Ричард Сеймур
Щебечущая машина

Чтобы реформировать американское общество, Скиннеру пришлось разрушитьего губительные, как он думал, мифы о «свободе» и «воле». Он считал эти идеи полным вздором: они не описывали обозреваемой реальности. То же самое касалось и других терминов, определяющих психические состояния. В своей книге «Наука и человеческое поведение» Скиннер настаивает, что эмоции – это «вымышленные причины»^[14] и ненаучный способ описания поведения. Все эти состояния можно назвать поведением, вызванным хорошими или плохими стимулами: «положительным» или «отрицательным» подкреплением условного рефлекса. Например, испытуемый объект чувствовал досаду, если не получал привычное подкрепление. Одиночество – всего лишь особая форма досады. Не то чтобы Скиннер не верил в существование психических состояний. Он, как и большинство бихевиористов, относился к ним с сомнением. Когда можно напрямую наблюдать за поведением, задумываться о психических состояниях нет необходимости.

Утопичностью такого подхода была вера в то, что человеческое поведение можно контролировать с тем, чтобы не допустить ненужного вреда. Впервые эта идеология была изложена в ставшем популярном научно-фантастическом романе Скиннера «Уолден Два». Само название – это прямая отсылка к философии свободы Генри Дэвида Торо, и Скиннер даже проявлял какой-то интерес к анархизму XIX века. Но утопическое общество, описанное в книге, скорее, ближе к Бенсалему из «Новой Атлантиды» Фрэнсиса Бэкона, коммуне Нового мира, которой управляет группа ученых, стремящихся к знаниям. Однако власть в «Уолдене Два» принадлежит не самим ученым, а поведенческой технологии: своего рода алгоритму, который, взаимодействуя с окружающей средой, производит добропорядочных граждан. Этот алгоритм мог постоянно совершенствоваться с учетом последних научных исследований, он был свободен от моральных учений и буллинга, свойственного доктринам «свободной воли». Поскольку выбор определялся подкреплениями условных рефлексов, то плохое поведение говорило о сбое в системе. Была полностью упразднена система наказаний, были сняты ограничения на плотскую любовь, а чтобы у людей оставалось больше свободного времени на творчество, рабочую нагрузку существенно снизили.

Скиннер неоднократно пытался разработать такую технологию, которая бы воплотила его идеи в жизнь. К примеру, в послевоенные годы он создал и начал продавать обучающую машину, которая помогала вести уроки школьным учителям. Машина умела составлять небольшие вопросы и предложения с пропущенные словами, которые необходимо было вставить. Ученики отмечали ответ на бумажной ленте, которую впоследствии считывала и оценивала машина. Это была совершенная бихевиористская технология – она воспринимала пользователей в качестве обучаемых машин. Чтобы сохранять внимание учащихся, она варьировала скорость и модель стимулов, так же, как и алгоритмы Facebook привлекают пользователей и, меняя контент в новостной ленте, эффективно «обучают» их тому, как вести себя в сети. По мнению Скиннера, машина исключила бы самоуправство и несостоятельность учителей-людей. Кроме того, она изменила бы поведение учащихся, научив их тому, как действовать правильно.

Первой очевидной проблемой была неспособность быстро проанализировать весь тот материал, которому необходимо учить детей. Тестированию легко поддаются исторические даты, математические уравнения и мировые столицы. Однако более сложные темы, типа критического анализа, выходят за пределы понимания машины. Когда правильный ответ отсутствует, учащимся приходится учиться тому, как действовать неправильно. Им приходится сдаваться и разочаровываться в своей ошибочной вере в то, что они знают все. Другая проблема в том, что люди не машины, которые можно обучить. Что сможет сделать обучающая машина с теми из нас, кто не хочет учиться? Как учить тех, у кого вопреки реальности на уме лишь призрачные фантазии и безрассудные поступки, кто склонен к саморазрушению наперекор всем предупреждениям? Бихевиоризм беспечно упускает из виду эту повседневную реальность или воспринимает ее как неудобство, к которому приходится приспосабливаться. Тем не менее, прежде всего именно эта иррациональность, эта людская странность и вызывает в нас желание учиться чему-то новому.

