Роберт Хайнлайн
Пасынки Вселенной. История будущего. Книга 2

10

Честно говоря, в глубине души я ожидал, что меня встретят как великого героя, и представлял себе, как мои новые товарищи будут, открыв рты, ловить каждое слово в моем скромном рассказе о приключениях и чудесных побегах и благодарить Великого Архитектора за то, что мне удалось доставить мое чрезвычайно важное послание.

Я ошибался. Начальник отдела кадров вызвал меня к себе на следующий день, не успел я закончить завтрак, но я его даже не увидел: принял меня старый знакомый мистер Джайлс. Я был несколько раздражен, поэтому прервал его и сухо спросил, когда я смогу явиться на официальный доклад к командующему.

Он чихнул и сказал:

– О да. Разумеется, мистер Лайл, я совсем забыл сказать, что командующий поздравляет вас с прибытием и просит вас считать, что визит вежливости был уже нанесен не только ему, но и начальникам отделов. Мы сейчас все очень заняты, и он просил передать, что пригласит вас к себе специально в первую же свободную минуту.

Я отлично понимал, что генерал не посылал мне никакого такого послания и что клерк просто следует установившемуся порядку. Лучше мне от этого не стало.

Ничего не поделаешь. Я уже приступал к службе. К полудню я был официально зарегистрирован и поставлен на довольствие. Меня осмотрел врач, послушал сердце и взял анализы. Потом у меня появился шанс рассказать о своих похождениях – к сожалению, только магнитофону. Люди из плоти и крови получили сообщение, которое я нес, но мне от этого не было никакого удовольствия – я снова находился под гипнозом, как и в тот момент, когда в меня заложили это послание.

Это было уже слишком. Я спросил психотехника, который надо мной трудился, что за послание принес я в Главный штаб. Он ответил коротко:

– Нам запрещено сообщать курьерам содержания посланий.

Его тон указывал, что вопрос мой был крайне неуместен.

Тут я немножко вышел из себя. Не знаю, был ли он старше меня по званию (знаков различия на нем не было), но мне было плевать.

– Ради всего святого! Это что получается, братья мне не доверяют? Я тут рискую головой…

Он прервал меня и заговорил мягче, чем раньше:

– Нет-нет. Дело вовсе не в том. Это делается для вашей безопасности.

– Как так?

– Такова доктрина. Чем меньше вы знаете того, что знать не обязательно, тем меньше вы сможете рассказать, если когда-нибудь попадетесь, – так безопаснее и для вас, и для всех нас. Например, знаете ли вы, где сейчас находитесь? Могли бы указать это место на карте?

– Нет.

– Я тоже. Мне никто не рассказывал об этом, потому что это знание мне в данный момент не необходимо. Однако, – продолжал он, – я думаю, что вам можно сказать в общих чертах, что вы несли в себе обычные сводки и доклады, подтверждающие те данные, что мы получили другими путями. Раз уж вы все равно ехали к нам, то они нагрузили вас всякой всячиной. Я с вас три пленки списал.

– Обычные сводки? А Мастер Ложи сказал мне, что я несу послание особой важности. Старое жирное трепло!

Техник улыбнулся:

– Боюсь, он просто вас слегка простимулировал… О!

– Что такое?

– Я понял, что он имел в виду. Вы действительно несли одно жизненно важное послание – важное для вас. Вы несли в себе гипнотически закодированное собственное удостоверение личности. Если бы его не было, вам бы не позволили проснуться после сеанса.

Мне нечего было на это сказать, и я молча ушел.

Мои путешествия по врачам, психотехникам, квартирмейстерам и так далее позволили мне ощутить масштабы этого места. «Игрушечная деревня» была всего лишь административным центром. Электростанция, компактный атомный реактор, находилась в другом зале, ее отделяли от нас десятки метров скалы, которые служили дополнительной защитой. Женатые пары устраивались, где им было удобнее. Примерно треть живущих там составляли женщины, и они чаще предпочитали строить свои дома (или, скорее, загончики) подальше от центра. Арсенал и склад боеприпасов находились в боковом туннеле, на безопасной дистанции от офисов и жилых помещений.

