Роберт Хайнлайн
«Уолдо», «Неприятная профессия Джонатана Хога» и другие истории

Видимо, в конце концов придется еще раз побывать у Шнайдера в поисках наставлений, но поездка на Землю вызывала у него такое отвращение, что Уолдо отбросил саму мысль о ней. Опять же Грэмпс Шнайдер вряд ли сможет научить его чему-то еще – они говорят на разных языках.

Инопространство существует и оказывается достижимо при определенной направленности разума: либо сознательной, чему учил Шнайдер, либо подсознательной, жертвами которой оказались Маклеод и ему подобные, – это все, что дано знать.

То, что мысль, и только мысль сама по себе способна воздействовать на физические явления, противоречило всей материалистической философии, в которой он вырос. В этом представлении было что-то крайне неприятное. Похоже, убежденность в незыблемости физических законов и миропорядка – предрассудок и он, Уолдо, находится у такового в плену. Люди, предопределившие его мировоззрение, натурфилософы, создавшие мир науки и сопутствующих технологий: Галилей, Ньютон, Эдисон, Эйнштейн, Штейнмец, Джинс и мириады их коллег рассматривали физическую Вселенную как механизм, действующий по жестким правилам. Любые явные отклонения от этих правил рассматривались либо как ошибки в наблюдениях, либо как неудовлетворительность построенных гипотез, либо как следствие недостаточности имеющихся сведений.

Даже краткое воцарение принципа неопределенности Гейзенберга не изменило фундаментального ориентирования на упорядоченный космос; сама эта неопределенность рассматривалась как нечто определенное! Ее можно было выразить, описать с помощью формулы, на ней оказалось возможно построить строгую статистическую механику. А в 1958 году, когда Горовитц переформулировал волновую механику, эту концепцию удалось отбросить^[11]. Порядок и причинность были восстановлены в правах.

И вдруг такое дело, будь оно неладно! Ведь с тем же успехом теперь можно молиться о ниспослании дождя, загадывать желания в полнолуние, ходить к целителям верой и в конце концов капитулировать перед сладостным «мир-у-меня-в-голове» епископа Беркли: «Не бытует сей клен в отсутствие взглядов зевак».

* * *

Уолдо не был так всецело предан Абсолютному Порядку, как Рэмбо; ему не угрожало умственное расстройство по случаю краха основополагающих принципов; и тем не менее, так-его-распротак, удобно, когда все работает, как ты ожидаешь. Из порядка и закона природы выводится предсказуемость, без предсказуемости жить невозможно. Часы должны идти равномерно; вода должна кипеть при нагревании; пища должна насыщать, а не отравлять организм; приемники де-Кальба должны работать, причем так, как полагал их конструктор; хаос невыносим, и жить в нем никак нельзя.

Предположим, однако, что хаос – всему голова и что порядок, который, как нам представляется, мы обнаружили в окружающем нас мире, всего лишь плод воображения, к чему это нас приведет? В этом случае, решил Уолдо, вовсе не исключено, что десятифунтовая гиря действительно падала в десять раз быстрее фунтовой до того самого дня, когда дерзновенный Галилей выдумал и объявил, что это не так. Не исключено, что вся с великим тщанием продуманная теоретическая механика развилась из представлений нескольких твердолобых личностей, навязавших миру свои воззрения. Возможно, сами звезды твердо придерживаются своих курсов благодаря твердой вере астрономов. Так и создали из Хаоса упорядоченный космос – посредством Разума!

Мир был плоским до тех пор, пока географы не решили иначе. Мир был плоским, и Солнце, величиной с лохань, восходило на востоке и заходило на западе. Звезды были крохотными огоньками, усыпавшими прозрачный купол, едва-едва возвышавшийся над самыми высокими горами. Грозы были гневом богов и не имели отношения к движениям воздушных масс. Тогда в мире господствовал созданный Разумом анимизм.

Ближе к нашим временам это изменилось. Миром стала править распространившаяся договоренность относительно материалистической и неизменной причинности; на ней целиком воздвиглась технология цивилизации, обслуживаемой машинами. Эти машины и впрямь работали так, как было задумано конструкторами, потому что все верили, что так должно быть.

