Роберт Гамерлинг
Аспазия

Глава VII

Фидий жил только мастерской и Акрополем. Даже во сне он не видал ничего кроме образов своих богов. Окружающий мир имел для него значение только относительно его искусства. Он отказывался от удовольствий жизни, жил одиноко, даже не завел себе подруги. Его душа была полна только искусством.

В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей. Рядом с моделями из глины стояли уже почти готовые скульптуры, ожидая пока рука мастера придаст им окончательную отделку.

Это был хаос, но не разрушения, а предшествующий творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Он направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к единой цели. Они были руками Фидия, кроме того Алкаменес был и его языком, так как Фидий выражался односложными, загадочными словами. Этим же юношам надлежало присматривать за остальными.

– Что ты делаешь, Дракилл, – говорил Алкаменес, – эта грудь слишком плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела малорельефна, основные мускулы выступают недостаточно, а второстепенные слишком. Твой Бог, Ликиос, теряется в складках своего платья.

Затем он подошел к скульптурной группе для Парфенона – юношам, удерживающим взбесившихся коней.

– Где ты видел, Кринагор, эти широкие головы? Фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно…

Порицая то или другое Алкаменес, казалось, готов был уничтожить юношу. Агоракрит, как часто случалось, вставал на защиту.

В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним Перикл и Аспазия. Время от времени они приходили бросить взгляд на то, что делалось у Фидия.

Когда Алкаменес увидал милезианку он постарался принять равнодушный и веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной встречи с Аспазией на Агоре. Что же касается мрачного Агоракрита, то он и не трудился скрывать тот гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону и не проронил ни слова.

Так как, входя, они слышали окончание спора между Алкаменесом и Агоракритом, то разговор продолжился и Аспазия заявив, что она вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп, она многое нашла чересчур искусственным и строгим, подавляющим зрителя и высказала, что думает.

– Прекрасная Аспазия, – сказал Физия с легкой улыбкой, не забывай, что наши скульпторы должны изображать здесь не обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.

– Просто я желала бы, – возразила Аспазия, – чтобы твои произведения сделались более мягкими.

– Когда я гляжу на статуи Фидия, – сказал Перикл, желая переменить тему разговора, боясь, что Фидий обидится, – или слушаю стихи Гомера, то я нахожу, что они возвышенны в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышенны и очаровательны и мы можем их назвать прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое. Будь добр, покажи нам свою собственную модель Афины-Паллады.

Фидий долго не соглашался, но уступил настойчивым просьбам Перикла и присоединившейся к нему Аспазии, повел их на просторный двор, где делалась, по модели Фидия, громадная статуя богини из золота и слоновой кости.

– Так прекрасно и глубокомысленно было в действительности лицо богини, – сказал Перикл, – когда она появилась на свет не от жены, а из головы своего отца.

– Но в голове, – вмешался в разговор Сократ, – в голове живут, как известно, мысли, а чем иным может быть эта, вышедшая из головы отца, богиня, как не олицетворением мысли Зевса? О, счастливый, благословенный богами Фидий, ты призван изображать высшее, что существует на свете – мысль! И так же как Фидий изобразил здесь в образе Афины-Паллады победоносный свет мысли, так я могу воплотить любовь в образе Эрота.

Вы, конечно, не станете утверждать, что Эрот бог достойный презрения; мудрецы называют его старейшим из богов и, если любовь есть стремление и потребность, то я могу с полным основанием сказать, что этот бог также и мой. Но для того, чтобы ознакомиться с ним лучше, я, как вам известно, много расспрашивал всех.

– Это правда! – смеясь воскликнул Алкаменес – тебя чаще можно видеть на Агоре, чем здесь, в мастерской Фидия.