Однако самая серьезная проблема, связанная с обучающими машинами, политическая. В «Уолдене Два» общиной управляет милосердный диктатор по фамилии Фрейзер. Защищая свою методу, Фрейзер утверждает, что возможна лишь одна альтернатива существующему в Уолдене укладу – это оставить людей в руках беззаконников типа нацистов. Подобное сравнение лишь подчеркивает его авторитаризм. При этом воображается, что научные исследования могут помочь понять, что такое хорошо и как должно жить. Это фантазия, в которой смысл заменяется техникой, а все противоположное, спорное и неприятное в общественной жизни сглаживается и притупляется. (Возможно, неслучайно эстетика позднего капитализма, и, в частности, смартфонов и приложений, настолько одержима чувствительностью и плавностью.) Для ее воплощения требуются беспрестанная слежка и по-лабораторному точное манипулирование всем населением. Но секрет хорошей жизни раскрыть невозможно, потому что для каждого он свой. Поэтому, прикрываясь наукой и технологиями, где-то в мире существует тирания, которая и принимает эти решения. В мире не так уже много реальных общин, которые с разной степенью успеха пытались сымитировать «Уолден Два». Но в каждом из них был один главный изъян: лидеры часто подражали благосклонному авторитаризму Фрейзера.

Радикальный бихевиоризм породил плохие утопии и плохую идею. Начиная с 1970-х годов его поглотила когнитивная психология, основной упор в которой делается на анализ душевных состояний. И все же иногда неудачная идея может привести к появлению успешной технологии. Обучающая машина, к примеру, не в силах осознать людские желания, но при достаточном объеме данных более высокотехнологичная машина способна этими желаниями манипулировать. Выбирая ту или иную поведенческую модель, она может научиться «учить» наш мозг, переключать его внимание в нужное ей русло. Разумеется, идеи бихевиористов не забыты. Утратив позиции в психологии, они просочились в нейронауку, где приобрели агрессивно-упрощенные формы. К началу 1990-х годов ученые пришли к заключению, что душевное состояние можно объяснить физической структурой мозга, которая в свою очередь зависит от генетики и окружающей среды. Вместо того, чтобы бороться со сложностями человеческого разума, смысла и мотивации, достаточно было относиться к мозгу как к организму. Такое убеждение не просто совпадало с идеей обусловливании, но и в целом попадало под сильное влияние бихевиоризма. И это оказалось на руку фармацевтическим гигантам. Ведь если такие душевные состояния, как депрессия или тревожность, можно толковать как химические, значит, их можно вылечить пилюлями «счастья».

Бихевиоризм к тому же способствовал появлению чрезвычайно влиятельной дисциплины поведенческой экономики, которая проникает в самое сердце органов власти, а также в такие высокодоходные отрасли, как развлечения, азартные игры и технологии. Нир Эяль, бизнесмен и поведенческий экономист, утверждает, что успешные компании применяют эти методики, чтобы «подсадить» покупателей: так называемая «модель крючка». Идея в том, чтобы с помощью «вознаграждения» закрепить в мозгу пользователя некий «внутренний триггер». Если, к примеру, малейший приступ одиночества, скуки или огорчения заставляет нас, не думая, хвататься за телефон, то это внутренний триггер: мы на крючке. Поразительно, но теория Эяля строится на радикальном заявлении, что «такого понятия, как свое “я”, не существует. Человек – это просто коллекция прошлых впечатлений и привычек». Чтобы поставить прибыль на поток, компания должна первой определить эти впечатления и привычки.

Утопия Скиннера – это аллегорическое изображение Щебечущей машины. Подобно всем корпорациям, гиганты социальной индустрии утверждают, будто дают людям то, что те хотят, но их методы предполагают, что мы не можем знать, чего хотим. И даже если бы они думали, что мы знаем, у них не было бы никаких причин давать нам это. Машина – это не демократия и даже не рынок. Мы – ни покупатели, ни избиратели. Мы – цифровые «рабы», как говорит Джарон Ланье, или «домашний скот, пасущийся в феодальных владениях», как называет нас Брюс Стерлинг. Мы живем в лаборатории, в камере оперантного обусловливания, куда нас заманили обещанием демократизировать роскошь. На заре интернета нам обещали, что мы сможем спросить у Дживса^[15]. Теперь нам предлагают «инструменты» и «виртуальных помощников». И вот миллионы изнас стали частью надзорной сети, стали слугами и часами работают бесплатно. Мы незаметно для себя выполняем кучу «микрозаданий». Каждый раз, вводя капчу, то есть код в виде букв или цифр, чтобы «доказать, что это не робот» и получить доступ к почтовому ящику, мы, возможно, помогаем некоей коммерческой фирме оцифровывать архив. В развивающемся мире покупателей вынуждают бесплатно работать, называя это «причастностью» и «обратной связью».

