Пэт Баркер
Безмолвие девушек

Когда я вернулась, перепачканная и удрученная, Ифис еще ждала меня. Она надела на меня чистую сухую тунику и завернула намокшие волосы в узел на затылке, чтобы было не так заметно. Все это время она что-то озабоченно приговаривала, гладила меня по плечам и по лицу и вообще делала все, что могла, только бы вернуть мне пристойный вид. Но потом ее призвал Патрокл, и ей пришлось уйти.

Я осталась одна. Ахилл в соседней комнате играл на лире, как и всегда в это время. Ту мелодию, которую он играл, завершали несколько переливчатых нот, как последние капли дождя после шторма. Мелодия казалась мне знакомой, я как будто не раз слышала ее прежде, но никак не могла вспомнить. Я слушала, пока музыка не смолкла – этого мига я всегда ждала с ужасом. Слышно было, как Ахилл отложил лиру на стол возле своего кресла, а через минуту дверь распахнулась, и он знаком велел мне входить.

Я скинула с себя тунику и постояла несколько мгновений, растирая мокрые руки, после чего скользнула под простыни. Ахилл не спешил. Он допил вино, взял в руки лиру и еще раз сыграл окончание той мелодии. Я лежала и слушала, с затаенной ненавистью глядя на пальцы, перебирающие струны. Я заучила каждое движение этих ухоженных рук – впрочем, под ногтями еще видны были багровые крапинки, кровь не отмывалась даже после ароматных ванн. Я пристально за ним наблюдала (единственная причина тому – страх) и чувствовала, что знаю о нем всё; больше, чем его воины, больше, чем кто-либо другой, за исключением Патрокла. Всё – и ничего. Потому что не могла представить, каково это – быть таким, как он. И со своей стороны Ахилл обо мне не знал ничего. Что меня вполне устраивало – уж я-то точно не искала его понимания.

Через некоторое время Ахилл забрался в постель. Я закрыла глаза. Хотелось, чтобы он притушил лампу, хоть я и знала, что он не станет этого делать. Ахилл лег на бок, и я почувствовала, как он обхватил мои груди этими ужасающими руками. Я поборола в себе желание отпрянуть…

Внезапно Ахилл замер.

– Что это за запах?

Это были едва ли не первые его слова, обращенные ко мне. Я чуть отстранилась от него. Хоть и понимала, что совершаю ошибку, но ничего не могла с собой поделать. Ахилл подался вперед, вдыхая запах с моей кожи и волос. Я догадывалась, как он воспримет все это – соль на моих скулах, запах водорослей в волосах. И уже приготовилась, что он столкнет меня с кровати или ударит – что в конце концов выплеснет на меня злобу, кипящую внутри…

Но я глубоко заблуждалась.

Ахилл зарычал и зарылся лицом в мои волосы, затем принялся кусать и облизывать кожу, пока не добрался до грудей. Когда же он взял в рот мой сосок, я даже выгнула спину от неожиданности. Это даже отдаленно не походило на страстные ласки – так голодный ребенок сосал материнскую грудь, с таким рвением, что не мог ухватить сосок и приходил в неистовство. Ахилл стукнул меня кулаком в грудину, потом опомнился и стал набивать в рот мои просоленные локоны. Затем опять вернулся к грудям, обхватывая целиком соски и крепко сжимая их зубами. Возможно, вы спросите: «Почему тебя это так потрясло?» Могу сказать одно: это был не мужчина, это был ребенок. Когда Ахилл наконец отпустил меня, на его лице застыл тот опьяненный, остекленелый взгляд объевшегося младенца. Ничего подобного я не видела на лице мужчины прежде – да и впредь.

Под конец Ахилл посмотрел на меня – он выглядел озадаченным, даже смущенным. Я ждала, что он ударит меня, и не потому, что я сказала что-то или сделала – или не сказала чего-то и не сделала, – просто потому, что я стала этому свидетелем. Я узнала его нужду. Однако Ахилл лишь отвернулся на бок и притворился, что засыпает.

6

Все переменилось, и не в лучшую сторону. Грубое, прозаическое использование моего тела ради облегчения осталось в прошлом. На смену ему пришла страсть – страсть, но без намека на нежность. Ахилл любил меня – да уж! – так, словно надеялся, что очередной акт убьет меня. Однажды он буквально растолок меня в порошок, в другой раз стиснул так, будто боялся, что я могу внезапно исчезнуть. Порой мне казалось, что он просто-напросто задушит меня.

