Роберт Маккаммон
Они жаждут

IV

Солнце перевалило через свою высшую точку и начало опускаться, углубляя тени, что цеплялись драгоценной осенней прохладой за восточные фасады массивных зданий из камня и стекла, стоявших в центре Лос-Анджелеса. В медленном угасании света и дня оно окрасило алыми тонами гладкую поверхность прудов в Макартур-парке. Чистые золотые лучи заплывали в витрины магазинов и бутиков на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Пыль лениво колыхалась в воздухе между сбившимися в кучу кубами многоквартирных домов Восточного Эл-Эй, а развешенное на веревках от одного окна к другому белье захватывало крупицы летящего песка. К набережной Венис, по которой живыми волчками носилась и крутилась на роликах детвора, все ближе подкатывал тихоокеанский прибой, постепенно приобретая сначала оранжевую окраску, потом алую и, наконец, сгущаясь в фиолетовую. На бульварах Сансет и Голливуд засверкали огни, словно раскаленные драгоценные камни. Горы Сан-Габриэль казались сваленными вперемешку грудами света и тьмы, скалистые выступы на западных склонах горели багрянцем, а восточные уже сделались почти черными.

А над всем мегаполисом с восемью миллионами разных жизней и судеб расселся на каменном троне замок Кронстина. Это было огромное, раскинувшееся на большой площади сооружение из выветренного черного камня с высокими башенками, готическими арками крыш, поврежденными горгульями, скалящимися с высоты или созерцающими лоскутную человеческую мозаику внизу. Многие окна были разбиты и заколочены досками, но некоторым верхним удалось пережить вандализм, и те, что были изготовлены из цветного стекла, переливались теперь красными, синими и фиолетовыми огнями в яростном, напористом свете закатного солнца. В темнеющем воздухе сгущался и накапливал злобу ночной холод. Ветер, проносясь между бойницами каменных стен, что-то шептал и насвистывал, словно сквозь сломанные зубы.

И в какое-то жуткое, леденящее кровь мгновение многим там, внизу, почудилось, будто их окликают по имени из-под опускающейся завесы ночи.

V

Горячий неон обжигал мозги Рико Эстебана. Вокруг грохотали моторы, мощные звуки электронной музыки разрезали воздух. Он понимал, что должен что-то сказать темноволосой девушке, вжавшейся в пассажирское сиденье автомобиля, но в голове вертелись только два слова, говорить которые точно не следовало: «гребаное дерьмо». Кроме этой грубой оценки собственных ощущений, его гудящие от перегрузки мыслительные цепи ничего выдать не могли.

«Prenado? – мысленно повторил он. – Она сказала, что беременна?» Всего несколько минут назад он притормозил свой огненно-красный лоурайдер^[14] – «шеви» возле фасада дома, в котором жила Мерида Сантос, на Дос-Террос-стрит, в мрачном, заставленном многоквартирными домами баррио^[15] Восточного Лос-Анджелеса. Из коридора, в котором единственная тусклая лампочка выхватывала из темноты шаткую лестницу и покрытые граффити стены, почти сразу же выскочила Мерида и запрыгнула в машину. Он поцеловал ее и тут же подумал, что с ней что-то не так. Взгляд у нее был какой-то непривычный, немного печальный, а под глазами появились темные круги. Его «шеви» рванул вперед, наполнив Дос-Террос-стрит грохотом, от которого задрожали оконные стекла, а два-три старикана возмущенно завопили, но машина уже с визгом понеслась к бульвару Уиттиер. Мерида отодвинулась от него и уставилась на свои руки, ее длинные черные волосы волнами ниспадали на плечи. На ней было голубое платье с серебряным распятием на цепочке, которое Рико купил ей неделю назад на день рождения.

– Эй! – Он наклонился к ней и указательным пальцем приподнял ее подбородок. – Что случилось? Ты плакала? Эта шизанутая perra^[16] тебя опять побила?

– Нет, – ответила Мерида чуть дрожащим мягким голосом.