По словам Шошаны Зубофф, с точки зрения свободы этот новый «надзорный капитализм» хуже паноптикума. Паноптикум учит нас подчиняться господствующим нормам. Но такая система власти хотя бы признает, что мы можем и не подчиниться. В надзорном же капитализме, напротив, механизмы наблюдения и манипулирования разработаны без учета психологического самоопределения. Подчинение растворяется в машине, в соблюдении стимула-реакции, причины и следствия.

Методы Скиннера вкупе со взглядами научного мира в период после холодной войны вооружили корпорации и правительства средствами социальной инженерии, которая ненавязчиво используется на микроуровнях и за которой стоят десятки лет научных исследований, а теперь и большие данные. В социальной индустрии обучающая машина превратилась в машину, вызывающую зависимость. И, как оказалась, наилучшее применение оперантному обусловливанию нашлось не в классной комнате, а в казино.

6

Что, если бы сохранить всю ту энергию и страсть…, которая ежегодно разбазаривается… за игорными столами Европы?

Людвиг Бёрне

Очень сложно избежать аналогии между игроком и человеком, зависимым от социальных медиа. Тристан Харрис, бывший специалист Google по этическому дизайну, называет смартфон «карманным игровым автоматом». Чтобы удержать пользователя на крючке, большинство телефонных приложений предлагают «переменные награды». Награды все время разные, и чтобы узнать, что выпадет на этот раз, приходится тянуть за рычаг. Адам Альтер добавляет, что с появлением кнопки «Нравится» каждый новый пост превратился для пользователя в азартную игру. Наташа Шулль согласна с таким мнением, а она знает толк в игровых автоматах.

Современные казино совсем не походят на игру в кости или карточные игры, которые организовывались криминальными авторитетами прошлого. Раньше, рискуя за рулеткой, игрок мог объяснить свое порочное удовольствие состязанием с другими игроками. В последние же десятилетия люди пересели из-за столов за игровые автоматы. Сегодняшние автоматы напичканы сложной электроникой и уже далеко ушли от старых добрых «одноруких бандитов». Теперь игроку нет необходимости показывать свою крутость, перед ним лишь интерактивный экран, который предлагает комбинации вероятностей и ставок с учетом пользовательского опыта – технология, схожая с той, что используется в видеоиграх для поддержания удовольствия. Автоматы создают иллюзию регулярных выигрышей, тем самым удерживая игроков возле себя. На самом деле это «проигрыши, которые подаются под видом выигрышей», ведь вознаграждение редко превышает стоимость игры. Но чаще всего цель игры – не выигрыш. По словам Наташи Шулль, садясь за автомат, человек ощущает свою причастность. Как пояснила одна из постоянных посетительниц казино, она играет не за тем, чтобы выиграть, просто ей комфортно «оставаться в зале с автоматами, где ничего другого произойти не может». Игровая индустрия давно раскусила желание людей отделиться от социальной реальности. Это называется «время, проведенное с устройством», и автоматы делают все, чтобы культивировать в человеке это желание.

«Время, проведенное с устройством» указывает на нечто важное относительно зависимости. Как правило, в казино полностью блокируется дневной свет и запрещается все, что напоминает о времени: нет окон, нет часов, а вместо обедов и ужинов постоянно подают закуски. Некоторые заядлые игроки даже нужду справляют в бумажный стаканчик, лишь бы не отлучаться от автомата. Было время, когда пивные и опиумные притоны также затемняли дневной свет, чтобы посетителей ничего не отвлекало и они с удовольствием проводили досуг. Потеря ощущения времени свойственна многим зависимостям. Как вспоминает бывший игрок: «Я помню лишь, что все четыре года жил в каком-то трансе». Шулль называет это «зоной», где обыденная реальность «замедляется в механическом ритме повторяющегося процесса». Сама мысль оказаться в условиях, когда время течет в своем неизменном темпе, вводит большинство зависимых людей в ужасную депрессию. Марк Льюис рассказывает, что даже после того, как завязал с наркотиками, ему было сложно проводить «день в одном состоянии».