Пресной воды было достаточно, хотя она была довольно жесткая, а туннели, в которых бежали подземные ручьи, похоже, обеспечивали вентиляцию, – во всяком случае, воздух всегда оставался свежим. Температура была постоянно около двадцати градусов, а относительная влажность тридцать два процента, зимой и летом, днем и ночью.

К обеду я уже числился в штате, а сразу после обеда трудился на временной работе в арсенале, ремонтировал и настраивал бластеры, пистолеты, автоматы и штурмовые винтовки. Я мог бы и оскорбиться, потому что обычно это работа сержантов, но я понимал, что тут никто не заботится о протоколе (например, каждый сам мыл за собой посуду после еды). Да и разве плохо сидеть на скамейке в арсенале, в тепле и покое, и снова возиться с шомполами, выколоткой и отверткой – полезная привычная работа.

В тот же день перед ужином я вошел в офицерскую гостиную, огляделся в поисках свободного стула и вдруг услышал за спиной знакомый баритон:

– Джонни! Джон Лайл!

Я обернулся и увидел бегущего ко мне Зебадию Джонса, старого доброго Зеба собственной персоной, весьма некрасивое лицо которого украшала улыбка до ушей.

Мы долго хлопали друг друга по спине и плечам и ругались последними словами.

– Когда ты сюда попал? – спросил я наконец.

– Недели две назад.

– Как так? Ты же был еще в Новом Иерусалиме, когда я уезжал? Как ты это провернул?

– Проще простого. Меня перевезли в виде трупа, в глубоком трансе. Запаковали в гроб и написали: «Заразно».

Я рассказал ему о своем путешествии, и мой рассказ явно произвел впечатление на Зеба, что очень поддержало мой дух. Затем я спросил, что он здесь делает.

– Я в бюро психологии пропаганды, – сказал он. – У полковника Новака. Сейчас, например, пишу серию в высшей степени уважительных статей о частной жизни Пророка, его священников и аколитов, о том, сколько у них слуг, сколько стоит содержать Дворец, сколько стоят церемонии, ритуалы и прочая ерунда. Все это, разумеется, абсолютная правда, и подается с безоговорочным одобрением. Но я слегка сгущаю краски и делаю акцент на описании драгоценностей и золотых украшений, на том, сколько это все стоит, и постоянно повторяю неотесанной деревенщине, какое счастье им привалило оплачивать подобную мишуру и что они должны гордиться тем, что наместник Бога на земле дозволяет им заботиться о нем.

– Не понимаю я тебя, Зеб, – сказал я, нахмурившись. – Ведь люди любят глядеть на эти побрякушки. Вспомни, как туристы в Новом Иерусалиме бьются за билеты на Храмовый праздник.

– Правильно. Но мы не собираемся распространять мои творения среди сытых туристов в Новом Иерусалиме, мы отдадим их в маленькие местные газеты в бедных фермерских общинах долины Миссисипи, Юга и в глубинке Новой Англии – мы распространим их среди самых бедных и самых пуританских слоев населения, среди людей, которые твердо убеждены, что бедность и добродетель – синонимы. Эти статьи слегка подействуют им на нервы. Пусть они начнут сомневаться.

– Вы серьезно думаете, что можно поднять восстание такой чепухой?

– Это не чепуха, потому что она воздействует непосредственно на эмоции, минуя логику. Ты быстрее сдвинешь с места тысячу человек, апеллируя к их предрассудкам, чем убедишь одного с помощью логики. И эти предрассудки даже могут не иметь отношения к по-настоящему важным вещам. Джонни, ты же умеешь использовать индексы коннотации?

– Ну… И да и нет. Я знаю, что они существуют, что они должны измерять эмоциональный отклик на слова.