– Мой друг, Анаксагор, – продолжал Сократ, – назвал любовную страсть болезнью, я не знаю только она обыкновенная ли болезнь, которую можно лечить лекарствами, или же это нечто божественное, вроде вдохновения поэта, или исступления дельфийских жриц? Я знаю, что бог любви должен иметь фигуру мальчика с крыльями, но как представить его: серьезным, или веселым! Я желал бы это знать, Аспазия, желал бы знать как представила бы ты любовь, если бы была одним из учеников Фидия?

– Я совсем не стала бы стараться представить ее, – сказала Аспазия, – любовь есть чувство, а чувство не имеет образа. Как хочешь ты изобразить то, что не имеет тела? Представь вместо любви то, что возбуждает любовь, что достойно любви – прекрасное, так как оно имеет образ, оно видимое и доступное всем чувство. Тут тебе не придется много думать и обращаться к людям с вопросами, а стоит просто изобразить то, что на твой взгляд покажется всего прекраснее.

Сократ подумал несколько секунд и сказал:

– Ничто не может быть справедливее твоих слов, Аспазия, я оставлю Эрота и постараюсь изобразить Харит. Афродита конечно прекрасна, она не только богиня красоты, она еще богиня любви, в Харитах же любовь еще более чиста. Итак, я изображу Харит и поднесу их в подарок богине Фидия. Но как прежде любовь, так теперь – прекрасное, чтобы изобразить его я должен исследовать со всех сторон.

– Если ты хочешь видеть самое прекрасное на свете, любезный Сократ, – сказал, улыбаясь, Алкаменес, – то я могу дать тебе совет: постарайся увидать прелестную коринфянку, о которой ты говорил танцующею.

– Коринфянку Теодоту? – спросил Сократ, – я много раз слышал о грациозности ее танцев, – но кто же доставит нам удовольствие наслаждаться коринфской танцовщицей – не ты ли, Алкаменес, ее первый поклонник?

– Почему бы и нет, – отвечал Алкаменес, – я с большим удовольствием предоставлю вам случай видеть очаровательнейшую женщину на свете.

Прелестная танцовщица, гетера Теодота приехала из Коринфа в Афины по милости Алкаменеса: когда Алкаменес понял, что должен отказаться от обладания Аспазией, в чем сначала был почти уверен, он был сильно раздражен на милезианку. Но он был слишком молод, слишком весел, слишком легкомыслен, чтобы эта потеря могла отравить ему существование. Он хотел только как-нибудь отомстить Аспазии и заменить одну любовницу другою.

Один богатый коринфянин заказал ему небольшую мраморную статую. Алкаменес исполнил заказ и отослал оконченное произведение в Коринф. Заказчик был так очарован прелестью работы, что написал Алкаменесу, что он может требовать от него какого угодно вознаграждения, что готов исполнить всякое его желание. В ответ юный художник написал коринфянину следующее:

«Всем известно, что вы, в вашем роскошном Коринфе, с давних времен обладаете прекраснейшими подругами, какие только существуют в Элладе и так как ты пишешь, что готов за мою статую исполнить всякое мое желание, то я прошу тебя прислать мне, за твой счет, на месяц, в Афины вашу первую красавицу, чтобы в течение этого месяца она служила мне моделью».

Несколько дней спустя прелестная гетера из Коринфа, танцовщица Теодота была в Афинах у Алкаменеса. Когда же месяц прошел, Теодота не пожелала возвратиться в Коринф: Афины понравились ей, и она решила остаться. Алкаменес оставался ее другом и расхваливал Теодоту всем, кто только хотел его слушать, называя ее первой красавицей в Элладе. Он никогда не забывал прибавлять, что она красивее Аспазии, которая завоевала Перикла скорее хитростью, чем красотой.

Когда Алкаменес начал расхваливать Теодоту в присутствии Аспазии, она тотчас же поняла намерение оскорбленного ею юноши. И быстро приняла решение. В ее голове, как молния мелькнула мысль, что похвалы Теодоте могли иметь влияние на впечатлительного Перикла, что у него возникнет желание увидать прелестную коринфянку, а она не желала, чтобы Перикл отправился к Теодоте без нее. Она знала чем превосходит всех других, что же Алкаменеса, то она подумала, что лучше всего накажет его, показав как мало обращает внимания на подобные вещи.