Ифис то и дело спрашивала, в порядке ли я. А я лишь кивала и продолжала заниматься своими делами. Все чаще я выбиралась за пределы женских жилищ, но поначалу ходила только к ближайшим огням, где встречала хотя бы пару женщин, которых знала в Лирнессе. Я видела мир вокруг, ощущала тепло солнечных лучей… Я выжила. Ну если можно так выразиться. В лагере хватало женщин, чьих сыновей убивали у них на глазах, которые до сих пор не разговаривали и лишь таращились в пустоту. В буквальном смысле, можно хлопнуть в ладоши у них перед самым носом, и они даже не моргнут.

Впрочем, не все так просто. Как ни странно, были и такие женщины, чья жизнь изменилась к лучшему. Одна девушка, которая в Лирнессе была рабыней – рабыня на кухне, низшая из низших, – теперь стала наложницей великого правителя, в то время как ее госпожа, плоская женщина с обвислым животом и уже на склоне детородного возраста, побиралась у костров в поисках еды. Отныне значение имели лишь юность, красота и плодовитость.

Все осваивались на свой лад. Две женщины мне особенно запомнились – сестры, я полагаю. Они весь день проводили у ткацких станков, никогда не выходили, если не считать короткой прогулки поздним вечером. Шагали вместе, рука об руку, закутанные в вуали, так что оставалось лишь гадать, как они не спотыкались. Они как будто надеялись, что, соблюдая ограничения, принятые в жизни уважаемой женщины, им удастся вернуться к прежней жизни и изменить свое нынешнее положение. Я смотрела на них и думала: «Они безумны».

Во всяком случае, я выбрала иной путь. Я выходила на прогулку каждое утро, одна и без вуали. Порой удалялась вдоль береговой линии до самого мыса, где сжигали мертвых. Оттуда открывался вид на многие мили вокруг. Ясным днем можно было разглядеть разрушенные башни Лирнесса. Можно было пойти в другом направлении, вглубь суши, по грязным, истоптанным тропам через дюны и вересковые пустоши, к полю битвы. Оттуда, через долину, была видна Троя. Порой можно было даже увидеть отблеск солнца на золотой короне Приама. Он почти всегда стоял у парапета, глядя на поле боя, а рядом с ним, перегнувшись насколько можно, белым пятном стояла Елена.

С трудом верилось, что война длится так долго. Девять лет они сражались за долину Трои; линия постоянно сдвигалась, но незначительно – никакой из сторон не удавалось переломить ход. На месте плодоносной некогда равнины теперь простиралась вытоптанная пустыня, отчего осенью и зимой две реки, пересекающие долину, постоянно разливались. Деревья были вырублены еще первой зимой на постройку хижин и починку кораблей. Птицы исчезли. Просто удивительно, как редко они попадались там – разве что одинокий ястреб кружил над разоренной землей.

Я нечасто ходила в ту сторону. Больно было смотреть на Трою, где я провела когда-то два счастливых года.

Понемногу я познакомилась с другими «наградами» – женщинами, преподнесенными войском своим царям. Мы встречались в стане Нестора, потому что он располагался ближе всего к главной арене, и это было удобно для всех. Гекамеда, отведенная Нестору, когда Ахилл разорил Тенедос, наполняла чаши крепким вином и ставила блюда с хлебом, сыром и оливками. Она была примерно одного со мной возраста – около девятнадцати лет, с гладкими волосами и бронзовой кожей. Сноровистая и проворная в движениях, она напоминала мне юркого королька. Ее преподнесли Нестору в награду за «стратегические думы», поскольку он был слишком стар, чтобы участвовать в рейдах.

– Слишком стар и для?.. – рискнула я спросить.

Юза фыркнула.

– Если бы! Эти старики хуже всех. Думают, если что-то сделать – что-нибудь еще, такое, что ты и не сделаешь даже, – тогда у них встанет крепче скалы… Нет уж, лучше с молодыми.

Юза была наградой Одиссея, и похоже, что ее это вполне устраивало. Для нее все было предельно просто. По окончании Одиссей лежал, глядя в потолок, и предавался долгим, бессвязным воспоминаниям о Пенелопе, своей супруге, которой был предан до слез.

