Роберт Ирвин Говард
Конан-варвар. Час Дракона
3. Ужас джунглей
Мне лотос ночи навевал такое!..
Да будет проклят каждый день покоя,
Да будет проклят каждый час без боя
И крови, пролитой моей рукою!..
Песнь Бёлит
Была только тьма, кромешная и абсолютно пустая, пронизанная ледяными токами космического пространства. Потом в ней заклубились тени, чудовищные, неясные, ускользающие за край зрения, как если бы сама тьма вздумала принять вещественный облик. А ледяные течения столкнулись и образовали вихрь – опрокинутую пирамиду ревущего мрака. Из вихря родились пространство и форма; и вот наконец, совсем неожиданно, тьма разделилась надвое и расползлась вправо и влево, точно разошлись непроглядные облака, и взгляду предстал город из темно-зеленого камня, выстроенный на берегу широкой реки, стремившей свой бег среди бескрайних равнин. По улицам города сновали жители, похожие и непохожие на людей.
Они, если можно так выразиться, были отлиты почти в той же форме, что и люди, но явно не имели никакого отношения к человечеству. Во-первых, они были крылаты, а во-вторых – громадны и с несколько иными пропорциями тела. И некоторым образом чувствовалось, что это была не отпочковавшаяся ветвь эволюции, увенчанной появлением человека, – нет, взгляду предстал зрелый и по-своему совершенный плод развития абсолютно чужой расы. Даже если не принимать во внимание крылья, эти создания напоминали людей примерно в той же мере, в какой сам человек – если взять самые физически великолепные образцы человечества – напоминает крупных приматов. Чувствовалось, что в своем духовном, эстетическом и интеллектуальном развитии горожане опять-таки превосходили людей не в меньшей степени, чем эти последние превосходили горилл. Да что говорить – во времена, когда они выстроили свой город, отдаленные предки человечества еще копошились в тине первобытных морей!
Существа были смертными – по свойству всех созданий из плоти и крови. Они жили, любили друг друга и умирали, хотя бы и прожив немыслимо долгую жизнь… Но вот пронеслись несчитанные миллионы лет – и началось изменение. Картина города затрепетала и заколебалась, словно нарисованная на занавесе, колеблемом ветром. Эпоха за эпохой накатывались на город, как морские волны на берег, и каждая приносила с собой перемены. Где-то на планете переползали с места на место магнитные полюса; меняя лик Земли, наступали и отступали великие ледники.
Не оставалось неизменным и русло великой реки. Вот равнины уступили место болотам, в которых кишели рептилии. Там, где прежде простирались тучные пастбища, вырос лес, а потом и темные джунгли. Для жителей города череда столетий также не прошла без следа. Нет, они не стали перебираться на новое место. Почему? На то были причины, непостижимые для человеческого рассудка. Крылатые остались в древнем городе и тем подписали себе приговор. Некогда богатую и могущественную страну все прочнее захлестывал океан заболоченных джунглей, и вместе с ней уходил в никуда развитой и славный народ. Землю под ногами горожан сотрясали чудовищные конвульсии землетрясений, ночами над горизонтом вставало багровое зарево близких вулканов.
И вот, после очередного катаклизма, когда рухнули защитные стены города и высочайшие башни, а река много дней текла черной грязью, вырвавшейся из смертоносных подземных пещер, – местная вода, которую крылатые пили много миллионов лет, претерпела ужасные метаморфозы.
Многие горожане умерли сразу, а те, кто выжил, начали меняться, исподволь и поначалу совсем незаметно, вот только результат оказался чудовищен. Пытаясь приспособиться к изменившимся условиям жизни, крылатые предтечи людей стали безвозвратно терять свои былые достоинства. Все более и более звероподобные поколения появлялись на свет, и в итоге крылатые божества древности превратились в летучих демонов. То немногое, что сохранилось у них от необозримого духовного наследия предков, оказалось жутко извращено и вместо добра обратилось во зло. Если когда-то достижения этих существ далеко превосходили самые светлые человеческие мечты, то теперь крылатые пали ниже, чем способен нарисовать самому низменному человеку самый гнусный кошмар. Они предавались каннибализму, их общество раздирала вражда, выливавшаяся в череду беспощадных стычек на залитых лунным светом болотах… Их становилось все меньше, пока наконец не остался всего один. Самый последний житель погибшего города, уродливое и страшное отражение былого величия и красоты в кривом зеркале веков…
И тогда-то на сцене в самый первый раз появились люди. Смуглые, с ястребиными ликами, в доспехах из кожи и меди, вооруженные луками, это были воины доисторической Стигии. Всего пятьдесят человек, изможденных голодом и длительным переходом по враждебному лесу, в повязках с засохшей кровью, свидетельствовавших о недавних и жестоких боях… Они принесли в своей памяти картины войны, поражения и бегства от более сильного племени, которое безостановочно гнало их все дальше на юг, пока они не затерялись в беспредельности джунглей.