Взвесив все это и, чувствуя, что ей самой любопытно увидеть прекрасную коринфянку, она непринужденно сказала:

– Если ты, Алкаменес, в состоянии указать нам путь к прекраснейшему и прелестнейшему, было бы глупостью, если бы мы не поймали тебя на слове и не заставили немедленно исполнить твое предложение…

– Я согласен, – поспешно сказал Алкаменес, – дом Теодоты недалеко, идемте!

Вскоре они были у дома Теодоты. Сообщив ей о приходе гостей, Алкаменес пригласил своих спутников следовать за ним. Он провел их в комнату, которая была убрана с расточительной роскошью. Повсюду лежали мягкие подушки; пол был покрыт дорогими коврами, воздух наполнен благоуханиями. Пурпурное ложе грациозно поддерживалось скульптурами богов любви; роскошные костюмы валялись в живописном беспорядке, мягкие сандалии, ленты, дорогие пояса, банки с румянами, круглые зеркала из полированной жести с богатыми ручками, красивые зонтики от солнца, всевозможных фасонов веера, маленькие статуэтки из мрамора и бронзы, по большей части подаренные Алкаменесом и множество свежих цветов, все это в своем пестром беспорядке производило сильное впечатление.

Гетера поднялась с мягкого табурета навстречу гостям.

Теодота была прекрасна; у нее были черные с синеватым отливом волосы и совершенно черные, сверкающие глаза, тонкие черты лица. Она была сильно нарумянена, брови искусно подведены, губы казались пунцовыми, ее платье было вышито цветами и стянуто в талии золотым поясом, с богато украшенной пряжкой. Ее шея, грудь, руки и даже ноги у щиколоток были украшены браслетами в форме змей; в ушах были серьги, на голове повязка, вышитая жемчугом.

– Я уже сообщил Теодоте, – сказал Алкаменес своим спутникам, – для чего мы пришли и чего желаем от нее.

– Алкаменес безумец, – улыбаясь сказала Теодота, – пригласив неожиданно таких высоких гостей, не дал мне времени приготовиться, чтобы достойно принять их.

– Никаких приготовлений не нужно, – сказал Алкаменес, – ты всегда одинакова, и наше посещение относится не к твоему дому, а к твоей прелести и к твоему искусству. Ты видишь перед собою мудреца, – продолжал он, указывая на Сократа, – который горит желанием видеть тебя и восхищаться твоими танцами, и этому мудрецу ты обязана более чем мне тем, что видишь сегодня у себя великого Перикла и столь прославляемую Аспазию из Милета.

– Как! – смущаясь сказала Теодота, – неужели я могу осмелиться показать мое ничтожное искусство перед такими строгими судьями.

– Не волнуйся, Теодота, – сказал Перикл, – Алкаменес не зря расхвалил тебя нам, он умеет распознать прекрасное.

– В самом деле, – сказал Сократ с улыбкой, бросая взгляд на Аспазию, – он всегда первый находит прекрасное.

– В таком случае, пусть он берет на себя всю ответственность, – сказала Теодота. Я не церемонюсь ни перед кем и никогда не отказываюсь показать свое искусство. Вы желаете видеть мои танцы, я повинуюсь. Что вы хотите, чтобы я станцевала? Какую богиню вы хотите, чтобы я представила? Какой миф?

– Спрашивай нашего мудреца, – сказал Перикл, – мы пришли сюда по его желанию. Говори, Сократ, что ты хочешь, чтобы станцевала Теодота?

– Если вы и сама Теодота, – отвечал Сократ, подумав немного, – предоставляете мне решение, то я попрошу ее представить нам спор трех богинь о красоте, на вершине Иды, то есть предстать нам сначала Афродитой, затем Герой и наконец Афиной и показать, как каждая из них по своему старалась очаровать пастуха и получить из его рук награду за победу. Алкаменес обещал показать нам здесь, что такое грация и прелесть, поэтому мы хотим, чтобы Теодота была на сколько возможно грациозна и прелестна в самых разнообразных видах.