– Примерно так все и есть. Но индекс слова – не фиксированное значение, в футе всегда ровно двенадцать дюймов, а это сложная переменная функция в зависимости от контекста, возраста, пола и рода занятий слушателя, региона и десятка других вещей. Индекс – это конкретное значение переменной, которое показывает нам, будет ли конкретное слово, сказанное определенным образом, воздействовать на конкретного слушателя (или читателя) положительно, отрицательно или оставит его равнодушным. При условии правильного учета всех факторов адресной группы индекс может быть таким же математически точным показателем, как какой-нибудь технический параметр. У нас никогда нет полного набора данных, которые нужны для решения этой формулы, поэтому оперирование индексами остается искусством – но очень точным искусством, особенно потому что мы используем «обратную связь» через выборку на местах. Каждая статья, которую я пишу, раздражает читателя немного больше, чем предыдущая, – и он даже не знает почему.

– Звучит красиво, но я не совсем понимаю, как это делается.

– Я приведу простой пример. Что бы ты предпочел: хороший, толстый, сочный стейк из нежного мяса – или кусок мышечной ткани из трупа незрелого кастрированного быка?

Я только улыбнулся в ответ:

– Ты меня не собьешь. Ты можешь называть его как угодно, но я все равно его сожру, если он не пережарен. Кстати, неплохо было бы сейчас пожевать что-нибудь. Я проголодался.

– Ты думаешь, что мои слова тебя не задели, потому что ты был готов к ним. Но как долго протянет ресторан, если запустит рекламу с такой терминологией? Возьмем другой простой пример: англосаксонские односложные слова, которые озорные мальчишки пишут на заборах. Ты не можешь произнести их в приличном обществе, никого не оскорбив, но для каждого из них есть разные околичности и синонимы, которые употребимы в любой компании.

Я кивнул в знак согласия:

– Полагаю, так и есть. Конечно же, я вижу, как это может сработать на других людях. Но лично у меня, должно быть, иммунитет от подобных вещей. Эти запретные слова ничего для меня не значат – за исключением того, что я должен быть с ними осторожен, чтобы кого-нибудь не обидеть. Я образованный человек, Зеб. «Палки и камни ломают руки…» и так далее^[13]. Но я понимаю, как это может сработать на людях невежественных.

Мне следовало помнить, что в присутствии Зеба не стоит расслабляться. Одному Богу известно, сколько раз он меня подлавливал. Он спокойно улыбнулся, глядя мне в глаза, и сделал короткое заявление с участием некоторых из упомянутых запретных слов.

– Не смей говорить это о моей маме!

И я прокричал это, и я вскочил со стула, и я готов был броситься на него, как злобный цепной пес. Должно быть, Зеб точно просчитал мою реакцию и заранее сместил свой вес перед тем, как сказал эти слова, потому что мой кулак, вместо того чтобы раздробить его подбородок, внезапно оказался перехвачен за запястье, а вторая его рука зажала меня в клинч, поэтому бой прервался, не успев начаться.

– Полегче, Джонни, – выдохнул он мне в ухо. – Прими мои извинения. Смиренно прошу у тебя прощения. Поверь, я не собирался тебя оскорблять…

– Ну да, как же!

– Потому и говорю: «смиренно». Ты простишь меня?

Когда я немного успокоился, то понял, что скандал не остался незамеченным. Хотя мы выбрали для разговора тихий уголок, в гостиной уже был десяток-другой человек, ожидающих ужин. Я осознал, что в помещении стоит мертвая тишина, и буквально слышал, как в головах людей крутится вопрос: вмешиваться в драку или нет? Я снова ударился в краску, но уже не от гнева, а от смущения.

– Хорошо, – сказал я. – Отпусти меня.

Он разжал руки, и мы снова сели. Я все еще был сердит и отнюдь не собирался так просто спускать Зебу непростительное нарушение правил приличия, но кризис уже миновал. Зебадия тихо сказал:

– Джонни, поверь, я не намеревался оскорбить ни тебя, ни кого-либо из членов твоей семьи. Это была всего лишь научная демонстрация динамики коннотационных индексов, и более ничего.

– На мой взгляд, совершенно не обязательно было делать это настолько личным.

– Но мне пришлось это сделать! Мы говорили о психодинамике эмоций, а эмоции – это очень личные, субьективные вещи, которые необходимо пережить, чтобы понять. Ты был уверен, что, как образованный человек, невосприимчив к подобной форме нападения, – поэтому я провел лабораторный тест, чтобы показать тебе, что от нее никто не застрахован. Итак, что я тебе сказал?