Войдя в город, стигийцы без сил повалились среди развалин, прямо в красные цветы, что распускаются один раз за столетие, при полной луне. Здесь воинов сморил крепкий сон, и, пока они спали, из мрака выползла ужасная красноглазая тень и совершила над каждым чудовищный и непонятный обряд. Его видела только луна, глядевшая с темных небес. Джунгли стояли в тускло-багровом сиянии, и кроваво-красные цветы покачивались над спящими… А потом луна закатилась, и тьма стала сплошной, лишь глаза крылатого демона светились двумя угольками.
Когда же развалины башен подернул белой дымкой рассвет, воинов, спавших на городских камнях, более не было. Посреди площади сидела на корточках волосатая красноглазая жуть, окруженная полусотней громаднейших пятнистых гиен. Вот они подняли влажные морды к мертвенным небесам – и завыли, точно грешные души, угодившие в огонь…
После этого видения замелькали с такой быстротой, что их едва удавалось осмыслить по отдельности. Что-то стремительно двигалось, корчилось, выплавлялось из тени и света – в черноте джунглей, на фоне зеленоватых руин и непроглядной реки. Черные люди подплывали к причалам на длинных лодках с форштевнями, увенчанными оскаленными черепами, и с копьями в руках выходили на берег. После чего с воплями удирали во тьму, пытаясь спастись от обладателя красных пылающих глаз и слюнявой ощеренной пасти. Крики умирающих разрывали лесные потемки, чуть шелестели шаги подкравшегося упыря, вспыхивали и исчезали багровые огоньки глаз… По серебру лунного диска проносилась гигантская летучая тень, и на затерянной в джунглях поляне начинался ужасающий пир…
И вдруг мелькание остановилось, сменившись ясной и четкой картиной, затмившей все прочее. Из-за лесистого мыса, озаренного утренним солнцем, показалась длинная галера, полная чернокожих воителей, а на носу корабля стоял белый гигант в доспехах из сверкающей стали…
Конан понял, что видит сон; прежде этого мгновения он не осознавал ни себя самого, ни происходившего. Но, увидев знакомую палубу «Тигрицы» и собственный силуэт, он сразу все вспомнил… Впрочем, не просыпаясь.
Пока он силился сообразить, что к чему, картина снова сменилась. Он увидел заросшую лощину, где с девятнадцатью копьеносцами стоял Нгора, словно поджидая кого-то. И едва Конан успел догадаться, что ждали они не кого-нибудь, а его самого, тишина стоического ожидания была нарушена криками ужаса. Прямо с небес на воинов обрушился летучий кошмар! Сойдя с ума от страха, чернокожие храбрецы побросали оружие и в панике разбежались по джунглям. Кожистые крылья зловеще хлопали над их головами.
Ничего внятного больше нельзя было разглядеть, и Конан напряг остатки сил, пытаясь проснуться. Он даже смутно различил себя самого, неподвижно лежавшего в зарослях кивающих черных цветов, – а из кустов к нему уже подкрадывалась уродливая когтистая тень. И рассудок варвара, опутанный незримыми паутинами сна, взорвался яростным победоносным усилием – Конан открыл глаза и вскинулся, готовясь защищать свою жизнь.
Реальность оказалась куда менее вразумительной, чем только что пронесшиеся сновидения. Сначала Конан увидел над собой склонившийся черный лотос – и со всей поспешностью откатился подальше.
В рыхлой влажной земле прямо перед своим лицом он увидел след, как если бы зверь высунул из кустов лапу, готовясь сделать шаг на поляну, но передумал. След напоминал отпечаток лапы невиданно огромной гиены.