И так оно тянулось до тех пор, пока несколько пилотов, неким образом одуревших от длительного мощного электромагнитного облучения, не потеряли уверенность в себе и не заразили свои машины неопределенностью. Вот с какого момента черная магия ходит по белу свету.

Он решил, что начал понимать, что случилось с магией. Магия была нестабильным законом анимистического мира, ее неуклонно вытесняла прогрессирующая философия неизменной причинности. Потом она исчезла – до сегодняшнего рецидива, – и ее мир тоже исчез, остались только темные заводи «суеверий». Это было естественно. Любой добросовестный экспериментатор, исследуя дома с привидениями, образование материальных тел во время спиритических сеансов и все такое прочее, сообщал о неудаче опытов. Своими убеждениями он не давал этим явлениям проявиться.

Лишь там, где не увидишь белого человека, в глубине африканских джунглей, могли сохраниться совсем иные места. Там все еще, возможно, правили бал диковинные, неуловимые законы магии.

Возможно, эти рассуждения были уж слишком сильным перегибом, и тем не менее за ними было преимущество, которым не обладали ортодоксальные концепции: они объясняли колдовство, которое Грэмпс Шнайдер чинил над декальбами. Любая рабочая гипотеза, которой не под силу было объяснить способность Шнайдера – и его самого, Уолдо, – мысленно приводить декальбы в рабочее состояние, не стоит ни гроша. Эта гипотеза объясняла все, и с ней согласовывались заявления Грэмпса типа: «На свете нет ничего определенного» и «Кое-что одновременно и существует, и не существует. Смотреть на вещи можно хоть сотней способов. Некоторые годятся, а некоторые нет».

Очень хорошо. Примем эту гипотезу. И будем действовать по ней. Мир изменяется в зависимости от того, каким образом на него смотрят. Но если так, то уж он-то, Уолдо, знает, каким образом смотреть. Он отдает свой голос за порядок и предсказуемость!

И навяжет этот взгляд. Введет в упорядоченный космос свое собственное представление об Иномире!

Заверения, данные Глисону, о надежности обработанных «по Шнайдеру» декальбов в этом случае следует считать добрым началом. Значит, так и будет. Сказано, что надежны, значит и будут надежны. Не выйдут из строя никогда.

Постепенно в его голове складывалась и прояснялась собственная концепция Иномира. Хотелось считать его упорядоченным и в основном подобным здешнему пространству. А местом смыкания обоих пространств мыслилась нервная система: кора головного мозга, зрительные бугры, спинной мозг и прилегающие участки нервных путей. Эта картина отвечала тому, что говорил Шнайдер, и не противоречила явлениям, как он сам, Уолдо, их понимал.

Постойте! Если нервная система расположена в обоих пространствах, то, возможно, именно это и приводит к относительно медленному распространению нервных импульсов по сравнению со скоростью света. Да! Если в инопространстве константа c меньше, чем в здешнем, то это так и должно быть.

Он начал чувствовать твердую уверенность, что это так и есть.

Что он делает сейчас, просто рассуждает? Или создает новую вселенную?

Возможно, придется отказаться от сложившегося в уме образа инопространства, размерами и формой напоминающего страусиное яйцо, поскольку пространство с более медленной скоростью света не меньше, а больше привычного пространства. Нет… Нет, погодите минутку, размеры пространства зависят не от постоянной c, а от радиуса кривизны, выраженного через эту постоянную. А так как c – это скорость, то, значит, размеры зависят от представлений о времени – в данном случае о времени как скорости изменения энтропии. В том и заключается особенность, позволяющая сравнить оба пространства: они обмениваются энергией, и, следовательно, каждое влияет на энтропию соседнего.

То, которое быстрее приближается к постоянному уровню энтропии, должно быть «меньшим».