– Ты сказал… не важно. Ладно, это был тест, но я не хочу это повторять. Ты высказал свое мнение, мне это не нравится, и точка.

– Но что я все-таки сказал? На самом деле все, что я сказал, – это то, что ты был законным потомком, родившимся в законном браке. Правильно? Что в этом оскорбительного?

– Но… – Я остановился и пробежал в уме дикие оскорбительные и унизительные вещи, которые он произнес, – и, знаете, они действительно складывались именно в то, что он сказал. Я беспомощно улыбнулся. – Но ты об этом так сказал!..

– Именно, именно! Если говорить технически, я выбрал термины с высокими отрицательными показателями для данной ситуации и данного слушателя. Именно так мы и готовим нашу пропаганду, за исключением того, что ее эмоциональные показатели количественно меньше, чтобы избежать подозрений и не попасть под цензуру, – медленно действующий яд, а не резкий удар в живот. Мы пишем только о Пророке, восхваляя его до небес. Поэтому раздражение, возникшее у читателя, направляется на него. Наша методика воздействует, минуя осознанные мысли читателя, на его табу и фетиши, которые заполняют его подсознание.

Я вспомнил свой собственный внезапный, необоснованный гнев и с неохотой признал:

– Ладно, убедил. Похоже, это очень серьезная наука.

– Именно так, парень, именно так. Есть магия в словах, черная магия – если знаешь, как ее вызвать.

После ужина мы с Зебом отправились в его комнатку и продолжили болтать о том о сем. Мне было спокойно и уютно, и я был очень, очень доволен жизнью. В тот момент меня мало волновало, что мы с ним участвуем в революционном заговоре, который имеет мало шансов на успех и который, вернее всего, закончится тем, что мы или погибнем вскоре в бою, или будем сожжены как отступники. Старый добрый Зеб! Что с того, что он снова обманул и ударил меня по больному? Он был моей семьей – всем, что у меня еще осталось. И сейчас я себя чувствовал как в детстве, когда мать сажала меня на стул в кухне и кормила печеньем с молоком.

Мы болтали о том о сем, и постепенно я многое узнал о нашей организации; в частности, обнаружил – и был этим весьма удивлен, – что не все наши товарищи были братьями. Я имею в виду братьев по Ложе.

– Разве это не опасно? – спросил я.

– А чего ты, старина, ожидал? Некоторые из самых ценных наших товарищей не могут по религиозным соображениям присоединиться к Ложе. Но нам никто не давал монополии на ненависть к тирании и на любовь к свободе. В нашей борьбе нам нужна поддержка как можно большего числа людей. Любой идущий с нами по одной дороге – наш попутчик и товарищ. Любой.

Я обдумал это. Идея звучала логично, хотя чем-то она мне не понравилась. И я решил смириться с действительностью.

– Наверное, ты прав. Можно допустить, что, когда дело дойдет до сражений, мы используем даже париев, хотя, конечно же, их нельзя принимать в братство.

Зеб уставился на меня уже знакомым мне взглядом:

– Ради бога, Джон! Когда же наконец ты вырастешь из своих пеленок?

– А что?

– Неужели тебе до сих пор не пришло в голову, что самое существование париев является частью пропагандистского трюка тирании, которая всегда ищет козла отпущения?

– Но какое это имеет отношение?..

– Заткнись! И слушай старших! Отберите у людей секс, запретите его, объявите греховным, ограничьте его ритуалом размножения. Затолкайте человеческие инстинкты вглубь, превратите их в подспудное стремление к садизму. А потом дайте народу козла отпущения, пусть они его ненавидят и время от времени убивают, чтобы дать выход эмоциям. Это очень старый механизм. Он отработан тиранами за многие столетия до того, как было придумано слово «психология». И этот механизм по-прежнему эффективен. Не веришь – погляди на себя.

– Ты меня не так понял, Зеб! Я ничего не имею против париев.