В свои шестнадцать лет она все еще была скорее девчонкой, чем женщиной. С гладкой смуглой кожей, подтянутым и стройным, как у жеребенка, телом. Обычно ее глаза искрились застенчивой, смешливой невинностью, но сегодня что-то изменилось, и Рико никак не мог понять, что именно. Если эта сумасшедшая старуха, мать Мериды, не отлупила ее снова, тогда в чем же дело?

– Луис опять убежал из дома? – спросил Рико.

Она покачала головой. Рико откинулся в удобную чашу красного сиденья и отбросил со лба прядь черных волос.

– С этого Луиса глаз нельзя спускать, – тихо проговорил он, объезжая парочку пьяных гуляк, отплясывающих прямо посреди улицы, и нажал на клаксон, на что один из танцоров показал ему средний палец. – Парень еще слишком молод, чтобы водиться с «Головорезами». Я ему раз сказал, потом еще сто раз сказал, чтобы он не связывался с этими ladrones^[17]. Они его до добра не доведут. Где ты хочешь сегодня поужинать?

– Мне все равно, – ответила Мерида.

Рико пожал плечами и повернул на бульвар, в яркий неоновый карнавал, перемигивающийся над порнокинотеатрами, барами, дискотеками и винными магазинами. Было чуть больше половины седьмого, но лоурайдеры уже вовсю бились за места для стоянки, пыхтя при этом, как локомотивы современной обтекаемой формы. Машины всех цветов радуги, от синего «электрик» до кислотно-оранжевого, с полосатыми, как зебра, или пятнистыми, как шкура леопарда, крышами и антеннами высотой с башню. Они продвигались ползком, подпрыгивая и раскачиваясь, словно брыкливые дикие скакуны, а вдоль бульвара выстроились толпы подростков-чикано, ищущих развлечений в этот субботний вечер. Транзисторы и автомобильные радиоприемники ревели во всю мощь, стараясь перекричать друг друга в бешеном угаре рока и диско. Их заглушали только громовые басы, прорывающиеся сквозь открытые двери баров. В приторно-сладком жарком воздухе с ароматами выхлопных газов, дешевого парфюма и марихуаны трещали жестяные голоса. Рико прибавил громкость своего радио, довольная ухмылка расколола его смуглое лицо. Рев Тигра Эдди с Кей-Эй-Эл-Эй превратился в гипнотическое заклинание: «Разнесем этот город в ПРАХ и сровняем его с землей, разнесем под ОРЕХ, ведь мы круче ВСЕХ, это наша СУБ-БОТ-НЯЯ ночь. Могучее Кей-Эй-Эл-Эй идет к вам с „Волками“ и „Рож-ж-жденными для крутизны“».

Мерида выключила радио. «Волки» продолжали завывать из дюжины других динамиков.

– Рико, – сказала Мерида, на этот раз глядя ему прямо в глаза, и ее нижняя губа задрожала. – Оказывается, я беременна.

«Гребаное дерьмо! – подумал Рико. – Беременна? Она сказала „беременна“?» Он чуть было не спросил: «От кого?» – но сдержался. Рико прекрасно знал, что последние три месяца она спала только с ним, даже после того, как у него появилась эта квартира в нижней, бедной части бульвара Сансет. Она добрая, порядочная и верная женщина. «Женщина? – мысленно повторил он. – Ей только исполнилось шестнадцать. Да, девушка, но во многом и женщина тоже». Рико был так ошарашен, что не мог ничего сказать. Волны лоурайдеров заколыхались перед ним, словно металлический океан. Он почти всегда пользовался резинками и считал, что соблюдает все предосторожности, и вдруг… «Что теперь делать? – спросил он самого себя. – Из-за твоего большого мачо у этой женщины теперь проблемы, и что ты собираешься делать?»

– Это точно? – спросил он наконец. – Откуда ты узнала?

– У меня не началось вовремя, я пошла в клинику, и доктор мне все объяснил.

– А он ничего не напутал? – пытался привести мысли в порядок Рико. – Когда я мог не предохраниться? Когда мы пили вино той ночью или когда торопились…

– Нет, – сказала она, и от ее категоричного тона у него засосало под ложечкой.

– Твоя мать знает? Она меня убьет. Она и так меня терпеть не может. Недавно сказала, что если снова увидит нас вместе, то пристрелит меня и сама вызовет копов…

– Она не знает, – тихо ответила Мерида. – Никто больше не знает.