Так что нет нужды отказываться от образа страусиного яйца, с которым так сроднился! Иномир есть замкнутое пространство с меньшей скоростью света, с высокой скоростью изменения энтропии, с малым радиусом и почти постоянной энтропией – идеальный резервуар энергии по всем параметрам, готовый излиться в здешнее пространство, как только происходит замыкание межпространственного интервала. Для своих собственных обитателей, если таковые существуют, Иномир может выглядеть простирающимся на сотни миллионов световых лет; для него, для Уолдо, он страусиное яйцо, которое вот-вот взорвется от избытка энергии.

Стали приходить мысли о способах проверки собственной гипотезы.

Если, используя шнайдер-декальбы, начать отбор энергии с максимально возможной быстротой, удастся ли воздействовать на местный потенциал? Не образуется ли градиент энтропии? Можно ли повернуть процесс вспять, отыскав способ закачивать энергию в Иномир? Нельзя ли создать разные уровни в разных точках и таким образом произвести проверку перехода к постоянной максимальной энтропии?

Дает ли скорость распространения нервных импульсов удобный ключ к определению c в инопространстве? Можно ли, применяя этот ключ в сочетании с энтропией и исследованием потенциала, получить математическое описание инопространства в рамках представлений о его мировых константах и его возрасте?

Уолдо занялся этим. Его вольные, ничем не сдерживаемые рассуждения закончились определенным положительным результатом: выявилось по крайней мере одно направление, с которого можно было подступиться к этому инопространству, – он разработал принцип действия для телескопа слепца. Какова бы ни была истина об этом континууме, она больше чем некая истина – это целая последовательность новых истин. Вот подлинный состав этой последовательности: истины, характеристические закономерности, что внутренне присущи инопространству, плюс новые истинные закономерности, которые проистекают из взаимодействия характеристик инопространства с обычным пространством. Рэмбо напоследок крикнул, что может случиться все, что угодно. И неудивительно. Почти все возможно, все так или иначе вероятно, если правильно применять и сочетать три набора закономерностей: закономерности нашего пространства, закономерности инопространства и закономерности связи между ними обоими.

Но прежде чем теоретики смогут приступить к работе, отчаянно необходимы новые данные. Теоретик из Уолдо был никакой, и сам он как бы с изнанки признавал этот факт, решив для себя, что теория – это непрактичная и ненужная потеря времени для него как инженера-консультанта. Пусть ею занимаются безволосые обезьяны.

Но инженеру-консультанту предстояло выяснить ответ на вопрос, будут ли шнайдер-декальбы и дальше бесперебойно функционировать, гарантирует ли он это? А если не гарантирует, то что нужно сделать, чтобы обеспечить это функционирование?

Самая трудная и самая интересная сторона подобного исследования должна была быть связана с выяснением взаимоотношений между нервной системой и инопространством. Ни электроизмерительная техника, ни нейрохирургия не были продвинуты настолько, чтобы обеспечить точную работу на тех уровнях, которые Уолдо предполагал исследовать.

Но ведь у него были «уолдо».

Самые малые из «уолдо», которые он до сих пор применял, имели ладони поперечником примерно полдюйма и, разумеется, соответствующий микросканер. Для того, что он задумал, они были слишком велики. А задумал он опыты с живой нервной тканью, изучение ее изоляции, и ее поведения in situ^[12].

Он употребил эти крохотные «уолдо» для изготовления еще меньших.

На последней стадии он соорудил крохотные металлические лепестковые зажимы с поперечником чуть больше одной восьмой дюйма. Пружины в их сочленениях, служившие псевдомышцами, едва можно было разглядеть невооруженным глазом – но у него были сканеры.

В окончательный набор «уолдо», которые он применил для нейрохирургии мозга, вошла целая последовательность механических рук: от обычных, почти в натуральную величину, до этих сказочных крох, которые могли обращаться с предметами слишком малыми, чтобы за ними можно было наблюдать простым глазом. Они были смонтированы так, чтобы работать в одном и том же месте. Уолдо управлял ими одними и теми же задающими «уолдо» и мог менять исполнителей, не снимая перчаток. Тем же переключением, которым производилась смена манипуляторов, достигалась и автоматическая перемена параметров сканирования, рост или уменьшение увеличения, так что Уолдо постоянно видел по стереоприемнику изображение своих рабочих рук «в натуральную величину».

