Или самки заведомо предпочитали самцов покрепче, ибо самки с этими генетически заложенными предпочтениями давали более сильных и, следовательно, более плодовитых сыновей, чьи многочисленные дочери затем унаследовали вкусы бабушек?

Несмотря на вышеобозначенные трудности, можно утверждать, что в том или ином смысле самки привередливы у всех видов человекообразных обезьян. Самка гориллы, например, которая в целом ограничена сексом с одним доминантным самцом, рано или поздно эмигрирует. Когда незнакомый самец приближается к стае, провоцируя вожака на взаимные угрозы или даже драку, самка (если, конечно, он произведет на нее достаточно сильное впечатление) может последовать за ним^[77].

В случае с шимпанзе дело обстоит сложнее. Доминирующий самец вправе спариваться с любой самкой, но необязательно потому, что она сама его предпочитает; он просто-напросто исключает альтернативы, пугая других самцов. Он может напугать и самку, и тогда склонность отвергать самцов более низкого ранга будет отражать только страх. (Правда, стоит альфа-самцу отвернуться, как всякое презрение исчезает^[78].) Однако есть у шимпанзе и совершенно другой тип спаривания – длительная связь, которая вполне может быть прототипом человеческих отношений. Самка и самец шимпанзе покидают стаю на несколько дней или даже недель. И хотя самка может быть похищена насильно, иногда она успешно сопротивляется самцу, а иногда предпочитает мирно согласиться, причем даже в тех случаях, когда другие самцы с радостью помогли бы ей отделаться от навязчивого ухажера^[79].

В целом даже немирный путь допускает определенный выбор. Хороший пример – самки орангутана, которые часто выказывают активное предпочтение одних самцов другим. Правда, временами даже они отказываются спариваться; в таких случаях самцу ничего не остается, кроме как прибегнуть к силе и – насколько это слово может быть применимо к нелюдям – изнасиловать объект своего желания. Данные показывают, что «насильники» (часто подростки) обычно не оплодотворяют самку^[80]. Однако предположим, что им это удается регулярно. Тогда, с сугубо дарвинистской точки зрения, в интересах самки спариться с хорошим насильником – большим, сильным, сексуально агрессивным самцом; во всяком случае, это какая-никакая гарантия того, что ее потомство мужского пола тоже будет большим, сильным и сексуально агрессивным (при условии, что сексуальная агрессивность частично варьирует из-за генетических различий), а потому плодовитым. Таким образом, естественный отбор должен благоприятствовать сопротивлению самки; фактически это способ избежать рождения детенышей, которые окажутся неприспособленными к насилию (при условии, что такое поведение не причиняет физического вреда самке).

Это не означает, что самка примата, несмотря на все ее протесты, «на самом деле хочет любви», как это обычно толкуют человеческие самцы. Напротив, чем больше самка орангутана «хочет любви», тем меньше она будет сопротивляться. То, чего «хочет» естественный отбор, и то, чего хочет конкретный индивид, необязательно должно совпадать; в данном случае они находятся в конфликте друг с другом. Суть в том, что, даже когда самки не выказывают открытых предпочтений определенных типов самцов, на практике такие предпочтения существуют. И этот выбор де-факто может быть выбором де-юре. Это может быть адаптация, одобренная естественным отбором именно в силу такого фильтрующего эффекта.

В широком смысле та же логика вполне применима ко всем видам приматов. Как только самки в целом начинают проявлять признаки сопротивления, самка, которая сопротивляется чуть больше остальных, демонстрирует ценный признак. Какие бы качества ни требовались самцу для преодоления такого сопротивления, у сыновей «несговорчивых» матерей больше шансов их заполучить, чем у сыновей покладистых. (Опять-таки предполагается, что степень обладания качествами, позволяющими сломить сопротивление самок, отражает базовые генетические различия.) Таким образом, с чисто дарвинистских позиций, робость – сама по себе награда. И это верно вне зависимости от того, каким именно образом самец намерен покорить самку – силой или словами.