Она сдавленно всхлипнула, словно полузадушенный кролик.

– Не плачь, – сказал Рико слишком громко и слишком резко, но тут же понял, что она уже плачет, опустив голову, и по щекам ее катятся крупные капли слез.

Он всегда ощущал себя ее защитником, скорее старшим братом, чем любовником. «Люблю ли я Мериду?» – спросил он себя, и этот простой вопрос, заданный в лоб, поставил его в тупик. Рико не мог с уверенностью сказать, знает ли он, что такое любовь. Может быть, она похожа на хороший секс? Или это ощущение, что рядом с тобой есть кто-то, с кем запросто можно поговорить? Или это такое же тихое и благоговейное чувство, какое испытываешь, сидя в церкви?

– Пожалуйста, не плачь, хорошо? – сказал Рико, остановившись на светофоре вместе с другими лоурайдерами.

Водители уже нажимали на педаль газа, бросая ему вызов, но он не обращал на них внимания. Через мгновение Мерида перестала плакать, но так и не взглянула на него, разыскивая в сумочке носовой платок. «Шестнадцать! – думал Рико. – Ей только исполнилось шестнадцать!» А вот он – такой же, как и все остальные в этой самодовольной толпе на бульваре в субботу вечером, одетый в зауженные чинос^[18] и бледно-голубую рубашку, и золотая цепочка с крошечной ложечкой для кокса свисает с его шеи. Жеребец-мачо, который собирался отвести свою женщину куда-нибудь поужинать, заглянуть с ней на одну-две дискотеки, а потом затащить к себе в кровать и по-быстрому заняться сексом. Только теперь все круто изменилось – Мерида забеременела от него, он сделал ребенка ребенку и теперь почувствовал себя отягощенным годами и серьезными проблемами, какие не снились ему даже в самых страшных кошмарах. Он представил, что смотрит на себя со стороны – на свое худое лицо с высокими скулами, привлекательное на особый, мрачный и опасный манер из-за дважды сломанного и дважды плохо вправленного носа, и видит тонкие бороздки вокруг глаз и морщины на лбу. В этот миг ему снова захотелось стать маленьким мальчиком, играющим с красной пластмассовой машинкой на холодном полу, пока его мать и отец обсуждают, как мистер Кабрильо сбежал с женой мистера Эрнандеса, а старшая сестра крутит туда-сюда настройку транзисторного приемника. Он хотел бы навсегда остаться ребенком, без груза проблем на шее. Но мать и отец умерли почти шесть лет назад, погибли во время пожара, который начался с одной искры в старой, неисправной электропроводке и пронесся огнедышащим смерчем по всему многоквартирному дому, так что три этажа обрушились еще до того, как приехали пожарные. Рико в это время свел дружбу с уличной бандой «Костоломов» и как раз пил под лестницей красное вино с тремя приятелями, когда услышал вой пожарных машин. Он до сих пор иногда просыпался среди ночи в холодном поту от этого воя. Его сестра Диана стала теперь моделью в Сан-Франциско, или, по крайней мере, так она сообщала ему в нечастых письмах. Она всегда писала, что собирается сниматься для какого-нибудь журнала или встретила мужчину, который возьмет ее в рекламный бизнес. Однажды Диана похвасталась, что станет моделью июня, но, конечно же, на обложке «Плейбоя» в том месяце оказалась голубоглазая блондинка, живущая за тридевять земель от баррио. Рико не видел сестру уже два года, а последнее письмо от нее пришло больше полугода назад.

Светофор мигнул, сменив цвет на зеленый. Вокруг с визгом срывались с места лоурайдеры, оставляя позади густой след резины. Рико внезапно понял, что очень крепко сжимает руку Мериды.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Вот увидишь.

А потом она быстро скользнула по сиденью и прижалась к нему плотно-плотно, словно вторая кожа, и если любовь – это что-то вроде жалости, то да, Рико любил ее.

– Слушай, хочешь гамбургер или что-нибудь еще? Я могу остановиться прямо здесь.

Он показал на закусочную «Толстый Джим» с огромным сине-лиловым неоновым гамбургером, парящим в небе. Мерида покачала головой.