Для каждого комплекта «уолдо» были свои хирургические инструменты и свое электрооборудование.

Такой операции никто раньше не проводил, но Уолдо не придавал этому значения; никто не сказал ему, что подобная операция была чем-то неслыханным.

К своему великому удовлетворению, он установил-таки механизм, посредством которого коротковолновое облучение расстраивает физиологическую деятельность человеческого организма. Синапсы между дендритами действовали как точки утечки. И нервным импульсам иногда не удавалось перепрыгнуть с дендрита на дендрит, они куда-то стекали. Куда? Уолдо был уверен, что в инопространство. Дело выглядело так, что такая утечка создавала предпочтительный путь, некий сток, вызывающий постоянное ухудшение состояния жертвы. Мышечная деятельность не совсем затухала, так как доступны оставались оба пути, но ее эффективность падала. Картина складывалась примерно такая же, как в электросхеме из металлических проводов с некачественной изоляцией относительно «земли».

Большую часть этих экспериментальных данных Уолдо получил в дар от несчастного кота, погибшего во время этих опытов. Кот родился и вырос вне мощных полей излучения. Наблюдая второстепенные подробности процессов, происходящих в нервных тканях, Уолдо подверг животное мощному облучению и увидел, как кота поразила myasthenia, почти такая же полная, как и его собственная.

Когда кот скончался, Уолдо чуть не расчувствовался над ним.

* * *

Но если Грэмпс Шнайдер прав, то вовсе нет нужды разрушать излучением человеческий организм. Если у людей достанет ума на взгляд с нужной стороны, излучение на них не подействует; они даже смогут черпать энергию из Иномира.

Именно этим предлагал ему заняться Грэмпс Шнайдер.

Причем именно ему самому!

Грэмпс Шнайдер сказал, что ему нет нужды быть слабым!

Что он может стать сильным…

Сильным!

СИЛЬНЫМ!

До сих пор как-то о том не подумалось. Дружеская забота Шнайдера, его советы о преодолении слабости, которые он проигнорировал, не имели для него никакого значения. Свою слабость, свою особенность, отличавшую его от безволосых обезьян, он, Уолдо, рассматривал как изначальный, само собою разумеющийся факт. Еще ребенком принял как данное свыше, как впредь не подлежащее пересмотру.

И естественно, не обратил внимания на слова Шнайдера в той мере, в какой они относились непосредственно к нему самому.

* * *

Стать сильным!

Стоять на собственных ногах – ходить, бегать!

И… и он мог бы, мог бы без страха спуститься на поверхность Земли. Не обращая внимания на гравитационное поле. Говорят, его никто не замечает; можно даже носить предметы – большущие, тяжелые. Причем носят все. И даже могут подбрасывать.

Внезапно руки как-то сами судорожно дернулись в задающих «уолдо», и это было вовсе не похоже на его обычные, безукоризненно экономные движения. Исполнительные «уолдо» были гораздо крупней, поскольку он мастерил новую опытную установку. Одна из подвесок лопнула, плоский зажим на ней нехорошо звякнул, ударившись о стену. Дремавший поблизости Бальдур приподнял уши, огляделся и вопросительно уставился на Уолдо.

Уолдо воззрился на пса, тот заскулил.

– Фу! Молчать!

Пес затих и взглядом попросил прощения.

Уолдо машинально осмотрел повреждение. Ерунда, но без ремонта не обойтись. Сила. Но ведь если бы он стал сильным, он мог бы делать все, что угодно, буквально все, что угодно! Та-а-ак, «уолдо» шестой номер и новый ремень вместо лопнувшего… Если бы он стал сильным! Уолдо бездумно потянулся к «уолдо» номер шесть.

Сила!

Он мог бы даже встречаться с женщинами… И быть сильнее, чем они!