Щебечущая машина, будучи полноценной камерой оперантного обусловливания, не нуждается в уловках, применяемых в казино или курильнях опиума. Пользователь уже оставил работу, скучный ланч, отстранился от сложной жизненной ситуации или неудачного секса, чтобы войти в совершенно иную зону за пределами времени и пространства. То, чем мы заняты в Щебечущей машине, имеет такое же отношение к тому, чего мы избегаем, как и к тому, что мы там находим, входя в систему, зачастую не такое уж и захватывающее. Зачем затемнять окна, если эту работу взял на себя экран: не пускает нас к солнечному свету.

Время начинает идти по-другому. Единственный темпоральный ритм, имеющий значение для игрока – это последовательность встреч с судьбой, полоса удачи. Для наркоманов важны ритмы получения кайфа, будь то «постоянный» эффект опиума или зарождающаяся, нарастающая и обрушивающаяся сила алкоголя. Пользователи же социальных сетей испытывают нечто больше похожее на транс. На человека в реальном времени обрушивается лавина информации, и он старается постоянно оставаться в курсе последних новостей. Twitter указывает не время и дату публикации, а ее возраст, то есть ее ценность: 4 минуты или 12 часов, в зависимости от конкретного случая.

По словам Дэвида Берри, подобное состояние транса весьма напоминает то, что раньше на фондовых рынках называли «тикер-трансом». Финансовые спекулянты, не отрываясь, следили за котировками на тикерной ленте, чтобы не упустить никаких изменений, которые могли произойти в любую секунду. Иными словами, временная метка, словно закодированная информация на тикерной ленте, сообщает нам о состоянии игры. Она дает пользователям возможность сделать осознанную ставку.

Если платформы социальной индустрии действуют по принципу казино, значит, они должны развиваться по подобию игорного бизнеса в неолиберальную эпоху. Несмотря на то, что в послевоенное время игорный бизнес контролировался по типу отцовской заботы, за последние сорок лет законы все более и более либерализовались. В Великобритании такое изменение было провозглашено Королевской комиссией лорда Ротшильда по азартным играм и привело к практически полной либерализации и появлению в 2001 году рекомендаций, выпущенных Органом по надзору за игорным бизнесом. Сегодня в те или иные азартные игры играют большинство британцев, чаще всего это национальная лотерея. Похожие трансформации произошли в Соединенных Штатах и Канаде, Еврокомиссия также потребовала либерализации от таких стран, как Италия, Австрия и Франция.

Все это происходило одновременно с этапами финансовой либерализации, при которой капиталистический динамизм все более зависел от ставок и вторичных ставок на фондовом рынке. Между финансиализацией и технологиями есть логическое сходство. Финансовый сектор – самый компьютеризированный сектор капитализма, и использование на торгах различных программ привело к многочисленным попыткам «обыграть систему». Например, в мае 2010 года один из трейдеров с помощью специальных алгоритмов «имитировал» около девятнадцати тысяч заявок на бирже (спуфинг) и в одно мгновение обрушил рынок на один триллион долларов.

В культурном отношении идея жизни как лотереи, законы которой известны лишь нескольким мистическим экспертам, набрала колоссальные обороты как народная социальная теория и как объяснение людских бед. Она связывает азартные игры с судьбой и божественным судом таким образом, что восходит к своим самым ранним проявлениям. Литературовед Беттина Кнапп объясняет, что в синтоизме, индуизме, христианстве и в «Книге перемен» («И цзин» или «Чжоу И») можно найти примеры, когда в качестве пророческой силы предстает азартная составляющая, она же помогает узнать, чего хочет от нас Всевышний. Даже в Библии мы видим сцены, когда тянут или бросают жребий, чтобы определить волю Господню. По сути жребий или игральные кости – это вопрос судьбы, заданный высшей силе. Нечто похожее происходит, когда мы публикуем пост, статус или фотографию в Twitter – мы не можем контролировать то, в каком контексте увидят и поймут опубликованное другие пользователи. Мы рискуем.