Животные и бессознательное

Стандартная реакция на дарвинистский подход к сексу звучит примерно так: о, он отлично объясняет поведение животных, но не человека. Некоторые люди могут посмеиваться над самцом индюка, пытающегося совокупиться с грубой копией головы индюшки, однако они, возможно, не увидят связи с тем, что многие мужчины регулярно возбуждаются, глядя на двумерные изображения голых женщин. В конце концов, мужчина знает, что смотрит всего лишь на фотографию; его поведение может вызывать жалость, но оно не смешно.

Хотя… если он «знает», что это фотография, почему он так реагирует? И почему женщины так редко мастурбируют, глядя на фотографии мужчин?

Нежелание объединять людей и индюков под одним набором дарвиновских правил имеет свои основания. Да, наше поведение находится под более тонким, вероятно, более «сознательным» контролем, чем поведение индюка. Мужчины могут решить не возбуждаться при виде чего-либо – или, по крайней мере, могут решить не смотреть на то, что их точно возбудит. Иногда они даже остаются верны этим решениям. И хотя индюки тоже в состоянии «принимать» нечто похожее на такие решения (индюк, за которым гонится человек с ружьем, скорее всего, решит, что сейчас не время для романтики), совершенно очевидно, что сложность и тонкость альтернатив, доступных людям, не имеют аналогов в животном царстве. То же относится и к нашему обдуманному стремлению к долгосрочным целям.

Вышеизложенное выглядит очень логично, и в каком-то смысле так и есть. Однако это вовсе не значит, что оно не отвечает дарвинистским интересам. Обывателю может показаться естественным то, что эволюция рефлексивного, самосознающего мозга освобождает нас от диктата эволюционного прошлого. Для биолога-эволюциониста же очевидным является прямо противоположное: человеческий мозг эволюционировал не для того, чтобы спасти нас от мандата выживать и размножаться, а для того, чтобы следовать ему более эффективно, более гибко; по мере нашего превращения из вида, самцы которого силой овладевают самками, в вид, самцы которого шепчут самкам приятные глупости, это шептание будет подчиняться той же логике, что и насилие – ведь это способ манипулирования самкой в интересах самца, и его форма отвечает данной функции. Базовые эманации естественного отбора преломляются от более старых, глубинных частей нашего мозга в новую нервную ткань. На самом деле эта новая ткань никогда бы не возникла, если бы она противоречила основным принципам естественного отбора.

Конечно, с тех пор, как пути наших предков разошлись с путями предков человекообразных обезьян, произошло многое. Более того, не нужно особого воображения, чтобы представить те изменения в эволюционном контексте, что вырвали нашу линию из логики, вносящей столь выраженный дисбаланс в романтические интересы самцов и самок у большинства видов. Не забудьте о морских коньках, морских бекасах, панамском древолазе и мормонском сверчке с их реверсированными половыми ролями. Другой пример – менее радикальный, но более близкий к нам – гиббоны, наши родственники-приматы, чьи предки распрощались с человеческими около двадцати миллионов лет назад. В какой-то момент эволюции гиббонов обстоятельства начали поощрять обширный родительский вклад самцов, которые постоянно находятся рядом и помогают заботиться о детенышах. Самцы одного из видов даже носят своих младенцев, что абсолютно не свойственно самцам других человекообразных обезьян. Что же касается брачной гармонии, то пары гиббонов громко поют дуэтом по утрам, намеренно афишируя свою семейную стабильность для сведения потенциальных разлучников^[81].

Что ж, самцы человека, как известно, тоже носят младенцев и остаются со своими семьями. Возможно ли, что за последние несколько миллионов лет с нами произошло примерно то же самое, что и с гиббонами? Не совпали ли сексуальные аппетиты мужчин и женщин настолько, что моногамный брак стал разумной целью?