– Вот и молодец! Продолжай в том же духе. Тем более что у тебя есть все шансы встретиться с ними в Высшем совете Ложи. Кстати, забудь это слово – «пария». В нем заключается, как мы говорим, высокий негативный индекс.

Он замолчал. Молчал и я. Мне нужно было время, чтобы разобраться в собственных мыслях. Поймите меня правильно: легко быть свободным, когда тебя воспитали свободным. А если ты воспитан рабом? Тигр, взращенный в зверинце, убежав, вновь возвращается в покой и безопасность клетки. А если клетку убрать, говорят, он будет ходить вдоль несуществующей решетки, не смея перейти невидимую линию, отделяющую его от свободы. Подозреваю, что я был таким тигром и не мог перейти границу.

Мозг человека невероятно сложен. В нем есть отделения, о которых сам его владелец не подозревает. Мне казалось, что я уже устроил в собственном мозгу уборку и выкинул оттуда все грязные суеверия, которые во мне воспитали. Но оказывается, моя «уборка» была не более как заметанием сора под коврик. Настоящая же уборка завершится не раньше чем через годы. Только тогда чистый воздух заполнит все комнаты моего разума.

Хорошо, сказал я себе, если я встречу одного из этих пар… нет, одного из этих товарищей, я обменяюсь с ним знаками и буду с ним вежлив до тех пор, пока он сам будет вежлив со мной!

И в тот момент я не чувствовал ханжества в таком мысленном условии.

Зеб лежал на койке и курил, предоставив мне возможность все обдумать. Я знал и раньше, что он курит, и он знал, что я не одобряю этой греховной привычки. Но это был незначительный грех, и мне даже в голову не приходило донести на Зеба, когда мы жили с ним в казармах Дворца. Я даже знал, что его обеспечивал контрабандными сигаретами один из сержантов.

– А кто тебе здесь достает сигареты? – спросил я, желая сменить тему.

– Зачем просить других, когда можно купить их в лавке?

Он покрутил в пальцах эту отвратительную штуку, осмотрел ее и сказал:

– Эти мексиканские сигареты крепче тех, к которым я привык. Я подозреваю, что в них кладут настоящий табак вместо мусора, к которому я привык. Хочешь закурить?

– Что? Нет уж, спасибо!

Он криво усмехнулся:

– Давай прочти мне обычную лекцию. Тебе самому станет легче.

– Послушай, Зеб, я тебя не критикую. Может быть, я и здесь заблуждался.

– Ну уж нет. Это гадкая, грязная привычка, которая разрушает мне зубы, портит дыхание и в конце концов доконает меня раком легких. – Он глубоко затянулся, выпустил клуб дыма и был, по-видимому, очень доволен жизнью. – Но так уж вышло, что мне нравятся гадкие грязные привычки. – Он снова затянулся. – Но это не грех, и мое наказание за него приходит здесь и сейчас: мерзкое ощущение во рту каждое утро… И Великий Архитектор не отправит меня за это в Шеол. Усек, старина? Он даже не смотрит на нас.

– Не богохульствуй.

– А я и не богохульствую.

– Да? Ты нападаешь на одно из самых фундаментальных – возможно, единственное фундаментальное положение религии: Господь всегда следит за нами!

– Кто тебе сказал?

На секунду я лишился дара речи.

– Это же не требует… это аксиома. Это…

– Я повторяю вопрос: кто тебе сказал об этом? Допустим, я заберу назад все, что сказал. Всемогущий видит, что я курю. Допустим, это смертный грех, и я буду гореть за него вечно. Возможно. Но кто это тебе сказал? Джонни, ты уже пришел к тому, что Пророка стоит свергнуть и повесить на высоком-высоком дереве. Но ты все еще готов отстаивать свои религиозные убеждения и опираешься на них, чтобы оценивать мое поведение. Поэтому я еще раз спрашиваю: кто тебе сказал? На каком холме ты стоял, когда молния сошла с небес и просветила тебя? Какой архангел принес тебе эту весть?

Я не нашелся что ответить. Я не мог сразу. Когда слова пришли, я проговорил их, чувствуя холод и пустоту внутри себя:

– Зеб… Я, кажется, наконец-то понял тебя. Ты – атеист. Верно?

Зеб угрюмо посмотрел на меня.

– Не называй меня атеистом, – сказал он медленно, – если только ты не ищешь неприятностей.

– Значит, ты не один из них? – Я почувствовал волну облегчения, хотя по-прежнему его не понимал.

– Нет, я – нет, – сказал он. – И я думаю, что это не твое дело. Моя религиозная вера – это личное дело между мной и моим Богом. О моих внутренних убеждениях тебе придется судить по моим поступкам. Потому что я не давал тебе права расспрашивать о них. Я отказываюсь их объяснять и оправдывать – перед тобой… Да перед кем угодно… перед Мастером Ложи… или Великим Инквизитором, если до этого дойдет.

– Но ты веришь в Бога?

– Я тебе уже говорил, разве нет? Повторю еще раз: я не давал тебе права спрашивать об этом.

– Значит, ты должен верить в другие вещи?

– Ну разумеется! Я верю, что человек обязан быть милосерден к слабым… Терпеливым с глупыми… щедрым с бедными. Я верю, что он обязан отдать жизнь за братьев, если от него это потребуется. Но я не предлагаю ничего из этого доказывать. Эти вещи недоказуемы. И я не требую, чтобы ты верил в то же, во что и я.

Я выдохнул:

– Мне этого достаточно, Зеб.

Но вместо того, чтобы обрадоваться, он раздраженно ответил:

– Это очень мило с твоей стороны, брат, очень мило с твоей стороны! Прости, я, наверное, не должен быть саркастичным? Но я не собирался просить вашего одобрения. Вы подтолкнули меня – случайно, я уверен, – к обсуждению вопросов, которые я не намерен обсуждать. – Он сделал паузу, чтобы зажечь еще одну из своих вонючих сигарет, и продолжил более спокойным тоном: – Джон, я полагаю, что я, в каком-то собственном извращенном смысле, довольно ограниченный человек. Я очень сильно верю в свободу религии – но я считаю, что свобода лучше всего выражается в праве хранить молчание. С моей точки зрения, открытое проявление благочестия слишком часто является проявлением непомерной гордыни.

– Что?!

– Не всегда, разумеется. Я встречался с добрыми, скромными и набожными людьми. Но что насчет человека, который утверждает, что знает помыслы Великого Архитектора? Человека, который утверждает, что был причастен к Его тайным планам? Я вижу в этом кощунственное тщеславие худшего сорта – этот тип, вероятно, никогда не был ближе к Его чертежной доске, чем ты или я. Но ему приятно чувствовать, что он поддерживает дружеские отношения со Всемогущим, это лелеет его эго и позволяет ему устанавливать законы для тебя и меня. Тьфу! Тупица с громким голосом и ай-кью около девяноста, шерсть на ушах, грязное белье и масса амбиций. Он слишком ленив, чтобы работать на ферме, слишком глуп, чтобы стать инженером, слишком ненадежен, чтобы быть банкиром, – но, брат мой, он умеет молиться! Через некоторое время он собирает вокруг себя других придурков, у которых нет такого живого воображения и самоуверенности, но которым нравится идея прямой линии к Всемогущему. И вот этот… персонаж уже не Неемия Скаддер, а Первый Пророк.

Я слушал его слова и испытывал легкий шок, но и удовольствие тоже – до тех пор, пока он не назвал имя Первого Пророка. Возможно, в то время в духовном плане я ничем не отличался от любого «примитивного» последователя Первого Пророка. То есть я уже решил, что Воплощение Пророка был самим дьяволом и все его дела были нечисты, но это решение никак не повлияло на основы веры, которые я узнал от своей матери. Дело было, по моему разумению, в том, чтобы очистить и реформировать Церковь, но не разрушать ее. Я упоминаю об этом здесь, потому что мой персональный случай был связан с одной очень серьезной военной проблемой, которая возникла позднее.

– Что-то не так? – спросил Зеб, разглядывая с интересом мое лицо. – Я опять тебя чем-то обидел? Я не хотел этого.