Существует стереотип, что платформы социальных сетей вводят «общественное одобрение» в метрически точных дозах. Но это все равно, что воспринимать азартные игры исключительно в виде выигрышей. Каждый пост – это жребий, брошенный перед современным эквивалентом Бога, создателя всего сущего. Размещая статус, мы на самом деле просим вынести нам вердикт. Сообщая машине некую информацию о себе, какие бы другие цели мы при этом ни преследовали, мы спрашиваем мнение. И каждый, делающий ставку, понимает, что может проиграть.

7.

Проигрывать, выкладывать все до последней копейки – обычное дело для зависимого человека. Однако это самоубийственное обстоятельство странным образом вытесняется преобладающей «дофаминовой» моделью зависимости. В рамках этой теории бихевиоризм сливается с плодами нейронауки, утверждая, что зависимость – это результат поведения, за которым следует позитивное подкрепление: например, выброс дофамина и адреналина, приводящий к повторению такого поведения. Затем повторение негативно подкрепляется физически неприятным абстинентным синдромом, или ломкой.

Действительно, зависимость влечет за собой определенные физиологические последствия. Исследование «интернет-зависимости» показало, что абстинентное состояние очень схоже с наркотической ломкой: учащенный пульс, повышенное артериальное давление и тревожность. Но дофамин при этом действует иначе, чем можно было бы предположить. По словам нейробиолога Роберта Сапольски, последние исследования показали, что уровень дофамина повышается не от удовольствия, а от предвкушения награды. Мы начинаем страстно чего-то желать, но при этом не получаем кайфа. Дофамин, как говорит антрополог Хелен Фишер, движется по «нейрохимическим путям в поисках желания». Речь идет не об удовольствии, а о влечении. Зависимость подавляет желания тех, у кого этих желаний уже не осталось.

На сегодняшний день, однако, даже это идеально совпадает с бихевиористскими предположениями. Но физиологические паттерны не объясняют зависимость, это их надо объяснять. В то же самое время химические каналы, созданные мотивированным повторением поведения, не являются достаточной причиной для появления зависимости. Если зависимость – это страсть, форма извращенной любви, то медицинская модель зависимости упускает суть, как упускает ее и медицинская модель любви. Любой опыт имеет биохимический профиль, значит, мы вполне можем описывать его на этом уровне. Однако, чтобы свести опыт к химии, придется проигнорировать самую важную его часть – смысл.

Психолог Стентон Пил и психиатр Арчи Бродский утверждают, что пристраститься – значит пропавшую эмоциональную связь заменить новой^[16]. От чего бы вы ни зависели – от другого человека, системы взглядов или вещества – вы лишь жертва обстоятельств. Ваши зависимости находятся во власти социального положения, культуры и детских переживаний. Чтобы избавиться от одного пагубного влечения, человек может переключиться на другую зависимость, новую всепоглощающую страсть. Это значит, что относиться к излечению следует не как к удачному избавлению от болезни, а как к творческому процессу. Те, кому удалось отказаться от пагубной привычки, говорит Марк Льюис, для этого «изобретают свой собственный способ»^[17]. Они не просто стараются воздерживаться, они учатся жить заново.

Неслучайно многие бывшие наркоманы ударяются в религию, которая становится их окончательной всепоглощающей страстью. (А для игрока, как согласно Паскалю, последним пари.) Само слово «аддикция» (англ. addiction – «зависимость») происходит от латинского addicere – термина из римского права. Подвергнуться аддикции означало «быть отданным, доставленным». Но к началу Нового времени у слова появилось другое значение: посвящать, отдаваться целиком или жертвовать. Быть аддиктом значило посвятить себя профессии или любимому делу. Парадоксальным образом понятие подразумевало свободу выбора, как подразумевает его любое призвание. Это далеко от образа аддикта современного – жалкой, химически порабощенной развалины. И это позволяет предположить, что психолог Джефри Шаллер прав, говоря, будто проблема в том, что мы выбираем не те зависимости. То, что мы называем аддикциями – это ошибочные пристрастия: мы любим не то, что должны любить. Но разве может Щебечущая машина быть призванием? Как можно посвятить себя технологии, которая преподносится как наш слуга?

8

В какой-то степени мы стали проявлять преданность к машине без нашего информированного согласия. В чем, в конце концов, разница между зависимостью и обычным использованием? Чем больше Щебечущая машина разрастается и захватывает нашу повседневную жизнь, тем больше размываются границы между «чрезмерным» и «нормальным» поведением.