– Ладно, поужинаем потом.

Рико взял с приборной панели пачку «Уинстона» и закурил. Мимо проскользнула в обратную сторону черно-белая патрульная машина, и Рико на какое-то ледяное, остановившее сердце мгновение встретился взглядом с сидевшим за рулем копом. В коробке, спрятанной в специально вырезанном углублении под резиновой подкладкой багажника, Рико вез несколько граммов кокса и кучку пятидолларовых пакетиков с чистейшим «колумбийским красным». Такая у него теперь была работа – снабжать коксом малолеток, что ошивались возле рок-клубов на Сансет-Стрип. Хоть он и занимался одной мелочовкой, на крутой прикид этого заработка вполне хватало. А его поставщик, лысый парень, щеголявший в костюмах от Пьера Кардена и называвший себя Джон-Цыган, говорил, что при своих стальных нервах и честолюбии Рико вполне может стать когда-нибудь большим человеком в этом деле. Не таким, как сам Джон-Цыган, разумеется, но достаточно большим. Рико безучастно отвел взгляд от копа и ловко перестроился в хвост разрисованного в тигриные полоски «тандерберда». Кто-то окликнул его с тротуара, он обернулся и увидел Феликса Ортегу и Бенни Грациона, стоявших вместе с двумя симпатичными лисичками у входа в дискотеку «Давай-давай». Рико поднял руку и крикнул: «Как дела, amigos?»^[19] – но не остановился, потому что эти парни были живым напоминанием о времени, проведенном с «Костоломами».

Наконец Мерида задала вопрос, которого так страшился Рико:

– Что мы будем делать?

С блестящими глазами она внимательно наблюдала за ним, выискивая любой намек на предательство.

Он пожал плечами, сигарета повисла на нижней губе.

– А что ты хочешь, чтобы мы сделали?

– Это твой ребенок.

– И твой тоже! – громко ответил Рико.

Поначалу лицо его налилось кровью от раздражения – почему она не принимала таблетки или что-нибудь еще, но затем щеки окрасил румянец горячего стыда.

– О боже! – хрипло проговорил он. – Я не знаю, что теперь должен делать.

– Ты ведь любишь меня? Ты говорил, что любишь. Если бы ты так не сказал, я бы ни за что не согласилась. Ты у меня первый и единственный.

Он мрачно кивнул, вспомнив, как овладел ею в первый раз. Это случилось на заднем сиденье его машины в автокинотеатре рядом с Саутгейтом. Когда все кончилось, Рико очень гордился собой, потому что она была у него первой девственницей, а он знал, что не может считаться настоящим мужчиной, пока не сломает целку. Однажды Ортега так и сказал ему на заброшенном складе, который «Костоломы» превратили в свою штаб-квартиру: «Трахни девственницу, чувак, и она будет любить тебя вечно».

«О господи! – подумал он. – Вечно? С одной цыпочкой? Мне нужно думать о делах. Очень скоро я смог бы покупать себе шелковые рубашки, туфли из крокодиловой кожи или отличный черный „порше“. Смог бы жить в таком же пентхаусе, как у кинозвезд. Я в самом деле смог бы стать кем-то в этом городе, кем-то даже большим, чем Джон-Цыган!» Но теперь Рико видел свой путь, который сворачивал прямо в черное, горькое сердце баррио. Через десять лет он будет работать в каком-нибудь гараже и в пять часов вечера возвращаться домой, в двухкомнатную квартирку, где его будут ждать Мерида и двое-трое детей с сопливыми носами и прочими радостями. Его руки почернеют от моторной сажи, а живот разбухнет от всего того пива, что он будет выпивать с приятелями по субботам. Мерида станет измотанной и костлявой, дети, все время путающиеся под ногами, и теснота маленькой квартиры сделают ее раздражительной и сварливой, совсем не похожей на ту красавицу, какой она выглядит сейчас. Они будут ругаться из-за того, что он не может найти более денежную работу, что у него не осталось никакого честолюбия, – и такая жизнь начнет затягиваться петлей на его шее, пока не задушит до смерти. «НЕТ! Я НЕ МОГУ НА ЭТО ПОЙТИ!» – сказал Рико самому себе и включил музыку громче, чтобы не слышать собственных мыслей.