– Нисколько, – ответил я тихо и принялся объяснять ему, что греховность нынешней банды дьяволов, захвативших Церковь, никоим образом не умаляет истинной веры. – В конце концов, что бы ты ни думал и как бы ни хотел продемонстрировать свой цинизм, доктрина – это вопрос логической необходимости. Воплощенный Пророк и его клевреты могут ее извратить, но не могут уничтожить – и совершенно не важно, носил ли настоящий Пророк грязное белье или нет, это ничего не меняет.

Зеб вздохнул, будто устал от нашего разговора:

– Повторяю, Джонни, что совсем не собираюсь спорить с тобой о религии. По натуре я не агрессор, ты же знаешь, – вспомни, что даже в Каббалу меня пришлось тащить чуть ли не силой… – Он помолчал. – Так ты говоришь, что доктрина – это вопрос логики?

– Конечно, ты сам объяснял мне логику, это завершенное логическое построение.

– Так и есть. Хорошо, Джонни, дело в том, что фигура Бога в качестве авторитета очень удобна. Ты можешь с ее помощью доказать все, что тебе хочется. Ты просто выбираешь из имеющихся постулатов подходящие, а потом твердишь, что они «священные», – и никто не сможет доказать, что ты не прав.

– Ты хочешь сказать, что Первый Пророк не был назначен свыше?

– Я ничего не хочу сказать. К твоему сведению, это я – Первый Пророк, вернувшийся, чтобы изгнать святотатцев из Храма моего…

– Не смей… – начал я, но тут раздался стук в дверь. Я осекся, и Зеб сказал: «Войдите!»

Вошла сестра Магдалина.

Она кивнула Зебу, улыбнулась, глядя на мою глупую физиономию, и сказала:

– Привет, Джон Лайл. Добро пожаловать.

Я впервые увидел ее без сутаны и капюшона. Она оказалась удивительно хорошенькой и намного моложе, чем я думал.

– Сестра Магдалина!

– Нет. Сержант Эндрюс. Для друзей – Мэгги.

– Но что случилось? Почему вы здесь?

– Сейчас потому, что узнала за ужином о вашем приезде. Не найдя вас нигде, я решила искать у Зеба. А вообще-то, я не могла вернуться во Дворец – как ты или Зеб, – но наше убежище в Новом Иерусалиме было переполнено, и меня перевели сюда.

– Очень приятно видеть вас здесь!

– И мне тоже, Джон.

Она потрепала меня по щеке и снова улыбнулась. Потом забралась на кровать Зеба и уселась в позе портного, обнажив в процессе довольно нескромный процент своих конечностей. Зеб зажег еще одну сигарету и протянул ей. Она взяла ее, затянулась и выпустила дым так естественно, будто курила всю жизнь.

Никогда я не видел, чтобы женщина курила. Никогда. Я понимал, что Зеб следит за мной, и тщательно делал вид, что меня это совсем не шокирует. Вместо того чтобы продолжать спор, я улыбнулся и сказал:

– Как здорово, что мы снова все встретились! Вот если бы еще…

– Понимаю, – согласилась Мэгги, – если бы Юдифь была с нами. Вы не получили от нее писем?

– Письма? Разве это возможно?

– Ах да, правильно: вам нельзя. Пока еще нельзя. Но вы можете написать ей сейчас.

– Что?! Как!

– Я не помню номера почтового ящика, но вы оставьте письмо у меня на столе – я в отделе «Джи-два»^[14], только не запечатывайте. Вся личная переписка подлежит цензуре и правке. Я сама написала ей на прошлой неделе, но еще не получила ответа.

Я подумал, что надо извиниться и убежать писать письмо, но не сделал этого. Уж очень было в самом деле приятно сидеть с ними обоими, и мне не хотелось, чтобы этот вечер кончался. Я решил, что напишу перед сном, и тут же, к собственному удивлению, подумал, что не удосужился вспомнить о Юдифи с самого… самого Денвера, по крайней мере.

Но я не написал письма в тот вечер. Было уже больше одиннадцати, и Мэгги сказала, что завтра рано вставать, когда вошел ординарец.

– Командующий просит легата Лайла немедленно прибыть к нему.

Я быстро причесался гребешком Зеба и поспешил к генералу, жалея, что одет не в форму, а в гражданский костюм не первой свежести.

В святая святых было пусто и темно – только горела лампочка в далекой приемной, и даже мистер Джайлс отсутствовал в этот поздний час. Я нашел дверь в кабинет, постучал, вошел и, щелкнув каблуками, сказал:

– Легат Лайл прибыл по вашему приказанию, сэр.

Пожилой человек, сидевший спиной ко мне за столом, обернулся, и у меня дух перехватило от удивления.

– А, Джон Лайл, – сказал он, встал из-за стола и подошел ко мне, протягивая руку. – Давно не виделись, не так ли?

Это был полковник Хаксли, заведующий кафедрой прикладных чудес в Вест-Пойнте и единственный мой друг среди офицеров. Не раз по воскресеньям я отсиживался у него дома, отдыхая от гнета мертвой дисциплины.

– Полковник… – Я пожал ему руку. – Я хотел сказать, генерал, сэр. Я думал, что вы умерли.

– Мертвый полковник становится живым генералом. Неплохо звучит. Нет, Лайл, я только считаюсь мертвым. На самом деле я ушел в подполье. Они всегда так объявляют, если пропал офицер. Так лучше для общественного мнения. Ты тоже мертв, разве не знаешь?

– Нет, не знаю, сэр. Впрочем, это не играет роли. Как хорошо, что вы с нами, сэр!

– Хорошо.

– А как вы… я хочу сказать, вы здесь… – Я смущенно замолчал.

– Как я попал сюда и стал большим начальником? Я состою в братстве с твоего возраста, Лайл. Но я не переходил на нелегальное положение, пока мне не пришлось это сделать, – никто из нас не скрывается в подполье по своей воле. Но они страшно давили на меня, чтобы я стал священником. Суперинтенданта очень тревожило, что мирской офицер знает слишком много о секретных разделах физики и химии. Так что я взял короткий отпуск и умер. Очень печально. – Он улыбнулся и продолжал: – Но ты садись, садись. Я весь день собирался послать за тобой, но день вышел напряженный. Как и все последние дни, впрочем. Только сейчас выбрал время, чтобы прослушать запись твоего доклада.

Мы сели и поболтали немного. У меня голова шла кругом. Я уважал Хаксли больше, чем любого другого офицера, под началом которого служил. И его присутствие здесь развеяло бы любые сомнения в правоте нашего дела, если бы они у меня еще оставались. Раз уж Каббала хороша для него, то для меня и подавно, и плевать на тонкости доктрины.

В конце беседы Хаксли сказал:

– Как ты понимаешь, Лайл, я тебя вызвал в этот поздний час не только для того, чтобы просто поболтать. У меня есть для тебя работа.

– Да, сэр?

– Без сомнения, ты уже обратил внимание, что среди нас мало профессиональных военных. Одни необученные ополченцы. Но это между нами, и не думай, что я недоволен моими товарищами, – каждый из них посвятил нашему делу жизнь, и для них это был более трудный выбор, чем для тебя или меня. Все они сознательно отдали себя под власть военной дисциплины, что было еще сложнее. Но все-таки нам остро не хватает настоящих кадровых солдат. Они, конечно, стараются, но у меня уходит масса лишних усилий на то, чтобы превратить Главный штаб в успешно функционирующий организм. Я буквально завален административными делами. Ты готов мне помочь?

Я поднялся:

– Я сочту за честь служить генералу в меру своих способностей.

– Отлично! Назовем тебя пока моим личным адъютантом. На сегодня все. Увидимся утром, капитан.

Я уже был на полпути к двери, когда до меня дошел смысл его последних слов. Но я решил, что генерал оговорился.

Оказалось, нет. На следующее утро я отыскал свой кабинет по табличке «Капитан Лайл», приколотой к двери. С точки зрения профессионального военного, революция имеет большое преимущество – она дает возможность быстрого продвижения по службе… Даже если жалованье поступает нерегулярно.