– Все они говорят о своих женах, – сказала Юза, сдерживая зевок.

Сложно было сказать, кем была Юза, пока не пал Тенедос, хоть я и рискнула бы предположить.

Рица повернулась ко мне.

– А что с Ахиллом? Каков он?

– Быстрый, – ответила я, ничего не добавив.

Я рада была вновь увидеть Рицу. Она досталась Махаону, главному лекарю войска. И дело не столько в ее наружности – ну, скажем откровенно, дело вовсе не в наружности, – сколько в ее умениях в медицине. Рица вдова и старше нас всех. В обычных обстоятельствах ей не пристало бы вести подобные разговоры в присутствии юных девушек.

Самой младшей из нас, Хрисеиде, было всего пятнадцать. Ее отец был жрецом, и в то время, когда пал Тенедос, она еще жила в его доме. Агамемнон выбрал ее из пленных девушек, выстроенных перед ним для осмотра. Как предводитель войска он всегда выбирал первым, хотя все тяготы сражений брал на себя Ахилл. Хрисеида оказалась такой милой – как это часто бывает в этом цветущем возрасте. Поначалу она выглядела очень застенчивой, но со временем я поняла, что дело вовсе не в робости. Хрисеида была невероятно сдержанна. Когда умерла ее мать, она была еще совсем ребенком, и потому с ранних лет стала госпожой в доме отца и, помимо прочего, прислуживала ему в храме. Взвалив на себя эту двойную ношу, Хрисеида повзрослела не по годам. Когда мы только встретились, она говорила очень мало – из робости, сдержанности или ханжества, не могу сказать, – но все наше внимание было приковано к ней. Когда она уходила слишком рано, мы тотчас принимались это обсуждать. Но не предавались злостным сплетням – мы все за нее переживали. Хотя, с другой стороны, как отметила Юза, по сравнению с нами Хрисеида все же оказалась в завидном положении: Агамемнон просто не мог ею насытиться.

– Никого не желает, кроме нее, – сообщила Юза. – Удивительно, как она еще не забеременела.

– Он предпочитает задний проход, – отметила Рица.

Уж она-то знала, о чем говорит. Она приготовила мазь из гусиного жира с растертыми травами и кореньями, и женщины в лагере приходили к ней, если ночь выдавалась особенно тяжелой. Рица была слишком осмотрительна, чтобы рассказывать о визитах Хрисеиды, но все и так было очевидно.

– В самом деле? – спросила Юза. – Ну да, она же такая худенькая…

И она откинулась, заложив руки за голову, демонстрируя собственные округлые формы.

– Он ее любит, – заметила Гекамеда.

Юза фыркнула.

– Ага, пока она не наскучит ему. Помнишь, как там ее звали… ах, чтоб ее, начинается на «вэ»… Ну все думали, что у них любовь, но это не помешало ему отдать ее воинам. А потом была…

– Они так делают? – спросила я.

– Что?

– Отдают своих женщин воинам?

Юза пожала плечами.

– Это все знают.

– С Хрисеидой этого не случится, – возразила Гекамеда. – Он одержим ею.

– Ну, надеюсь, ты права.

Рица потянулась и зевнула.

– Все, что ей нужно, – это родить ему сына.

– Как ты себе это представляешь? – спросила я. – Через задний проход?

Взрыв хохота. Сейчас кажется невероятным, что мы тогда смеялись. Но смеялись мы помногу. Наверное, важно учесть, что ни одна из нас не теряла детей.

Приходила еще одна женщина, хоть и реже других, – Текмесса, награда Аякса. Она провела в лагере четыре года и родила сына, в котором Аякс души не чаял. Поскольку его стан располагался рядом со станом Ахилла, мы часто возвращались вместе. Это была крупная женщина, и прогулки в жару давались ей тяжело. Так что мы шли очень медленно, и у нас была масса времени на разговоры. Но я не ощущала симпатии к Текмессе или иного чувства, кроме раздражения и жалости. Аякс убил ее отца и братьев и овладел ею той же ночью. А она умудрилась полюбить его – ну или так утверждала. Я не вполне ей верила. Впрочем, мне и не хотелось верить. Ее смирение казалось мне пугающим – и постыдным. Но у нее был сын, и вся ее жизнь вращалась вокруг ребенка.