– Мерида, – сказал он, – я хочу, чтобы ты была уверена. То есть… я хочу, чтобы ты не сомневалась, что… ну, понимаешь… что это мой ребенок.

Рико пытался нащупать, отыскать что-нибудь такое, чем можно отгородиться от решения, которое он должен принять. И тут же почувствовал себя предателем, насквозь прогнившей трусливой душонкой. Но он понял главное: что не любит Мериду настолько, чтобы изменить свою жизнь ради нее.

Она отвернулась, отодвинулась от него, перестала горбиться и села совершенно прямо, сцепив руки на коленях.

«Ну вот, – сказал себе Рико. – Теперь она все поняла. О господи, какое же все это дерьмо, чувак! Ты обошелся с ней как с обычной девкой, какой-нибудь фанаткой „Костоломов“ или одной из размалеванных неоном шлюх, что сами выкрикивают свою цену по обеим сторонам бульвара».

Вдруг из горла Мериды вырвалось рыдание, и она выскочила из «шеви», прежде чем Рико сообразил, что происходит. Она побежала прямо по улице в обратном направлении, лоурайдеры объезжали ее, а водители выкрикивали проклятия и оскорбительные предложения.

– Мерида!

Рико круто вывернул руль, заехал на поребрик и выдернул ключ из замка зажигания. Потом вылез из машины и побежал по Уиттиеру, пытаясь отыскать ее в свете сотен ослепительно-белых фар, равнодушно глазевших на него.

– МЕРИДА! – позвал он, бросаясь прямо на зеленый «форд», водитель которого пообещал, что засунет его голову ему же в задницу.

Рико бежал среди движущихся машин, проклинаемый на всех языках и со всеми интонациями, но его это ничуть не волновало. Мерида была слишком молода, слишком невинна для того, чтобы оказаться субботним вечером в неоновой преисподней бульвара. Она по своей доверчивости совершенно не понимала, какая ей угрожает опасность. «Она всегда полагалась на меня, – с горечью подумал Рико. – А я оказался худшим из насильников – я надругался над ее душой». Полуослепший от яростных атак фар, он помчался дальше, еле успев отскочить в сторону, когда мимо пронесся здоровенный рыжебородый байкер на синем чоппере. Что-то сверкнуло на тротуаре, и Рико наклонился подобрать находку. Это было серебряное распятие Мериды, его подарок на ее день рождения. Застежка лопнула, когда Мерида сорвала цепочку с шеи, металл все еще хранил тепло ее тела.

– Мерида! – крикнул Рико, вглядываясь в сияющее море огней. – Прости меня!

Но ночь поглотила ее, она исчезла, и Рико понимал, что даже если она расслышит его зов сквозь этот безумный шум, то все равно не повернет назад. Нет, она была слишком гордой для этого, и в сравнении с ней Рико ощущал себя отвратительной тварью, покрытой заразными язвами.

Он заметил голубой огонь патрульного автомобиля, который приближался, скользя между лоурайдерами. Холодная паника пронзила его, как только он подумал о товаре, лежавшем в багажнике «шеви», – легкая добыча для копов, если они решат полюбопытствовать, что он везет. Рико развернулся кругом и, расталкивая людей, помчался по тротуару наперегонки с патрульной машиной. Заметив приближение копов, сутенеры в павлиньих костюмах и их девки в обтягивающих шортах шмыгали за двери. Луч синего света кружился и кружился, электризуя воздух, но копы пока не врубили сирену. Рико запрыгнул в «шеви», вдавил в гнездо ключ зажигания и попятился с поребрика, а потом резко крутанул руль и влился в поток медленно движущихся к западу машин. Впереди, примерно за квартал от него, столкнулись посреди бульвара два лоурайдера, и двое парней схватились между собой, подзуживаемые плотным кольцом зевак. Проезжая мимо них, Рико услышал душераздирающий визг полицейской сирены, посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как патрульный автомобиль остановился, чтобы разнять дерущихся. Он надавил на газ и плавно проскользнул мимо полицейской машины. «Не хватало мне еще сегодня проблем с копами, – сказал себе Рико. – Черт, у меня их и так выше крыши!»