Он мог бы плавать. Мог бы ездить верхом. Мог бы вести машину, прыгать, бегать. Мог бы брать разные вещи голыми руками. Мог бы даже научиться танцевать!

Стать сильным!

Мог бы мускулы заиметь! Мог бы ломать вещи.

Мог бы… Мог бы…

Уолдо включил гигантские «уолдо» с захватами в рост человека. Уж кто силен, так это они! Одной исполинской клешней выдернул из стопки четвертьдюймовый стальной лист, поднял его и встряхнул. Лист загудел, как колокол. Уолдо еще раз встряхнул его. Вот где сила!

Он зажал лист обеими клешнями, перегнул пополам. Металл сложился неровно. Он судорожно принялся мять его в гигантских ладонях, как ненужную бумажку. От жуткого скрежета у Бальдура шерсть встала дыбом на загривке – сам Уолдо как будто ничего не слышал.

Тяжело дыша, остановился. Со лба катил пот, в ушах шумела кровь. Но ему было мало. Хотелось еще больше напрячься, самому себе показать, что такое сила! Пройдя в соседнюю кладовую, он выбрал г-образную балку длиной в двенадцать футов, толкнул туда, где смог взять обеими гигантскими ручищами, и потащил к себе.

Балка встала поперек люка; Уолдо выдернул ее, оставив вмятину в раме люка. И не заметил этого.

В здоровенном кулаке балка выглядела как увесистая дубина. Взмахнул ею. Бальдур попятился так, чтобы кольцо управления прикрыло его от исполинских ручищ.

Мощь! Сила! Разносящая вдребезги, неодолимая сила…

Судорожным рывком Уолдо остановил замах, задержав балку у самой стены. Нет, не так. Он сгреб другой конец дубинки левой клешней и попробовал согнуть. Большие «уолдо» предназначались для тяжелой работы, но балка была рассчитана на сопротивление изгибу. Уолдо напряг руки в задающих перчатках, силясь заставить стальные кулачища исполнить свой приказ. На панели управления вспыхнул предупредительный сигнал. Уолдо, не глядя, врубил аварийную перегрузку и нажал еще.

Гул «уолдо» и хрип собственного дыхания утонули в диком скрежете металла по металлу, балка начала уступать. Ликуя, Уолдо поддал еще. Балка начала складываться пополам, но тут «уолдо» не выдержали. Правые захваты сдали первыми, кулачище разжался. Левый кулак, потеряв упор, вывернулся, и стальная балка вылетела из него.

Она пробила тонкую переборку, проделав рваную дыру, и лязгнула обо что-то в соседнем помещении.

Гигантские «уолдо» превратились в мертвый лом.

Уолдо вынул из перчаток свои пухлые розовые ручки и глянул на них. Его плечи приподнялись, из груди вырвались мучительные рыдания. Он закрыл лицо руками; сквозь пальцы хлынули слезы. Бальдур жалобно заскулил и прижался потеснее к нему.

А на панели управления все звенел и звенел звонок.

* * *

Лом был убран прочь, и ровная чистая заплата закрыла то место, где г-образная балка вылетела наружу. Но замены гигантским «уолдо» еще не было, их опорная рама пустовала. Уолдо был занят сооружением силомера.

Годы прошли с тех пор, как он перестал заботиться о численном измерении собственной силы. Он ею почти не пользовался – сосредоточился на тренировке ловкости, а в частности, на точном и четком управлении своими тезками. В избирательном, полном и виртуозном пользовании собственными мускулами ему не было равных; он управлял – приходилось управлять. А сила ему была не нужна.

С его станочным парком под рукой было нетрудно создать устройство со шкалой, показывающей в фунтах силу сжатия одной руки. Пружинка с ярмом для захвата – вот и все. Он приостановился и обозрел свою поделку.

Надо было только снять с руки «уолдо», взять ярмо голой рукой и сдавить, и все станет ясно. И все же он колебался.

Было странно держать такой большой предмет голой рукой. Ну же, давай! Потянуться в Иномир за силой. Он закрыл глаза и сжал силомер в кулаке. Открыл. Четырнадцать фунтов – меньше, чем раньше.