Другой ее страстью была еда. Гекамеда часто выставляла лакомство из сушеных фруктов и орехов в меду – до того сладкое, что после трапезы больше одного-двух кусочков в рот не лезло. Текмесса же могла съесть целое блюдо. Мы потрясенно наблюдали за ней, то и дело переглядываясь, но ничего не говорили.

Пару раз Текмесса принималась советовать мне, как примириться с новой жизнью. Хоть она и делала это из добрых побуждений, я ощущала лишь досаду. Она говорила, что мне следовало пробудить любовь в сердце Ахилла.

– Ты же знаешь, у него нет жены и всего один сын. Это ничто для такого человека, как он. Он мог бы взять ее в жены, но не сделал этого.

Сына назвали Пирром, и Ахилл видел его лишь младенцем. Мальчика воспитывали в семье матери.

– Это совсем не то, – настаивала Текмесса. – Быть рядом со своим ребенком и видеть, как он растет, – это другое.

Посыл очевиден: имелось свободное место, и я буду дурой, если не попытаюсь его занять.

– Посмотри на меня. Аякс готов целовать землю, по которой я хожу.

«Ну да, – подумала я, – посмотри на себя. Если твоя жизнь такая сказочная, почему ты не перестаешь набивать рот?»

Как-то раз Текмесса явилась закутанная в плотную накидку, несмотря на зной. Когда она наклонилась за игрушечным корабликом, складки расправились, обнажив шею – и темные синяки от пальцев. Текмесса понимала, что мы всё видели. Повисло долгое молчание. И вот:

– Не такая уж идиллия? – спросила Юза, как будто в пустоту.

Рица покачала головой, но было уже поздно. Лицо Текмессы покрылось уродливыми красными пятнами.

– Это не его вина, – сказала она. – Его мучают ночные кошмары, иногда он просыпается и видит во мне троянца.

– Ты и есть троянка, – заметила я.

– Нет, я имею в виду троянского воина, – возразила Текмесса.

По дороге домой – это она так выразилась, – Текмесса рассказала о событиях прошедшей ночи, как ей пришлось молотить Аякса кулаками, чтобы тот пришел в себя.

– Он ничего не может с собой поделать.

Бедной женщине, наверное, хотелось излить кому-нибудь душу, но я меньше всего годилась на эту роль…

– У Ахилла бывают кошмары?

Я молча помотала головой.

– Будут. Рано или поздно это у всех начинается. Однажды ночью он проснется и увидит в тебе врага.

– И будет недалек от истины.

– Ты не будешь так говорить, когда родишь ему.

Так и сказала: когда. Не если.

К тому времени я уже уверилась, что не смогу забеременеть. За четыре года в браке я так и не родила столь долгожданного сына. Но известно, что холостая кобыла иногда может и понести, если ее покрывает другой жеребец. Я задумалась. У Текмессы был маленький сын, и по всему лагерю попадались женщины с раздутыми животами или с орущими младенцами на руках. У тех, кто пробыл в лагере дольше всего, дети уже болтались без присмотра вокруг костров. И все-таки я была уверена, что со мной этого не случится. Впрочем, я не полагалась лишь на свою убежденность и по-прежнему каждое утро вымывала его из себя – вопреки собственным интересам, как сказала бы Рица. И часть меня прекрасно понимала, что Нестор был прав: прежняя жизнь осталась в прошлом. Нет смысла цепляться за прошлое, к которому уже нет возврата. Но я продолжала цепляться, потому что в том утраченном мире хоть кого-то собой представляла, играла какую-то роль в жизни. И я чувствовала, что если отпущу прошлое, то окончательно потеряю себя.

Мы с Текмессой распрощались у стана Аякса, и последнюю сотню шагов я прошла в одиночестве. Я смотрела, как женщины вокруг возятся у костров, носят котлы и готовятся к возвращению воинов. Из всех женщин в лагере этим приходилось тяжелее всего. У многих были округлые синяки от ударов тупым концом копья. Они обитали возле костров и спали под хижинами, самым младшим из них было не больше девяти или десяти лет. Я считала, что их жизнь никак не пересекается с моей, но теперь узнала, что Агамемнон, по крайней мере, отдавал воинам одну из своих наложниц для общего пользования. Когда она ему надоедала, или чем-то вызывала его недовольство, или же он просто решал, что его люди заслужили награду. Поступал ли так Ахилл? Я понятия не имела – только почувствовала, что лагерь стал вдруг еще более враждебным местом.