И тут он вспомнил, что Мерида сейчас одна на бульваре. Нельзя ее оставлять этой своре хищников, охочих до свежего мяса. Рико нашел свободное место, быстро сделал u-образный разворот и поехал обратно, мимо патрульной машины, туда, где Мерида выскочила на улицу. Мутные личности, исчезнувшие в темных переулках и дверях, снова вылезли торговать своим товаром. Тротуары переполняла ненасытная толпа, и в этой давке худенькая беременная девушка-чикано мало что значила. Тревожась за нее, Рико сжал в кулаке серебряную цепочку с распятием; и хотя он никогда не был особо религиозным, сейчас очень жалел, что Мерида не оставила ее при себе, на удачу. «Я найду ее, – думал он. – Даже если придется искать до самого утра, я все равно найду ее».

Его «шеви» умчался в ночь и вскоре растворился в море металла.

VI

В тот момент, когда Мерида Сантос выпрыгнула из красного «шеви» на бульваре Уиттиер, Палатазин стоял у запертых ворот Голливудского мемориального кладбища. Он сжимал руками прутья решетки и смотрел, как холодный вечерний бриз шелестит пальмовыми листьями над его головой. Было уже почти семь, и он вспомнил, что обещал Джо заехать за ней в шесть тридцать и отвезти поужинать в «Будапешт». Палатазин решил, что расскажет ей о каком-то происшествии в департаменте, а историю с кладбищем будет держать при себе. Вдруг он ошибся? Тогда он и в самом деле выкажет себя сумасшедшим, как считает лейтенант Киркленд.

– Установить наблюдение за кладбищем? – недоверчиво переспросил Киркленд по телефону. – Зачем?

– Потому что я вас попросил, – объяснил Палатазин. – Этого должно быть достаточно.

– Сожалею, капитан, – ответил Киркленд, – но мне необходимо нечто большее. Как вам известно, субботний вечер в Голливуде может оказаться чертовски напряженным. И все-таки как это связано с вандализмом?

– Это… это настолько важно, что вы обязаны сделать так, как я говорю. – Палатазин понимал, что это кажется полным безумием, что его голос звучит слишком высоко и взволнованно и что лейтенант Киркленд, вероятно, сейчас ухмыляется одному из своих детективов и крутит указательным пальцем у виска. – Пожалуйста, лейтенант. И никаких вопросов, пожалуйста, во всяком случае сейчас. Я просто прошу послать туда сегодня вечером одного-двух человек.

– Капитан, у Голливудского мемориального есть свой сторож.

– А что случилось с тем сторожем, что дежурил прошлой ночью? Кто-то нашел его? Нет, не думаю.

– Простите, но почему бы вам не послать кого-то из своих людей, раз уж вы хотите, чтобы за кладбищем наблюдали?

В голос Киркленда прокралась нотка раздражения.

– Все мои люди работают день и ночь, чтобы поймать Таракана. Я не могу просить никого из них…

– Вот и у меня то же самое, сэр. Я не могу. Нет никаких оснований. – Он тихо рассмеялся. – Не думаю, чтобы эти мертвецы доставили нам сегодня ночью какие-то неприятности, сэр. Мне пора, капитан, если вы больше ничего не хотите сказать.

– Нет, больше ничего.

– Приятно было побеседовать с вами, капитан. Сожалею, что не могу помочь вам. Счастливой охоты. Надеюсь, вы скоро пришпилите этого парня.

– Ага. До свиданья, лейтенант.

Палатазин услышал, как Киркленд повесил трубку.

И вот он уже второй раз за сегодняшний день стоял у ворот кладбища. Днем он наблюдал, как там расхаживают, переступая через трупы, полицейские из Голливудского дивизиона. Потом подъехали страховые агенты и сотрудники морга в сопровождении самосвалов и бригады грузчиков. Теперь картина снова выглядела безмятежной: поросшие травой холмы белели в лунном свете, и только свежие кучи земли напоминали о том, что прошлой ночью здесь происходило нечто ужасное.

– Чем могу вам помочь? – спросили из темноты за воротами, включили фонарик и направили прямо в лицо Палатазину.