Конан закричал во все горло, зовя Нгору. Никто не отозвался ему. Над лесом висела глухая тишина, в которой собственные крики показались ему беспомощно жалкими. Оттуда, где он сидел, никак не удавалось разглядеть солнце, но Конан не зря вырос вдали от цивилизации: инстинктивное чувство времени сказало ему, что день близился к вечеру. Киммериец пришел в ужас, поняв, что провалялся без сознания несколько часов. Быстро поднявшись, он поспешил по следам своих людей. Ровная цепочка отпечатков скоро вывела его на поляну. И здесь Конан остановился как вкопанный, а между лопатками побежали мурашки, – он сразу узнал поляну из своего сна, навеянного лотосовым дурманом. И, как в том сне, повсюду кругом валялись копья и щиты, брошенные в нерассуждающем бегстве.
Это подтвердили и следы, тянувшиеся с поляны в темную чащу. Отпечатки перекрывали друг друга, пересекались и беспорядочно петляли между деревьями, чтобы наконец вывести киммерийца на другую прогалину, где громоздилась скала, обрывавшаяся сорокафутовым отвесным обрывом.
И там, на краю обрыва, сидело нечто живое…
Сначала Конан решил, что увидел здоровенную черную гориллу. Но нет, существо больше напоминало чернокожего человека, ссутулившегося по-обезьяньи. Длинные руки безвольно свисали, с распущенных губ клочьями падала пена. И только когда «горилла» с каким-то отчаянным всхлипом вскинула руки и бросилась ему навстречу, киммериец с изумлением и ужасом признал Нгору.
Конан сразу понял, что несчастный сошел с ума. Нгора не обратил никакого внимания на его предостерегающий крик. Он мчался на Конана, жутко выкатив глаза, состоявшие из сплошных белков, и не по-людски ощерив зубы.
Безумец всегда внушает ужас человеку, пребывающему в здравом рассудке, а этот был еще и опасен. Стиснув зубы, Конан выхватил меч, и Нгора грудью налетел на клинок. Конан увернулся от грабастающих черных рук и, обойдя поникшее тело, подобрался к кромке откоса.
Там, внизу, на острых камнях, лежали исковерканные тела воинов Нгоры. Неестественные позы, перебитые кости, вывернутые суставы. И никакого движения, если не считать тучи жирных мух, уже клубившихся над окровавленными камнями, и хищных муравьев, добравшихся до мертвечины. На деревьях понемногу рассаживались стервятники, да еще шакал, высунувшийся на открытое место и внезапно увидевший над собой человека, поспешил схорониться в траве…
Некоторое время Конан стоял неподвижно. Потом круто развернулся и побежал обратно тем же путем, каким явился сюда, с бесшабашной отвагой продираясь сквозь высокую траву и кусты, перескакивая через побеги лиан, змеившихся поперек тропки. Он нес обнаженный меч у бедра, и загорелое лицо покрывала небывалая бледность.
Между тем царившая в джунглях тишина становилась все более густой и зловещей. Солнце успело сесть, и лес заполонили громадные тени, выползшие из непроглядных болот. Казалось, они дышали смертью и тленом. Конан с его стальной кольчугой и алым плащом выглядел последней искоркой настоящей живой жизни. И кругом по-прежнему не было слышно ни единого звука, кроме его собственного тяжелого дыхания…
Еще несколько шагов, и он вырвался из лесных потемок в сумерки речного прибрежья. Вот галера, приткнувшаяся к развалинам причала, вот знакомые руины, пьяно накренившиеся над мостовыми. А еще там и сям среди камней проглядывали сполохи красного, словно чья-то небрежная рука расплескала полные пригоршни крови.
В который уже раз глазам Конана предстала картина смерти и разрушения. Копьеносцы лежали мертвыми на земле и впервые не вскочили приветствовать своего предводителя. Цепочка бездыханных тел протянулась от края джунглей до самого берега. Изуродованные, разорванные, наполовину сожранные куски мяса, совсем недавно бывшие живыми людьми. И повсюду – кровавые отпечатки звериных лап, как если бы здесь знатно повеселилась стая гигантских гиен.
Конан молча приблизился к самому берегу и вышел на причал. Там, над палубой «Тигрицы», болталось в воздухе нечто, отливавшее нежной белизной слоновой кости… Стоя у края воды, киммериец безмолвно взирал на королеву Черного побережья, повешенную на рее ее собственного корабля. Удавкой же неведомому палачу послужило то самое ожерелье из кроваво-красных камней, даже и теперь блиставших сквозь сумерки зловещим драгоценным огнем.
4. Нападение с неба
Когда оскалу тьмы отпор давал он,
Когда вокруг лилась ручьями кровь,
Я встала рядом с ним, как обещала,
И войско ада мне не помешало
Последний раз явить мою любовь!
Песнь Бёлит
Джунгли были черным чудовищем, зажавшим разрушенный город в необоримых объятиях. Луна еще не взошла; звезды каплями расплавленного янтаря горели на куполе мрака, с которого готовилась упасть смерть. На вершине пирамиды среди поваленных башен, подперев подбородок тяжелыми кулаками, сидел Конан-киммериец, неподвижный, как чугунная статуя. Внизу, в непроглядной тени, слышался шорох крадущихся лап, вспыхивали и гасли налитые кровью глаза. Чернокожие воины так и лежали там, где застала их смерть. Лишь королева Черного побережья покоилась на палубе верной «Тигрицы», возложенная на погребальный костер из обломков скамей, черенков копий и леопардовых шкур, закутанная в алый плащ киммерийца. Погребение обещало стать воистину королевским: вокруг Бёлит лежала вся ее добыча – шелк и парча, золотое и серебряное шитье, бочонки самоцветов и золотых монет, серебряные слитки и дорогое оружие.
Среди всего этого великолепия недоставало лишь драгоценностей из подалтарного тайника. Их судьбу теперь знали только темные воды Зархебы, куда Конан, матерясь, пошвырял все до последнего камешка. Пошвырял – и мрачно засел на верхушке пирамиды, дожидаясь незримых врагов. В его душе более не было места страху, всю боязнь без остатка выжгла черная ярость, клокотавшая внутри. Пусть из мрака является что угодно – Конану было все равно. «Только высуньтесь!»
Теперь он понимал, что черные лотосы показали ему сущую правду. Стало быть, пока Нгора с товарищами дожидался его на поляне, их насмерть перепугало нечто, спустившееся с небес; несчастные кинулись бежать, не разбирая дороги, и упали с обрыва на камни. Все, кроме старшины, который каким-то образом избег общей судьбы, но поплатился рассудком. И случилось это примерно в то самое время, когда погибали оставшиеся на берегу. Насколько мог судить Конан, у реки происходило не сражение, а резня. Мужество чернокожих было подорвано суеверными страхами; когда страхи вдруг ожили и накинулись на бедолаг, они, скорее всего, безропотно приняли смерть, даже не пробуя защититься.
Почему же самого Конана до сих пор обходила ужасная смерть? Он не мог придумать причины, разве только нечистая сила решила как можно дольше наслаждаться его скорбью и страхом… А что, это предположение выглядело достаточно здравым, ибо за всем происходившим определенно чувствовался чей-то злой разум – какая разница, человеческий или чужой. Кто-то ведь додумался разбить бочонки с водой, чтобы пираты были вынуждены разделиться. Кто-то целенаправленно загнал беглецов на опасный обрыв. И – вот уж венец всему! – кто-то затянул на белой шее Бёлит кроваво-красное ожерелье, превратив украшение в орудие казни. Так вот, носитель этого разума явно приберегал Конана, видя в нем самую желанную и достойную жертву. Кажется, его собирались раздавить изощренной душевной пыткой, после чего отправить следом за остальными. Ну-ну, пускай попытаются. На лице Конана не читалось никаких чувств, лишь в синих глазах стыл поистине железный смех…
И вот луна, поднявшаяся над лесом, заиграла на рогатом шлеме киммерийца. В эту ночь ни единое живое существо не приветствовало появление ночного светила криком, который эхом подхватили бы остальные. Наоборот, тишина сделалась напряженной и страшной, джунгли как будто затаили дыхание. Конан инстинктивно нащупал рукоять громадного меча, до поры дремавшего в ножнах. У пирамиды, на которую он взобрался, было четыре грани, и та грань, что смотрела в сторону джунглей, состояла из широких ступеней. Конан загодя запасся тугим шемитским луком из тех, к которым приучила свою команду Бёлит, и целой охапкой стрел. Они лежали перед ним наготове – перьями к стрелку, наконечниками к лесу. Когда в кромешной тени наметилось какое-то движение, Конану осталось только тихо припасть на одно колено и взяться за тетиву.
Вот лунный свет на мгновение очертил голову и плечи какого-то существа, и к подножию пирамиды, стелясь по земле, устремилось два десятка чудовищных пятнистых гиен. Слюнявые клыки вспыхивали на свету, а глаза горели таким огнем, какого не бывает у настоящих зверей.
Конан отметил про себя их количество и подумал, что копья пиратов, похоже, успели-таки поработать; значит, чернокожие все же не сдались без боя… Еще не завершив эту мысль, киммериец оттянул тетиву к правому уху – пропела стрела, и огнеглазая тень взвилась в судорожном прыжке, после чего забилась на камнях мостовой. Остальные бежали вперед, а сверху на них дождем сыпались стрелы, посылаемые верной рукой, острым глазом и ненавистью, что была горячее адских камней.
И эта ярость не лишала Конана меткости, скорее наоборот: он не промахнулся ни одного раза. Каждый пернатый снаряд оказывался смертоносен. Стая понесла пугающий урон, даже не успев достичь подножия пирамиды. Уцелевшие гиены полезли вверх, одна за другой валясь на каменные ступени. Глядя со своего места в их пламенеющие глаза, Конан отчетливо понимал, что к его горлу рвались вовсе не звери. И дело было даже не в их неестественной величине. Хищные твари испускали отчетливо ощутимую ауру, словно черный туман над болотом, где лежат непогребенные мертвецы. Что за страшное колдовство наделило их жизнью? Конан не знал и знать не хотел, он лишь чувствовал перед собой нечисть едва ли не худшую, чем Колодец Скелоса.
И еще он знал, что эту нечисть возможно было поразить оружием смертных, и ему этого было довольно.
Стоя во весь рост, он бил и бил в наседающих тварей. Последняя стрела сверкнула в лунном луче и уже в упор встретила пятнистого оборотня, взвившегося в прыжке. Мохнатое тело перевернулось в воздухе и покатилось вниз, простреленное навылет…
В следующий миг Конана захлестнула лавина пылающих глаз и оскаленных пастей. Самую первую тварь рассадил пополам свистнувший меч, но гиен было слишком много, и они сшибли Конана с ног. Удар рукояти разнес плоский череп еще одного хищника, так что кровь и мозги хлынули на руку киммерийцу. Он бросил меч, все равно бесполезный в таком ближнем бою, и молча схватил за глотки сразу двух гиен, пытавшихся терзать его закованное в латы тело. Пот заливал киммерийцу глаза, от гиен, помимо прочего, еще и жутко воняло… Если бы не кольчуга, Конана мигом растерзали бы в клочья. Одной гиене он пальцами вырвал гортань, другой сломал переднюю лапу. Покалеченный оборотень издал короткий, почти человеческий вскрик. Вырвавшись из звериного горла, он прозвучал до того жутко, что рука Конана невольно разжалась – а зря.
Какая-то из гиен, сама истекая кровью из порванной артерии, в последней ярости умудрилась хватануть его за шею – и упала мертвой. А та, что осталась без лапы, изо всех сил вгрызалась в его живот, и звенья кольчуги готовы были поддаться. Конан отшвырнул издохшую тварь, сгреб хромую – и вскинул ее над собой в воздух. Он даже застонал от натуги, гиена извивалась в его хватке, царапала когтями и силилась укусить, смрадно дыша ему прямо в лицо… Конан метнул ее прочь, и она с отвратительным хрустом обрушилась на мраморные ступени далеко внизу.
Широко расставив ноги, Конан силился отдышаться, луна и джунгли плавали в кровавой дымке у него перед глазами… И тут его слуха достиг шорох кожистых крыльев. Конан нагнулся за мечом и выпрямился, шатаясь, занося над головой громадный клинок и пытаясь проморгаться от заливающей глаза крови.
Он ждал нападения сверху, но вместо этого пирамида у него под ногами вдруг зашаталась. Что-то тяжело загромыхало, послышался глухой треск – и он увидел, как раскачивается венчавшая пирамиду колонна. Конан прыжком отлетел далеко прочь, одолев сразу половину мраморной лестницы. Ступени ходуном ходили у него под ногами. Еще прыжок, и он оказался на ровной земле. В то же самое мгновение пирамида рассыпалась с грохотом горного обвала, а колонна скатилась вниз, подпрыгивая и разваливаясь на куски. С неба дождем посыпались мраморные обломки… Когда все успокоилось, на месте пирамиды блестела под луной лишь груда битого камня.
Конан зашевелился на земле, отряхиваясь от мраморной крошки. Обломок, угодивший ему в голову, сбил шлем и на мгновение оглушил киммерийца. Его ноги оказались придавлены крупным куском колонны, и не было никакой уверенности, что кости в них уцелели. Черные волосы Конана слиплись от пота, из ран на руках и на шее текла кровь… Кое-как он приподнялся на локте и начал откапываться. И в это время звезды заслонила крылатая тень. Что-то мягко шлепнулось на лужайку, Конан извернулся и увидел летучего врага.
Кровожадный демон уже подбегал к нему, причем с пугающей быстротой. Конану недосуг было его особо рассматривать, он лишь мельком отметил громадный, почти человеческий торс на коротких кривых ногах, длинные волосатые лапы с черными изогнутыми когтями и широкую жуткую морду, где единственной внятной чертой были опять-таки красные светящиеся глаза… Вот так: не человек, не зверь и не демон!
Впрочем, Конану некогда было сопоставлять и раздумывать. Он рванулся к своему мечу, но ищущие пальцы промахнулись на несколько дюймов: меч был близок, но недостижим. Тогда он попытался сбросить камень, прижимавший его ноги к земле. От усилия на висках вздулись жилы, но глыба поддавалась слишком медленно… Киммериец понял, что высвободиться не успеет. Еще несколько мгновений, и монстр насядет на него, и он отчетливо понимал – угодить в эти черные когти значило умереть.
А чудовище приближалось. И вот, когда оно уже нависло над Конаном, точно глыба тьмы, – между ним и его жертвой замерцало нечто белое. Женское тело, сильное и прекрасное, дышащее тигриной яростью и силой любви. Бёлит встала между киммерийцем и надвигающейся смертью, гибкая и совершенно живая, Конан успел рассмотреть ее сверкающие глаза, поймать блеск роскошных волос… Ее грудь бурно вздымалась, алые губы раздвинулись в боевом крике, и он прозвучал одновременно со звоном стального клинка, которым она пронзила чудовище.
– Бёлит, – выдохнул Конан.
Она обернулась к нему… Короткий взгляд был полон любви, безоглядной и неудержимой, как огненная лава… А в следующий миг Бёлит исчезла, и осталось только летучее чудище – Конан увидел, что оно шарахнулось прочь, словно от неожиданности и испуга, и вскинуло лапы, как бы пытаясь прикрыться от удара… Нет, Бёлит, без сомнения, лежала на своем погребальном ложе на палубе «Тигрицы», но у киммерийца в ушах почему-то отдалось ее страстное обещание: «И если случится так, что я паду мертвой, а ты будешь еще сражаться за жизнь, – я восстану из бездны, чтобы явиться тебе на подмогу…»
Конан закричал и рванулся с такой неистовой силой, что тяжелый камень перышком отлетел прочь. Летучий демон вновь бросился к своей жертве, но Конан встретил его уже на ногах – и во всеоружии бешеной ярости, напрочь сжегшей усталость. Мышцы тугими канатами вздулись у него на руках, когда он крутанулся навстречу нечисти и с размаху рубанул ее поперек тела. Разящий удар пришелся как раз над бедренными костями, и такова оказалась его сила, что кривые ноги повалились в одну сторону, а торс с волосатыми крыльями и когтистыми лапами – в другую.
В наступившей тишине Конан молча стоял под луной, разглядывая останки поверженного врага… Какое-то время в красных глазах еще светилась жизнь и неутолимая злоба, потом они погасли и остановились. Черные лапищи перестали судорожно скрести землю. Древнейшая раса, заселившая эту землю намного раньше людей, прекратила свое существование.
Киммериец огляделся, продолжая инстинктивно высматривать оборотней, прислужников летучего властелина. Нет, никто более не пытался подкрасться к нему из темноты. Более того, он увидел, что смерть вернула псевдогиенам их былой человеческий облик. У мертвецов, павших от его стрел и меча, были ястребиные лики и смуглая кожа. И все они рассыпались в пыль, пока он смотрел.
Почему их крылатый предводитель не вмешался и не помог, когда они дрались с Конаном на ступенях? Уж не боялся ли он, что они обратятся против него и, чего доброго, разорвут? Злобный разум тысячелетнего монстра был осмотрителен и осторожен. И все же в конце концов это ему не помогло.
Повернувшись, киммериец зашагал по обрушенному причалу и перебрался на борт галеры. Несколько взмахов меча – и швартовы упали в ядовитую воду, течение начало относить «Тигрицу» прочь, назад в море, а Конан встал у руля. Корабль медленно поворачивался, выбираясь на середину реки… Там его подхватила стремнина, и Конан налег на правило.
Алый плащ скрывал контуры неподвижной фигуры, царственно возлежавшей на высокой поленнице, среди богатств, способных украсить любую из сокровищниц этого мира…