Когда я миновала ворота – днем они всегда были открыты, – меня уже переполнял ужас перед грядущей ночью. Каждый день после сражений Ахилл и Патрокл принимали ароматные ванны. На меня не возлагалось никаких дел – другие женщины грели воду и таскали тяжелые ведра, – но я всегда следила, чтобы ванну подготавливали вовремя и напитки были под рукой, поскольку от этого зависело настроение Ахилла, а его настроением определялось все.

Когда появлялась его колесница, мы все притихали. Первым делом, не сняв даже шлема, Ахилл отправлялся в конюшни проведать лошадей и убедиться, что их как следует вычистили и напоили. Только потом он снимал доспехи и швырял их своим слугам. Зачастую, вместо того чтобы погрузиться в горячую ванну, подготовленную с таким старанием, купался в море. За линией прибоя переворачивался на спину и качался на волнах, в то время как вода в ванне неизбежно остывала. Обычно Патрокл отправлялся с ним и, стоя на берегу, наблюдал. В такие мгновения он всегда выглядел встревоженным, хоть я не видела никакого повода для беспокойства – просто невозможно, чтобы человек, который вот так плавает, мог утонуть.

Проходило какое-то время, и Ахилл медленно, переваливаясь в волнах, шел к суше. На берегу он встряхивал головой, так что с волос, еще окропленных алым, летели брызги, орошая песок вокруг него. Так, омывшись от крови, он вытирал глаза от соли и несколько мгновений стоял, щурясь от света. Казалось, в эти минуты Ахилл заново рождался. Затем он клал руку Патроклу на плечо, и они вместе возвращались по песчаному склону. В лагере им преподносили кубки с вином, и они уходили готовиться к трапезе.

7

Я молила богов о переменах – о чем-то, что изменило бы мою жизнь. В то время дни и ночи сменяли друг друга, и все оставалось по-прежнему. И все же теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что перемены происходили, но тогда они казались чем-то обыденным. К примеру, как-то вечером, когда мы с Ифис ждали в кладовой, Патрокл вошел за вином и, увидев нас, спросил:

– Почему вы не входите?

Мы с Ифис переглянулись. Это было так внезапно, а любая внезапная перемена вызывала тревогу. Но от нас во всем ждали послушания, и потому мы встали и последовали за Патроклом в соседнюю комнату. Я села в кресло, как можно дальше от Ахилла, и пригубила сладкого вина из кубка, который подал мне Патрокл. Я едва осмеливалась дышать. В первый миг на лице Ахилла отразилось недоумение, но впредь он уже не обращал на нас внимания.

Когда Патрокл увел Ифис, я по обыкновению отправилась в постель. К тому времени я поняла, что перемену в поведении Ахилла вызвал запах соли в моих волосах. Я старалась держаться подальше от пляжа, но не могла. Хотелось погрузиться в холодную, безучастную пучину, и с течением времени это желание становилось только сильнее. Поэтому я и впредь возвращалась с запахом водорослей в волосах и солью на коже, чтобы стать свидетельницей его вожделения, злости и нужды – и боялась кому-нибудь об этом говорить. И была не в силах это осмыслить.

С тех пор вечера проходили примерно одинаково. Иногда Ахилл и Патрокл продолжали разговор, начатый за едой, обсуждали прошедшее сражение и решали, на чем стоило бы заострить внимание на утреннем совете. Если день выдавался хороший, то и разговор этот не затягивался. Если что-то не задавалось, Ахилл метался по комнате, задыхаясь от презрения к Агамемнону. Не было человека более бездарного, – он в грош не ставил собственных воинов, и ничто его не заботило, кроме собственной выгоды. И что хуже всего – он был трусом и всегда отсиживался в тылу, «охраняя корабли», в то время как другие выносили все тяготы битвы.

– И, – в этот миг Ахилл поднял кубок, требуя еще вина, – он пьет.

– Мы все пьем.

– Не как он. – Ахилл поднял взгляд на Патрокла. – Да брось, когда ты видел меня пьяным?