Он достал бумажник и показал свой жетон.

– Ой, простите.

Луч фонарика скользнул вниз, и из ночного мрака материализовался сторож в темно-серой униформе – высокий седой мужчина с голубыми дружелюбными глазами. На рубашке у него висел значок Голливудского мемориального.

– Меня зовут Кельсен, – сказал он. – Так чем я могу вам помочь?

– Спасибо. Не стоит беспокоиться. Я просто зашел… посмотреть.

– Посмотреть? Тогда приходите лучше в понедельник и закажите экскурсию – вам покажут могилы знаменитостей. – Кельсен улыбнулся, но Палатазин ничего не ответил, и улыбка сторожа погасла. – Вы хотите посмотреть какое-то конкретное место?

– Нет, я уже был здесь сегодня, когда полиция проводила расследование.

– Ах вот оно что! Самая жуткая история, какую мне только приходилось слышать. Сам я ровно ничего из этого не видел, но наслушался, когда меня вызвали. Обычно по субботам я не работаю. Моя жена закатила такой вой!

– Представляю себе, – тихо проговорил Палатазин. – А тот человек, что дежурил прошлой ночью? Насколько я помню, его звали Закари?

– Да, старина Зак. – Кельсен прислонился к воротам, из окна сторожки у него за спиной струился свет. – Обычно по выходным бывает его смена. Но теперь он пропал, и вызвали меня. – Он пожал плечами и снова улыбнулся. – Я не против, деньги мне нужны. Послушайте, вы ведь со своими ребятами не думаете, будто бы Зак как-то замешан в том, что случилось прошлой ночью?

– Не знаю. Я не служу в Голливудском дивизионе.

– Ох! – Кельсен нахмурился и снова качнул лучом фонаря в сторону Палатазина. – Тогда почему это вас интересует? То есть это все, конечно, чертовски странно, хотя, как мне кажется, копы сегодня уже с этим закруглились. Вандализм, правильно? Детишкам из какой-нибудь секты понадобились гробы для… не знаю, чем они обычно развлекаются. Я слышал, что то же самое случилось неделю назад на кладбище Хоуп-Хилла. Кто-то срезал замок на воротах, разрыл пять-шесть могил, вытащил оттуда гробы и смылся. Понимаете, кладбище в Хоуп-Хилле маленькое, сторожа они себе позволить не могут, поэтому никто толком и не знает, что там произошло. Думаю, это просто какие-то чокнутые подростки. Безумный мир.

– Да, безумный.

– Послушайте, вы хотите войти – или как? Осмотреть территорию? У меня есть запасной фонарик.

Палатазин покачал головой:

– Спасибо, не нужно. Я все равно ничего не нашел бы. – Он посмотрел на сторожа, глаза его внезапно потемнели и стали холодней. – Мистер Кельсен, на двери вашего домика есть замок?

– Ага, есть. А что?

– Я предлагаю вам кое-что сделать и хочу, чтобы вы меня выслушали очень внимательно. – Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки. – Если бы я попытался объяснить, чего хочу от вас, вы бы ничего не поняли. Так что просто выслушайте меня, пожалуйста.

– Хорошо, – сказал сторож и отступил на шаг от стоявшего за воротами человека, чей взгляд стал жестким и ледяным.

– Если кто-нибудь еще подойдет сегодня ночью к этим воротам – мужчина, женщина или ребенок, заприте дверь и опустите жалюзи. Если вы услышите, что ворота открываются, – включите музыку так громко, чтобы ничего больше не слышать. И не выходите наружу, чтобы взглянуть, что происходит. Пусть они делают все, что только пожелают. Только не пытайтесь – ни в коем случае не пытайтесь – выйти и остановить их.

– Но это… это моя работа, – тихо проговорил Кельсен с застывшей на лице кривой усмешкой. – Вы меня разыгрываете? Скрытая камера? Что все это значит?

– Я убийственно серьезен, мистер Кельсен. Вы верующий?

«Никакой он не коп, – подумал Кельсен. – Урод шизанутый!»

– Я католик, – сказал он вслух. – Послушайте, как вас зовут?