После того как Теодота удалилась, чтобы переодеться, Сократ заметил.

– Мы достигнем нашей цели, так как Теодота не похожа на других красавиц, которые сдерживаются и только по капле дают то, что хотят дать, она честно отдаст нам все, что может предложить и выльет на нас все свое искусство, как из рога изобилия.

Вскоре Теодота появилась в костюме, не мешавшем свободе ее движений. Вместе с нею вошли мальчик с цитрой и рабыня с флейтой. Они начали играть, и к музыке, мало-помалу, стали присоединяться движения Теодоты и было невозможно сказать, в какую именно минуту начала она танцевать. Она представила в танце сначала Афродиту, потом Геру, потом Афину. Это был один и тот же танец, повторенный три раза, но каждый раз с различным, свойственным той или иной богине выражением. Удивительно было видеть, какая перемена происходила во всех ее движениях: взглядах, жестах и мимике. Трудно было сказать чему удивляться более: богатству изобретательности и общей прелести исполнения или же грации и законченности отдельных черт.

Теодота, во время танцев, не спускала своего выразительного взгляда с Перикла. Он, как бы невольно, принимал участие в представлении, казалось, в нем она видела Париса, из рук которого хотела получить яблоко победы.

Когда Теодота закончила, Перикл выразил свое восхищение той прелестью и искусством, с которыми она выполнила свою задачу.

– Для нас это было не трудно, – сказал Алкаменес, – она в состоянии изобразить не только кротость голубки, но и дикость льва, жар огня, мягкий шелест и дрожание листьев.

– Я не сомневаюсь, – сказал Перикл, – что она умеет как и танцовщик, которого я видел недавно, представить мимикой все буквы алфавита…

– А что скажешь о Теодоте ты?! – воскликнул Алкаменес, дотрагиваясь рукой до плеча Сократа, который во время танцев не спускал глаз с танцовщицы и теперь погрузился в глубокую задумчивость.

– Я буду учиться танцевать, – серьезно сказал он, – до сих пор я знал только мудрость головы и мысли – теперь я знаю, что есть мудрость рук и ног.

Все улыбнулись, думая, что Сократ говорит со своей обычной иронией, но он продолжал:

– Такая прелесть размеренных движений, которую показала нам Теодота, непременно должна наполнять ум человека любовью к прекрасной соразмерности. Увидав их раз, человек, по необходимости, станет презирать все резкое и грубое. Я завидую, Теодота, тому чувству меры, которое живет у тебя в теле и душе.

– Я очень рада, – улыбаясь сказала Теодота, – если вам кажется, что я обладаю этим, и что другим оно нравится, так как мое призвание и заключается в том, чтобы нравиться и доставлять удовольствие. Но искусство нравиться и доставлять удовольствие, с каждым днем становится у нас, в Элладе, труднее. Для ваших, привыкших ко всему прекрасному, глаз, недостаточно прекрасной природы женщины, вы требуете, чтобы мы украшали себя всеми прелестями искусства. И однако, – прибавила она с очаровательной улыбкой, – как ни трудно для нас, женщин, благодаря вам, нравиться и доставлять удовольствие, тем не менее, я никогда не перестану считать это призвание самым прекрасным, и, если вы позволите, своим.

– Очевидно, – сказал Сократ, – ты не принадлежишь к числу тех женщин, которые, кроме самих себя, желают нравиться только одному человеку.

– Нет, клянусь богами, – вмешался Алкаменес, – она не принадлежит к числу тех женщин, она ужас всех мечтательных юношей. Еще вчера мне жаловался юный Дамет, что Теодота выгнала его за дверь, за то, что он сделался слишком мрачен.

– Действительно, – сказала Теодота, – я не переношу цепей, не только Гименея, но и Эрота, я не жрица любви – я дочь веселья.