Чем больше общество начинает зависеть от социальной индустрии, чем чаще нуждается в ней для достижения своих повседневных целей, включая общение, развлечение, поиск работы и любовь, тем логичнее, а не патологичнее, становится их частое использование и боязнь остаться отрезанным от мира. Вспомните смартфоны, технологическую основу для сетевого взаимодействия, которые за какие-то жалкие несколько лет завладели нашими жизнями. Со времен популяризации Blackberry, прозванного в народе «Крэкберри»^[18], смартфон ассоциируется с аддиктивным поведением. Сначала с мобильными телефонами и персональными компьютерами, а теперь и с социальными сетями мы переступили невидимый технокультурный порог, после которого пути назад нет.

Смартфон – наш портал в мир, счастливый билет отсюда. В нем хранятся наши кредитные карточки, музыка, журналы, аудиокниги, карты, фильмы, игры, билеты и ключи. Он наш проводник. Он связывает нас с семьей, коллегами и вездесущими хейтерами в интернете. С его помощью мы находим вторые половинки и решаем, где ужинать. Он дробит наш день, как говорит Адам Гринфилд, на «нервные, шизоидные интервалы» с постоянными обновлениями^[19]. Мы все время держим его рядом с собой, боимся, чтобы не разрядился. Как будто настанет день, когда придет сообщение, которого мы так долго ждали.

В основе всего этого лежат не столько бессознательные подструктуры, сколько слои жесткой материальной инфраструктуры. Такое абстрактное явление, которое мы называем «облаком», начинается с прокладки оптоволоконных кабелей под всей сетью железных дорог континентальной части Соединенных Штатов. Эта система была создана не в ответ на потребительский спрос, а как часть цифровой модернизации, которая, по мнению клинтонской администрации, была жизненно необходима для будущего капиталистического развития. В каком-то смысле мы стали зависеть от этой формирующейся системы еще до того, как узнали о ее существовании.

Эти абстракции по экспоненциальному закону связываются с развивающейся сетью глобальных компьютерных технологий, которые Гринфилд пророчески называет everyware (повсеместное распространение оборудования). Разработанная якобы для того, чтобы сгладить углы нашей жизни, данная сеть в постоянном потоке информации соединяет между собой смартфоны, сенсоры, коллекторы данных, куки и платформы. При этом незаметно навязывает нам с вами важные решения. Когда вы спрашиваете Алексу или Сири, где тут поблизости ресторан или обувной магазин, то траекторию вашего движения в городской среде определяют Apple, Google или Amazon, основываясь на своих коммерческих потребностях. С помощью этих структур политические власти могут продвигать свои регулирующие нормы или использовать их в качестве скрытой формы контроля.

Примером всему сказанному служит зарождающийся идеал «умного города» (англ. smart city), в котором за распределением ресурсов и активов следят датчики и коллекторы данных. Подобные города уже существуют в Канаде, Китае и Индии. Если китайское правительство хочет использовать технологии, чтобы продвигать схему «социального кредитования» в награду за хорошее поведение, то Google в Торонто на первый взгляд также руководствуется человеческими потребностями. Благодаря сбору данных и датчикам «умный город» Кисайд будет следить за дорожным движением, погодой, загрязнением, шумом и в соответствии с возникающими проблемами корректировать дороги, дорожное покрытие и архитектуру. Опасаясь утечки данных, местные жители приняли затею в штыки.

Какой бы благожелательной ни была идея «умного города» и как бы ни хотелось верить в беспечную жизнь, есть и обратная сторона медали. Все это очень напоминает идею «общества контроля», выдвинутую французским философом Жилем Делёзом^[20]. В обществе контроля никто не говорит тебе, что делать, кому поклоняться или что хорошо, а что плохо. Тебе просто предоставляется ряд приемлемых возможностей. Твоя реальность переписана таким образом, чтобы исключить недопустимые, по мнению системы, модели поведения. Так же, как покупательские привычки в онлайне и переходы по ссылкам могут определить размер допустимого для вас долга или то, какую рекламу показывать именно вам, или в какие магазины направить, ваша активность может удерживаться в контролируемом диапазоне. Этот диапазон неизбежно является результатом политических или идеологических решений, принятых на разных этапах, но в конце концов его поглощает «заданная» структура вещей.