– Если кто-то подойдет к этим воротам сегодня ночью, – продолжал Палатазин, пропуская мимо ушей его вопрос, – молитесь. Очень громко молитесь и не слушайте, что вам говорят. – Он прищурился от ударившего в лицо света фонарика. – Если вы будете молиться истово, возможно, вас никто не тронет.

– Думаю, вам лучше уйти, мистер, – сказал Кельсен. – Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал настоящего копа!

Глаза сторожа больше не казались дружелюбными, лицо исказила злобная гримаса.

– Давай, приятель, уматывай! – Он направился к стоявшему на столе в сторожке телефону. – Я вызову копов прямо сейчас!

– Хорошо, хорошо, – сказал Палатазин. – Я уже ухожу. Но пожалуйста, не забудьте о том, что я вам говорил. Молитесь, и не переставайте молиться.

Кельстен остановился и оглянулся, фонарь дрожал в его руке.

– Ага, ага, я помолюсь за тебя, шизанутый урод!

Кельсен скрылся в сторожке и захлопнул дверь.

Палатазин развернулся, быстрым шагом дошел до машины и уехал. Он весь дрожал, живот медленно скручивало. «Это человек говорил про кладбище в Хоуп-Хилле, – подумал он, пытаясь сдержать поднимающуюся волну тошноты. – Значит, такое уже случалось раньше? Боже мой, прошу тебя, не надо! Не дай этому повториться! Только не здесь, не в Лос-Анджелесе!»

Палатазину хотелось надеяться, что это он сошел с ума, что на его психике начинает сказываться давление из-за убийств Таракана, что он видит ухмыляющиеся тени там, где на самом деле нет ничего, кроме извращенных забав – как это сказал Кельсен? – «детишек из какой-нибудь идиотской секты». Справиться даже с сотней, с тысячей таких сект было бы проще, чем с тем, что, как он начал опасаться, вырвало эти гробы из земли. Когда это случилось, Палатазин спал в собственной постели всего в шести кварталах от места происшествия, и, возможно, в тот момент, когда он проснулся, увидев свою мать, все еще продолжалось.

С большим опозданием Палатазин сообразил, что, свернув с бульвара Санта-Моника, проехал мимо Ромейн-стрит и теперь движется на юг по Вестерну. Он лишь на мгновение надавил на тормоз, а затем поехал дальше, потому что понял, куда направляется.

Здание из серого кирпича на Первой улице теперь стояло пустым – его признали аварийным много лет назад, и в окнах поблескивали осколки стекол. Дом выглядел ветхим и жалким, давным-давно заброшенным. Стены были измазаны старыми граффити – Палатазин разглядел выцветшую белую надпись: «Выпуск-59». Где-то под этими рисунками были нацарапаны жестокой мальчишеской рукой две злобные надписи: «Палатазин отстой» и «Гори в аду для шизиков, старуха П.».

Он поднял взгляд на окна верхнего этажа – теперь разбитые, темные и пустые, но на мгновение ему показалось, будто он видит там мать, и она, конечно же, намного моложе, с совершенно седыми волосами, но не такими дикими и затравленными глазами, какими они запечатлелись в памяти Палатазина в последние годы ее жизни. Она смотрела на угол Первой улицы, где маленький Андре, уже шестиклассник, переходил дорогу с зеленым армейским рюкзаком, набитым тетрадями, карандашами, задачником по математике и учебником истории. Дойдя до этого угла, он всегда поднимал голову, и мать всегда махала ему из окна. Трижды в неделю женщина, которую он звал миссис Гиббс, приходила помогать ему с английским, который все еще давался Андре с трудом, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой темной квартирке наверху были почти невыносимые перепады температуры. В разгар лета она превращалась в духовку, даже с открытыми окнами, а когда холодный зимний ветер задувал с гор, сотрясая оконные рамы, Андре легко мог различить призрачную, тонкую струйку дыхания матери. Каждую ночь, независимо от времени года, она со страхом смотрела на улицу, проверяла и перепроверяла все три крепких запора на двери и бродила по комнате, бормоча и всхлипывая, пока соседи снизу не начинали стучать рукояткой щетки в потолок с криками: «Да ложись ты уже спать, ведьма!»