– Я удивляюсь тебе, Теодота, – заметил Сократ, – мне кажется, ты выбрала не только прекраснейшее, но и самое трудное из всех призваний. Ты не хочешь быть напитком в кубке одного человека, спокойно осушаемом в тени домашнего очага, ты предпочитаешь подниматься в воздух, как легкое облачко и оттуда падать цветочным дождем веселья на головы всех. Ты отказываешься от семейного очага, от почестей супруги, от материнского счастья, от утешения в старости для того только, чтобы удовлетворять стремлению к прекрасному в груди мужей Эллады. Ты презираешь не только цепи Гименея, ты также презираешь и гордого Эрота, этого мстительного бога, а, между тем, всем известно, как скоро проходят молодость и красота. Несмотря на это, ты самоотверженна: как цветущее дерево, ты говоришь: «срывайте цветы моей кратковременной жизни, составляйте из них венки, я не хочу приносить плодов – я только цветочное дерево!» Какое самоотвержение! Да благословят тебя за это боги и люди, Теодота, да украсят хариты розами твое тело!

– Ты чересчур превозносишь мои заслуги, – отвечала танцовщица.

– Я еще сказал далеко не все! – воскликнул Сократ.

– В таком случае, это будет причиной для того, чтобы прийти ко мне снова, – сказала Теодота.

Так они разговаривали вдвоем, пока, наконец, и другие не приняли участия, и разговор сделался оживленнее. Теодота бросала на Перикла многозначительные взгляды и говорила много загадочных слов. Перикл отвечал на то и на другое мягким тоном, свойственным ему, когда он разговаривал с женщинами.

Аспазия наблюдала за ними, но без страстного ослепления, как это порой бывает с другими женщинами. Она сама была сторонницей свободной и ясной любви и выступала против рабства, не только в браке, но и в любви, кроме того знала, что женщина, которая ревнует, погибла. Она сознавала разницу между собою и Теодотой. Теодота беззаботно исполняла свое назначение, тогда как Аспазия никогда не способна была бы на подобную жизнь, она была бесконечно далеко от того самопожертвования, о котором говорил Сократ: она не отдала бы своих цветов на радость толпе. Она искала и нашла более блестящую цель, она была любима и любила той ясной, свободной любовью, которую проповедывала. Что же касается средств очаровывать и пленять, то Теодота беззаботно отдавала все, что имела, и ее средства скоро истощались, тогда как богатая, глубокая натура Аспазии была неистощима.

Когда Перикл, Аспазия, Алкаменес и Сократ оставили дом Теодоты, Алкаменес спросил:

– Ну, Сократ, полезен ли будет для твоих Харит танец очаровательной Теодоты?

– О да, – отвечал Сократ, – но пока это останется моей тайной. Вы узнаете об этом, когда мои Хариты будут стоять оконченные на Акрополе.

Глава VIII

Из дома богатого Гиппоникоса слышались звуки флейт и хора мужских голосов. Такие же звуки флейт и мужских голосов раздавались и в доме богатого Пирилампа, и в доме богача Мидия, и в доме Аристокла, и в домах других богатых афинян. Казалось, что стук молотков в Афинах снова будет заглушен звуками флейт и лир и голосами поющих, – наступали Дионисии, а вместе с ними время драматических представлений в театре. Представления эти, в высшей степени возбуждали интерес афинян. По обычаю, все пьесы, написанные к этому времени, были представлены второму архонту, который, выбирал наиболее удачные. Актеры, которые должны были выступить в этих пьесах, содержались на общественные средства, тогда как хоры содержались и одевались за счет богатых афинских граждан.

Богатому Гиппоникосу выпало готовить хор для «Антигоны» Софокла; Пирилампу – для трагедии Эврипида; Мидию – для трагедии Иона; Аристоклу – для комедии Кратиноса и так далее. Как всегда в этих случаях, в Афинах, началось соперничество между попечителями хоров, которые старались отличиться один перед другим, выставляя самый лучший. Победителям в этой борьбе завидовали не менее, чем победителям на олимпийских играх.