И в этой паутине расположилась социальная сеть, двигатель безостановочного, неистового, безумного письма. Именно эта матрица собирает наши страсти и наши желания, превращая их в данные, которыми потом манипулирует и управляет. Мы исповедуемся машине, когда гуляем, на ходу вознося ей молитвы. И тут мы становимся киборгами: совокупностью органических и неорганических материалов, битами технологии, зубов и плоти, носителей, фрагментов кода, которые все это скрепляют между собой. Связь между элементами настолько же простая и плавная, как между стеклом и пальцами, скользящими по поверхности с отработанной точностью. Как однажды написала Донна Харауэй, наши тела не заканчиваются вместе с кожей^[21]. Сама их физическая инфраструктура уже распространилась на полмира.

Если зависимость – это неспособность обходиться без чего-либо, то все труднее представить себе жизнь с каким-то другим телом. А тела мыслят, если, конечно же, мыслить больше нечем. Ходим ли мы или пишем, мы всегда переживаем то, что феноменологи называют «воплощенным познанием». Именно на него ссылался Фрейд, когда в одной из своих последних пророческих работ говорил о «протяженности» психики. Утверждая, что разум простирается в пространство, он отождествлял его с телом. Добавляя при этом, что психика «не ведает о своей протяженности», он также связал тело с бессознательным. Как будто мыслит тело, а разум этого не замечает.

Так что же будет, если частички (биты) нас, которые философ Брайан Ротман называет «распределенным я», запустить параллельно на разных процессорах? Наивно полагать, будто технологии просто расширяют возможности наших органических тел. Они создают зависимости, они меняют нас. Чтобы пользоваться ими в полной мере, утверждает Лидия Лю, мы должны «служить этим объектам… как богам или малым религиям». По мере того, как наши жизни переписываются цифровыми языками, начинает появляться новая теология. В последнее время среди некоторых теоретиков «постчеловеческой сингулярности» появилось мнение, что Вселенная – в своей основе цифровая, а реальность на самом деле генерируется Универсальным компьютером. Этот цифровой аналог молитвы богу солнца придает предпосылкам переходного образа жизни вселенское значение. Это крайнее проявление того, как мы всегда с некой религиозностью относились к технологиям.

9

Аддикты вводят смерть в малых дозах. Мы привержены тому, что нас убивает. И в этом смысле здесь нет ничего общего с поклонением солнцу. При всей одержимости наслаждением, зависимость убивает, и это самое очевидное из ее негативных свойств. Но это не смерть в ее физическом проявлении. Наркоманы с улицы Хастингс в Ванкувере, по описанию Брюса Александра, прежде чем их постигнет биологическая смерть от передозировки, суицида, СПИДа или гепатита, переживают символическую смерть, пребывают в жалком, бедственном положении. Игроманы также испытывают условную смерть, влезая в непомерные долги до тех пор, пока не потеряют смысла жизни. И если ставка задает вопрос о судьбе, утверждает специалист по зависимостям Рик Луз, радикальным ответом на него будет смерть.

Зависимость от социальных сетей редко преподносится в таком экстремальном свете. При этом можно часто услышать о разрушенных карьерах и отношениях. Жалобы почти всегда одни и те же: потеря внимания, низкая производительность, тревожность, нужда и депрессия, плюс ко всему, что удивительно, повышенная восприимчивость к рекламе. Патрик Гаррат рассказал о своей зависимости от соцсетей, которая стала причиной «безнадежной, давящей пустоты», образовавшейся в его карьере журналиста. Зависимость от социальных сетей часто связывают с нарастающей депрессией: взаимодействие с платформами приводит к значительному ухудшению психического состояния, тем временем увеличивающееся экранное время (или «время, проведенное с устройством»), вполне вероятно, стало причиной резкого роста количества самоубийств среди подростков. Facebook, однако, преподносит эту информацию по-своему, коварно: компания утверждает, что «пассивное» потребление контента и вправду опасно для психического здоровья, но более активное вовлечение может даже «положительно сказаться на состоянии человека». Такое заявление, хотя и не подкрепленное никакими исследованиями, означает еще больше прибыльных данных для сайта.