Но ведь это он еще не взаправду попытался. Он попробовал представить себе ладони Грэмпса Шнайдера у себя на руке, ощутить тот теплый зуд. Сила. Протяни руку и потребуй ее. Четырнадцать фунтов, пятнадцать… семнадцать, восемнадцать, двадцать, двадцать один! Победа! Победа! Сила и смелость покинули его, но что ушло раньше, он сказать не мог. Стрелка свалилась на нуль; надо было отдохнуть.

Он и вправду проявил исключительную силу или двадцать один фунт – это нормально для теперешнего возраста и веса? Здоровый сильный человек не из лежебок должен выжать около ста пятидесяти фунтов, Уолдо об этом знал.

И тем не менее двадцать один фунт – это было на шесть фунтов больше, чем он когда-либо раньше показывал.

Ну-ка еще разок! Десять, одиннадцать… двенадцать. Тринадцать. Стрелка заколебалась. Ну, это он еще не дожал, это же смешно. Четырнадцать.

И застопорило. Как он ни напрягался, как ни собирал в кулак всю волю, больше четырнадцати не выжималось. И раз за разом постепенно выходило все меньше и меньше.

* * *

Шестнадцать фунтов – таков был лучший результат, которого он добился за следующие дни. Двадцать один – это, казалось, была счастливая случайность, везение с первого раза. Горечь жгла.

Нет, так легко он не сдастся. Он достиг своего нынешнего положения, богатства и известности не потому, что легко сдавался. Он не отступался, старательно припоминал, что именно говорил ему Шнайдер, и силился почувствовать прикосновение рук старика. Твердил себе, что и впрямь делался сильнее от этого прикосновения, но не мог осознать из-за сильной земной гравитации. И продолжал попытки.

В глубине души понимал, что в конце концов ему придется еще раз отыскать Грэмпса Шнайдера и попросить помочь, если не сможет повторить этот фокус самостоятельно. И ему крайне этого не хотелось. Не потому, что пришлось бы повторить эту ужасную поездку – хотя и этой причины, вообще говоря, было больше чем достаточно, – а потому, что если он сделает это, а Шнайдер не сумеет ему помочь, тогда вообще не останется никакой надежды. Ни-ка-кой.

Лучше жить с досадой и разочарованием, чем без надежды. Он упрямо отгонял мысль о поездке.

* * *

Уолдо почти не считался с обычным земным распорядком дня, ел и спал, когда захочется. Он мог задремать в любой момент, однако примерно через равные интервалы времени регулярно погружался в долгий сон. Разумеется, не в постели. Человек, витающий в воздухе, не нуждается в постели. Но Уолдо выработал в себе привычку перед тем, как крепко заснуть часиков на восемь, обязательно пристегиваться, чтобы, дрейфуя в воздушных потоках, случайно не налететь на какой-нибудь переключатель или рукоятку управления.

Однако с тех пор, как им овладело страстное желание обрести силу, его сон стал некрепок и пришлось часто прибегать к снотворному.

Доктор Рэмбо вернулся и искал его. Безумный доктор Рэмбо, полный ненависти. Во всех своих бедах Рэмбо винил его, Уолдо. И даже во «Фригольде» не было спасения от Рэмбо, потому что безумный физик открыл способ нырять через одно пространство в другое. Вот он, вот он! Голова выглядывает из Иномира. «Я доберусь до тебя, Уолдо!» Исчез. Нет, теперь он вынырнул сзади! Руки тянутся, извиваются, точь-в-точь как антенны декальбов. «Ага, Уолдо!» Но собственные руки Уолдо превращаются в гигантские «уолдо», готовые схватить Рэмбо.

Гигантские «уолдо» внезапно бессильно повисают.

Рэмбо наседает, Рэмбо наваливается, Рэмбо вцепляется в горло.