В этот день, кроме хора и самого хозяина дома, у Гиппоникса собрались автор «Антигоны» и трое актеров Деметрий, Каллипид и Полос, которые должны были разыграть трагедии Софокла.

– Репетиции хора, – сказал Софокл актерам, когда с приветствиями было покончено, – уже давно начались. Теперь мы немедленно распределим роли. Роль Антигоны, само собою разумеется, возьмет Полос… Но, – перебил он сам себя, обращаясь к Полосу, – скажи мне, слышал ли ты о прекрасной милезианке Аспазии?

И когда последний отвечал утвердительно, поэт продолжал: – У меня был с нею спор, в котором она порицала наше обыкновение отдавать женские роли мужчинам и утверждала, что женщине следует дозволить выступить на подмостках. Напрасно ссылался я на маски, которые скрывают лицо и громадное пространство театра…

Полос презрительно засмеялся:

– Когда я вышел в роли Электры и говорил: «о, божественный свет, о воздушный эфир», никто не подумал бы, что я не женщина, глядя на мои манеры, слыша мой голос… А когда я обнимал урну с прахом брата…

– Весь театр был тронут и глубоко потрясен! – воскликнул Софокл, и остальные согласились с его мнением. – На сцене, – продолжал Софокл, – никогда не слышно было более трогательного, более женственного голоса, чем твой.

– Надеюсь, что ты не хочешь этим сказать, что мне удаются только женственные характеры. Я полагаю, ты еще помнишь меня в Аяксе: «о горе мне, что я выпустил эту презренную из рук», – продекламировал Полос громовым голосом.

– Нам нужны еще два второстепенных актера, которые выходят на сцену только на несколько минут, но я не хотел бы отдать этих ролей первым встречным, – вновь заговорил Софокл, – это, во-первых, роль Гемона, который появляется только тогда, когда Антигону уже уводят.

– В таком случае, я мог бы исполнить роль Гемона! – воскликнул Полос.

– Роль слепого прорицателя Тирезия может взять Каллипид, – предложил Софокл. – Затем остается еще один страж и один вестник. Этим двум приходится говорить длинный монолог, который должен быть передан, как можно лучше. Нет ничего неприятнее, когда подобный монолог ведется человеком, едва умеющим говорить. Я решил сам взять на себя эти две маленькие роли. В прежних пьесах я много раз выходил на сцену…

Актеры вполне одобрили намерение поэта и Гиппоникос тоже.

– Наконец, остается Эвридика, супруга Креона, – сказал Софокл, – она появляется в самом конце трагедии и говорит всего несколько слов.

– Дайте мне Эвридику! – вскричал Полос.

– Она уже отдана, – возразил Софокл. – Один актер, ни разу не выступавший и не желающий сказать своего имени, хочет сыграть Эвридику.

Любопытство Гиппоникоса и актеров было немало возбуждено таинственным видом поэта, но тот уклонился от дальнейших объяснений. Он подал актерам текст трагедии, дал им некоторые указания относительно их ролей и костюмов, в которых они должны были выйти, затем Гиппоникос представил хористов и пригласил актеров присутствовать на репетиции хора.

Началось пение гимнов Антигоны. Руководитель хора отбивал такт руками и ногами, иногда и сам поэт присоединялся к нему. Он часто отводил в сторону музыканта, сам брал лиру и аккомпанировал хору.