В конце концов Патроклу удавалось его успокоить, и тогда Ахилл брал лиру и принимался играть.

Когда он погружался в музыку, я могла наконец оглядеться. Роскошные гобелены, золотые блюда, резной сундук со вставками из слоновой кости… Оставалось только гадать, откуда все это. Полагаю, кое-что Ахилл привез с собой из дома, но все остальное, конечно, было награблено в горящих дворцах. Бронзовое зеркало в полный рост – я задумалась, где бы оно могло стоять прежде. Насчет лиры гадать не приходилось, потому что я знала. Ахилл добыл ее во дворце Ээтиона, когда разграбил Фивы. Ээтион и восемь его сыновей убиты, все мужчины и мальчики тоже, женщины угнаны в рабство – и только лира уцелела. Наверное, это самая красивая вещь из всех, что я видела.

Когда Ахилл играл, свет падал ему на лицо, и я видела странные отметины на его коже. Участки на лбу и на щеках, закрытые шлемом, были чуть светлее открытых участков вокруг глаз и рта, как будто шлем стал частью его и сросся с кожей. Быть может, я преувеличиваю… Я как-то поделилась наблюдением с Ифис, и хоть она сразу догадалась, что я имела в виду, но сказала, что сама не обращала на это внимания. Мне же эти полосы на лице Ахилла казались наиболее примечательной его чертой. Мне однажды заметили: «Ты никогда не упоминаешь о его внешности». Так оно и есть – мне непросто это дается. Возможно, в то время он был самым красивым из живых людей – и определенно самым жестоким. В этом и была трудность. Как провести грань между красотой тигра и его свирепостью? Или между грацией гепарда и стремительностью его атаки? Вот так же и с Ахиллом – красота и ужас были двумя сторонами одной монеты.

Пока он играл, Патрокл сплетал кисти у подбородка и молча слушал или рассеянно гладил за ухом любимого пса, что сидел, глядя на хозяина, или лежал у его ног. Время от времени пес взвизгивал во сне, как будто гнался за воображаемым кроликом, и Патрокл улыбался. Ахилл поднимал глаза и смеялся, а затем вновь погружался в игру.

Все песни были о бессмертной славе, о героях, погибших на поле брани или (куда как реже) вернувшихся домой с триумфом. Многие из этих песен я помнила с детства. Еще маленькой девочкой пряталась во дворе, хотя давно должна была спать, и слушала, как во дворце поют и играют на лирах. Примерно в том возрасте я думала, что эти волнующие сказания о доблести и приключениях открывали мне двери в мое будущее. Но я стала немного старше – в десять или одиннадцать лет, – и мир стал смыкаться вокруг меня, и я поняла, что песни предназначены моим братьям, а не мне.

Пленные женщины обычно выходили из хижин и садились у ступеней веранды послушать пение Ахилла. Его голос завораживал, и отзвуки песен разносились по всему лагерю. Но в конце концов песня затихала, и несколько мгновений никто не двигался с места и не прерывал молчания. Затем бревно в очаге выбрасывало сноп искр, Ахилл устремлял взор на Патрокла и улыбался.

Это был знак. Мы все поднимались. Патрокл с Ифис уходили. Я слышала, как они шепчутся в коридоре, и гадала, каково это все для нее. У нее отняли близких, отняли дом, и Патрокл был частью этого. Как она смогла полюбить его?

Ахилл принимался сбрасывать с себя одежду, но не спешил и то и дело возвращался к лире. Я лежала с закрытыми глазами и слушала, вдыхая запах смолы. Затем под веками темнело, и я уже знала, что он посыпал огонь пеплом. Еще через мгновение кровать прогибалась под его весом.

Не знаю, если бы я сумела сблизиться с ним, заговорить, быть может, у нас бы что-то и получилось. Но возможно – и даже более вероятно, – что любой отклик с моей стороны мог вызвать вспышку гнева. Это был тайный ритуал, который совершался в молчании и под покровом темноты. И вот я каждую ночь лежала под этим человеком – не вполне мужчиной, скорее капризным ребенком, – и молилась, чтобы все поскорее закончилось. А после, окоченелая, словно труп на погребальном костре, ждала, пока он не уснет, чтобы самой отвернуться к стене. И молилась о переменах. Каждое утро и каждую ночь я молила богов, чтобы моя жизнь изменилась.