Грэмпс Шнайдер произносит в самое ухо спокойным и сильным голосом: «Сынок, ты тянись за силой. Ты чувствуй, чувствуй ее в руках». И Уолдо хватает чужие пальцы, сдавившие горло, напрягается, силится разорвать их мертвую хватку.

И они разжимаются. Победа! Сейчас он даст как следует и навеки спровадит Рэмбо в Иномир. Ага! Одна рука уже свободна. Неистово лает Бальдур, надо крикнуть ему, чтобы замолчал, чтобы бросился на Рэмбо, чтобы помог…

Пес продолжает лаять.

* * *

Он был у себя дома, в огромном круглом помещении. Бальдур еще раз визгливо гавкнул.

– Тихо!

Уолдо огляделся по сторонам.

Примащиваясь поспать, он закрепился на четырех растяжках, расходящихся, как оси тетраэдра. Две из них по-прежнему были зацеплены за пояс, и Уолдо болтался на них внутри кольца управления. Третья оторвалась от пояса – кончик троса плавал в воздухе в нескольких футах от него. А четвертая была разорвана в двух местах, возле пояса и в нескольких футах от него; и этот кусок захлестнуло петлей на шее Уолдо.

Он обдумал случившееся. Как он ни старался, он не мог представить себе, каким образом растяжка могла лопнуть, если только не он сам оборвал ее, борясь с привидевшимся во сне кошмаром. Пес не мог это сделать, у него не было точки опоры. Значит, он, Уолдо, сделал это сам. Растяжки не были особо прочными, они лишь обеспечивали фиксацию тела. Однако…

Ему потребовалось несколько минут, чтобы заставить силомер измерять не сжатие, а растяжение, пришлось перевернуть ярмо. Закончив работу, он включил средние «уолдо», закрепил в них обрывок растяжки через динамометр и скомандовал им через задающие «уолдо» тянуть.

Для разрыва растяжки потребовалось усилие в двести двенадцать фунтов.

Он торопливо бросился переделывать динамометр обратно в силомер, из-за нервов он стал неловок и потерял уйму времени. Закончив, он секунду помедлил, потом еле слышно шепнул: «Ну, Грэмпс, пора!» – и стал сжимать рукоятку.

Двадцать фунтов… двадцать один. Двадцать пять!

Да уже за тридцать, а он даже не вспотел! Тридцать пять, сорок, сорок один, сорок два, сорок три. Сорок пять! Шесть! С половиной. Сорок семь фунтов!

Вдохнул всей грудью и дал руке отдохнуть. У него есть сила. Сила!

Немного придя в себя, он подумал, что делать дальше. Первым порывом было позвонить Граймсу, но Уолдо подавил этот порыв. Это потом, когда он будет полностью уверен в себе.

Он переложил силомер в левую руку и сжал. Вышло похуже, чем с правой, но почти… почти сорок пять фунтов. Забавно, что никаких перемен в себе не чувствуется. Просто он обычный здоровый человек, и ничего особенного.

Захотелось попробовать и остальные мышцы. Много времени потратил, приспосабливая прибор под измерение удара ногой, под толчок, под рывок мускулами спины и прочие варианты. Вот бы поле тяготения сюда, вот что нужно попробовать – поле в одно g. Ну так есть же приемная, ее можно раскрутить.

Однако управляется приемная с кольца, а тащиться туда надо по длинным коридорам. Есть центрифуга поближе, та самая, на которой вертятся часы с кукушкой. Чтобы отладить ход часов, он установил на колесо регулятор скорости вращения. Вернувшись в кольцо управления, Уолдо остановил колесо; часы разладились от внезапной перемены режима, красная птичка выскочила, выдала разок бодрое «фью-фью» и угомонилась.

Держа в руке панель радиоуправления мотором, который приводил колесо во вращение, Уолдо приблизился к колесу, устроился внутри, упершись ногами о внутреннюю поверхность обода, а свободной рукой взявшись за одну из спиц так, чтобы оказаться в стоячем положении относительно центробежной силы, едва она проявится. И медленно начал раскручивать колесо.

Сход с места застал врасплох, и Уолдо чуть не упал. Однако он удержался, приспособился, а потом поддал ходу. Пока что все хорошо. Он постепенно разгонял колесо, и радость текла по жилам от ощущения псевдогравитационного поля, от ощущения, что ноги наливаются тяжестью, но все еще держат!

Колесо разогналось до полного g. Можно было выдержать. Вправду можно! Да, разумеется, на верхнюю часть туловища действовала меньшая сила, чем на нижнюю, поскольку ось вращения находилась примерно в полуметре над головой. Дело поправимое: он медленно присел на корточки, крепко держась за спицу. Неплохо получилось.

Но колесо пошло враскачку, мотор взвыл. Опоры были рассчитаны только на часы с кукушкой и их противовесик; его несбалансированный вес на таком расстоянии от центра вращения создавал слишком большую нагрузку на опоры. Точно так же осторожно Уолдо выпрямился, чувствуя сильный толчок от икр и бедер. И остановил колесо.

Происходящее очень взволновало Бальдура. Пес чуть не свернул себе шею, пытаясь уследить за тем, как крутится Уолдо.

А тот все откладывал звонок Граймсу. Загорелось соорудить местное управление раскруткой приемной, чтобы иметь подходящее место для тренировок и научиться для начала стоять. А потом нужно будет освоить ходьбу; со стороны это занятие выглядело простым, но Уолдо не был уверен. Возможно, освоить этот трюк будет непросто.

После этого он планировал научить ходить Бальдура. Уолдо уже пытался посадить пса в колесо с часами, но пес отказался. Увернулся и постарался уплыть в самую дальнюю часть помещения. Ну ничего – когда зверь окажется в приемной, ему, черт побери, придется научиться ходить. Давно надо было этим заняться. Такая здоровая скотина и, понимаешь, ходить не умеет!

Он представил себе раму на ножках с колесами, в которую можно было бы втиснуть пса, чтобы заставить стоять как положено. Устройство очень походило на обычные ходунки для младенцев, но Уолдо об этом не догадывался. Он ни разу в жизни не видел ходунков для младенцев.

* * *

– Дядя Гэс…

– А, Уолдо, привет! Как жизнь?

– Прекрасно. Слушайте, дядя Гэс, вы могли бы прибыть во «Фригольд»? Прямо сейчас.

Граймс покачал головой:

– Увы. Мой дилижанс в ремонте.

– Да все равно он еле тащится. Возьмите такси или попросите кого-нибудь подвезти.

– Чтобы ты его обхамил на пороге? Нетушки.

– Я буду смирен, как ягненочек.

– Постой. Как раз вчера Джимми Стивенс обмолвился, что хочет тебя видеть.

– Вот и вытащите его, – улыбнулся Уолдо. – Увижусь с ним с удовольствием.

– Попробую.

– Перезвоните мне. И давайте побыстрее.

* * *

Уолдо встретил гостей в приемной, которую оставил без раскрутки. И едва они вошли, приступил к своему спектаклю.

– Наконец-то! Рад вас видеть. Доктор Стивенс, вы не могли бы подвезти меня на Землю? Прямо сейчас. Кое-что случилось.

– Ну-у-у, пожалуй, можно.

– Поехали.

– Подожди минутку, Уолдо. Джимми ведь не сможет обращаться с тобой так, как надо.

– Придется рискнуть, дядя Гэс. Это срочно.

– Но…

– Никаких «но». Едем сию минуту.

Они затолкали в «помело» Бальдура и привязали. Граймс проследил, чтобы сиденье Уолдо было откинуто и в первом приближении походило на компенсатор перегрузки. Уолдо уселся поудобнее и закрыл глаза, чтобы отпугнуть желающих задавать вопросы. Но украдкой глянул на молчаливого Граймса – вид у того был мрачный.

Стивенс гнал чуть ли не как на рекорд, но посадил машину как можно более плавно на паркинге над домом Граймса. Старик коснулся руки Уолдо:

– Как себя чувствуешь? Сейчас кого-нибудь кликну, и мы тебя перетащим в дом. А уж там уложим в постельку.