Точно так же как Софокл в доме Гиппоникоса, Эврипид в доме Пирилампа, Ион – в доме Мидия, Кратинос – в доме Аристокла, а другие поэты в домах других содержателей хоров, словно полководцы, ободряли и возбуждали мужество своей армии, стремясь быть первым на Дионисиях. Дома содержателей хоров были очагами, из которых возбуждение распространялось по всему городу, у каждого хора, у каждого поэта, была своя партия, желавшая ему победы. Обыкновенное, в подобных случаях, возбуждение афинян на этот раз было доведено до высшей степени. Гиппоникос и Пираламп во всю старались обеспечить себе победу и их соперничество задавало работу афинским языкам. Государственные дела, известия из колоний, сделки в Пирее – все было отложено в сторону и, если бы афинский флот готовился к морскому сражению, то в эти дни о нем говорили бы менее, чем о Гиппоникосе и Пирилампе. Однако, на Агоре, нашлись двое людей, которые разговаривали совсем о других делах. Это были Перикл и Анаксагор.

– Ты задумчив, – говорил философ своему другу, – тебя заботят какие-то новые государственные планы, или же причиной твоей задумчивости является прекрасная женщина.

– Возможно, то и другое, – отвечал Перикл. – Как было бы прекрасно, если бы человек мог обходиться без женщины, мог нераздельно отдать себя государственным делам или какому-нибудь другому серьезному, великому делу.

– Человек может обойтись без женщины, может обойтись без всего, – с особенным ударением сказал Анаксагор, и начал развивать мысль, как хорошо относиться ко всему равнодушно.

Перикл спокойно и кротко слушал мудреца, хотя далеко не имел вида человека согласного с его словами.

– Если, – заключил Анаксагор свою речь, – ты не можешь обойтись без женщины, то мне кажется, твоя жена, Телезиппа, годится так же, как и всякая другая – она родит тебе детей, чего же ты желаешь от нее еще?

– Ты, кажется, знаешь хорошо, – возразил Перикл, – как она суеверна и как ограничен ее ум. Может быть это еще можно было бы перенести, если бы она была кротка, но эта женщина постоянно противоречит мне, постоянно оскорбляет мой ум и сердце. Когда, мне приходило в голову подарить ей какое-нибудь красивое платье, или что-нибудь такое, что могло бы украсить дом или ее саму в моих глазах, она всегда бывала недовольна и говорила: «разве я недостаточно красива, раз ты хочешь, чтобы я украшала себя? Если я не нравлюсь тебе такой, какая я есть, то не хочу нравиться тебе и украшенная». Разве можно сказать что-нибудь глупее? Во всем, что касается любви, она ведет себя с таким слепым упрямством, которое сделало бы некрасивой самую прекрасную женщину…

– Различные украшения и красивые платья, которых Телезиппа не желает принимать, все это, с точки зрения рассудка, глупости и излишняя роскошь, – проговорил Анаксагор. – Но она тоже женщина и я, во имя мудрости, говорю тебе: оставь свои мечты о прекрасной милезианке Аспазии.

– Разве я виноват, – улыбаясь возразил Перикл, – если красота на земле более могущественна, чем мудрость?

Между тем, от Аспазии к Софоклу много раз посылались тайные послы. В сумерках Аспазия возвратилась к себе домой в сопровождении мужчины, которого соседи, в потемках, приняли за Перикла.

Подойдя к дверям дома, оба остановились. Может быть, обдумывая, должен ли спутник Аспазии переступать через порог. Наконец, Софокл обратился к красавице с вопросом:

– Что священнее, дружба или любовь?

– Священнее то, что старее, – улыбнулась Аспазия, отвечая на загадочный вопрос, столь же загадочно.

Софокл простился и быстро ушел.

На следующее утро, прорицатель Лампон явился в дом, благоволившей к нему, сестры Кимона. Он пришел из Акрополя от Диопита, с которым долго шептался.

Едва окончилось жертвоприношение, для которого Эльпиника пригласила прорицателя, как он с таинственным видом заговорил о Перикле и Аспазии. Эльпиника и прорицатель часто и охотно болтали о всевозможных новостях.

– Кажется боги хотят наказать гордого Перикла, – сказал Лампон.

– Что случилось? – поспешно спросила Эльпиника.

– А то, что в доме прекрасной подруги олимпийца, Аспазии, в сумерках, прокрадывается другой.

– Ничего удивительного, – заметила Эльпиника, – она же гетера! Но кто этот другой?

– Лучший друг Перикла, любимец богов, как он часто называет себя, трагический поэт с берегов Кефиса.

– Такой же женский угодник, как и сам Перикл! Но ты принес уже старую новость, друг Лампон. Сколько времени прошло с тех пор, как поэта в первый раз видели с Периклом и Аспазией. Всем известно, что он не меньше своего друга влюблен в нее. Можно было догадаться, что он потихоньку ходит к ней, – но кто его видел?

– Я сам! – вскричал Лампон. – Я сам видел его и случайно слышал короткий разговор у дверей. А вторым свидетелем, если понадобится, будет Диоцит.

– Хорошо! – воскликнула Эльпиника с восторгом. – Это известие, если оно дойдет до Перикла, нанесет смертельный удар его любовной связи с милезианкой. Но кто скажет об этом Периклу?

– Лучше всего, если это будет Теодота, так думает Диопит. Эта женщина с некоторого времени, как кажется, имеет вид на возлюбленного Аспазии и если она доставит ему доказательство неверности милезианки, то ей легче будет устранить Аспазию.

– Бедная Телезиппа! – вскричала сестра Кимона, – конечно, лучше всего было бы, если бы у тебя совсем не было соперницы, но хорошо будет уже и то, если милезианку выставят за дверь.

– Да, это так, – согласился Лампон, – из сердца такого человека, как Перикл, красивая и хитрая женщина может быть изгнана только другой красивой и хитрой женщиной. Теодота менее опасна, чем Аспазия; эта продажная коринфянка, будет мягкая, как воск, в наших руках.

– Успех обеспечен! – воскликнула Эльпиника. – Перикл уже обратил на нее внимание – я это знаю, он был один раз у нее в доме, правда, в обществе милезианки.

– Их приводил Алкаменес, – заметил Лампон, – он работает на нашу пользу. Он также принадлежит к числу людей, ненавидящих милезианку и обрадуется, когда она будет разлучена с Периклом. Он хочет отомстить женщине, изменившей ему, он уже раньше нас задумал заменить милезианку, в сердце Перикла, Теодотой. Ему только недостает должного оружия против Аспазии – мы доставим ему это оружие, надо дать знать Алкаменесу, чтобы он сговорился с коринфянкой.

Эльпиника подумала немного, затем сказала:

– Предоставь это мне, я знаю путь, которым это известие может дойти до ушей коринфянки…

Эльпиника рассказала все своему другу Полигноту, который был приятелем Агоракрита, злейшего врага Аспазии. Агоракрит передал увиденное Лампоном своему товарищу в мастерской Фидия и Алкаменес был в восторге, найдя случай отомстить гордой красавице.

Наступили Дионисии. Последние дни празднества предназначались для состязания трагической музы.

В первый день смотрели комедию Кратиноса, которая прошла среди всеобщего одобрения зрителей.

На следующий день снова началось представление; снова тридцать тысяч афинян сидело на каменных скамьях театра. Знатнейшие – на мраморных скамьях, в первом ряду, богатые – на принесенных с собою пурпуровых подушках, окруженные рабами, бедняки явились с несколькими фигами и оливками на целый, день, но как те так и другие все чувствовали себя афинскими гражданами, имеющими равные права чтобы судить произведения Софокла, Иона и Эврипида.

Театр был полон, виднелось только одно колеблющееся море человеческих голов. Слышен был громкий шум голосов, который все возрастал. В этот день должна была решиться участь Гиппоникоса и Пирилампа: партии обоих казалось готовы были вступить в рукопашный бой: раздавались громкие крики, сыпались насмешки.

Теодота была в числе зрителей, нарядно разодетая. Ее взгляд часто был направлен в ту сторону, где сидел Перикл, и он, в свою очередь, время от времени смотрел на Теодоту.

Наконец, среди всеобщего шума, раздался громкий голос глашатая, требовавший внимания. Принесена была жертва на алтарь Диониса, затем он провозгласил: