Федор Раззаков
Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ…
В первые же часы Нового 1967 года Высоцкий «обкатал» на публике свои новые «нетленки» – песни «Письмо в деревню» и «Ответ на письмо». Премьера состоялась на квартире поэта Андрея Вознесенского в высотной «сталинке» на Котельнической набережной. Зрители – сплошь одни друзья и знаменитости из числа либералов: Всеволод Абдулов, Игорь Кохановский, балерина Майя Плисецкая и другие. Больше всего над песней смеялась балерина: на строчке «был в балете, – мужики девок лапают» она чуть не сползла со стула. Не отставали от нее и другие: хохотали так, что Высоцкому несколько раз приходилось прерывать пение и ждать, когда все успокоятся.
Столь бурная реакция собравшихся на эти песни, думается, была связана не только с текстом, звучавшим в них, – весьма насыщенным по части сочного юмора, но и с личностным отношением собравшихся к самой деревенской теме. Либеральная публика из числа столичной интеллигенции советскую деревню презирала, воспринимая ее обитателей как безликую серую массу – безропотную опору советского режима. И если рядовые советские граждане в большинстве своем умилялись деревенским фильмам вроде «Дело было в Пенькове» или «Простая история», вопринимая их сюжеты как реальные сцены из колхозной жизни, то либерал-интеллигенты над подобным кино откровенно смеялись. Поэтому неслучайно именно тогда, во второй половине 60-х, в советской литературе и искусстве среди отдельных ее представителей возникла определенная тенденция иного взгляда на колхозную жизнь – более критическая.
В 1966 году кинорежиссер Андрей Кончаловский снял свою «Историю Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж», где деревенская жизнь была показана без каких-либо красивостей: даже главная героиня была невзрачная хромоножка со смешной фамилией Клячина, которую играла единственная профессиональная актриса в фильме Ия Саввина. На остальные роли специально были приглашены непрофессионалы, чтобы подчеркнуть жизненность рассказа. По сути этот фильм был откровенным антиподом всех советских деревенских картин, вместе взятых: начиная от «Кубанских казаков» и заканчивая «Дело было в Пенькове». Посмотрев «Асю», никому из молодых людей ехать в деревню и работать там однозначно бы не захотелось. Из такой деревни хотелось бежать, причем без оглядки. Вот почему фильм был с восторгом принят московской богемой (впрочем, не всей, а именно либеральной ее частью: например, известный актер Сергей Столяров на премьере фильма в Доме кино заявил: «С таким народом, показанным в картине, мы бы до Берлина не дошли!») и начисто отвергнут рядовым зрителем. Вот как об этом писала кинокритик-либерал Нея Зоркая:
«Картину, только что смонтированную и отпечатанную, крутили в последние декабрьские дни 1966 года на «Мосфильме», в маленьком зале журнала «Искусство кино», на премьере в Доме кино, где ее все-таки успела посмотреть московская художественная интеллигенция, клубный зритель и другая заинтересованная публика. И всякий раз (автор этих строк тому свидетель) затаенная тишина разряжалась очищающими слезами, «братаниями», счастливым чувством приобщения к отчизне, к России. Ибо это было больше, чем еще одна талантливая картина. Это вслед за «Андреем Рублевым» утверждало себя, поднимало голову русское кино. Вот оно, долгожданное!..
В феврале 1967 года картину повезли на зрительскую и общественную апробацию в Горьковскую область – два обсуждения состоялось в районном центре Кстово и в Сормовском Дворце культуры. Выехали многие члены группы, в их числе Ия Саввина, постановщик и несколько «болельщиков», преданных друзей картины, среди которых были редактор Э. Ошеверова и молодой кинокритик А. Липков.
Это был шок, удар. Картину не приняли…
Заметим, что истинные ценители, люди с «адекватной реакцией» (как определяют теперь социологи этот тип), по преимуществу сельская интеллигенция, учителя, молодежь, такие же «артистические натуры», как и их земляки, снимавшиеся у Михалкова-Кончаловского (кстати, выступали и они), – все отлично поняли, оценили. «…Весь мир увидит, как красив наш народ, какая у него широкая душа, услышит волжскую речь, плавную и протяжную, как река Волга», – говорила Т. Рукомойникова, и с ней, конечно, согласился бы каждый из нас, зрителей первых московских просмотров. Но в подавляющем большинстве выступлений звучали обиды, абсолютно стереотипные, если принять в расчет господствующие вкусы, отношение к искусству, распространенные у нас, в обширном российском регионе: искусство-де не воспроизводит действительность, а, наоборот, творит некий расцвеченный, желаемый ее вариант. Недаром поминали и противопоставляли «Истории Аси Клячиной» незабвенных «Кубанских казаков» и уверяли, что вот там-то жизнь тружеников села показана замечательно! Обижались: что же у вас колхозники все в полевом да в грязном, у них что, надеть нечего? А зачем столько людей с физическими недостатками да инвалидов? Где механизация? Комсомольские собрания?..»
В этой реакции двух категорий зрителей – интеллигентов и простых тружеников – кроются глубиные причины того, что произойдет позднее с советским обществом. Во второй половине 60-х эти категории еще мыслят не одинаково, разобщены. Интеллигенты уже устали от красивостей на широком экране и поэтому жаждут отобразить на нем правду жизни, причем их совершенно не смущает, что правду эту многие из них знают всего лишь понаслышке (тот же А. Кончаловский, который в деревне бывал всего лишь несколько раз – когда выезжал студентом собирать картошку).
В это же время простой народ, наоборот, именно этих красивостей на экране и жаждал, поскольку, в отличие от интеллигенции, жил куда более скромной и скучной жизнью и, приходя в кино, мечтал об одном – приятно провести время. Простому зрителю был нужен на экране миф, сказка о жизни, причем это касалось не только советского зрителя, но и любого другого: сильнее всего это проявляется, например, в Голливуде. Но американцам повезло: их интеллигенция (их там называют иначе – интеллектуалы) не стала катализатором недовольства своим общественным строем, как это случилось у нас. Наша постсталинская интеллигенция взяла на себя миссию «просветить» свой народ, имея за собой один, но существенный изъян: в большинстве своем она этот просвещаемый народ не понимала, не любила его, а то и вовсе презирала (этакий «синдром маркиза де Кюстина»).
В тогдашней советской литературе своеобразной «Асей Клячиной» стала повесть писателя-деревенщика Бориса Можаева «Живой», которую взялся ставить на «Таганке» Юрий Любимов. Как мы помним, Высоцкий играл в этой постановке одну из ролей, что, судя по всему, и стало поводом к написанию двух сатирических песен, упомянутых выше. Скажем прямо, главные герои этих произведений – некая супружеская пара в лице колхозника Николая и его безымянной супруги – не производили впечатления интеллектуалов («темнота некультурная», как пел сам Высоцкий). Это, конечно, были шуточные песни, однако, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. А правда была в том, что в либеральной среде появилась такая мода – смеяться над колхозной жизнью, вот Высоцкий и смеялся. Чтобы его друзья-интеллигенты в свою очередь сползали от смеха со стульев.
10 января Высоцкий участвовал в спектакле «Добрый человек из Сезуана».
Спустя три дня он оказался в доме Людмилы Гурченко, где с ним произошла история, о которой вспоминает его двоюродный брат Павел Леонидов:
«Тот Старый Новый год у меня в тумане. Я напился. И меня забрала к себе домой Люся Гурченко. Дочка ее Маша была у ее матери, кажется. С Люсей поехали Сева Абдулов и Володя Высоцкий…
Меня уложили в небольшой приемной-гостиной-спальной-кабинете – все это в одной комнате, а в другой, Люсиной спальной, остались трепаться Люся, Сева и Володя. Потом я услышал крики и скандал. Встал, вышел в коридор и пошел в спальню. Пришлось отодвинуть Кобзона. Я не слышал, как он пришел. А может, у него еще оставались ключи от квартиры? Не знаю. Он уже ушел от Люси, они разошлись, но у него случались такие приступы «обратного хода» (на самом деле: Кобзон и Гурченко сошлись в 66-м, однако официально поженятся только в январе 69-го, а пока то живут вместе, то расходятся. – Ф. Р.). Он пришел мириться, и сразу же начался скандал. Он был пьян. И он оскорблял Люсю. Сева Абдулов, небольшой, мускулистый, мягкий, с открытым добрым лицом, подскочил к Кобзону и ударил его. Я испугался. Кобзон был очень сильный, но он не ударил Севу. А я видел, как спружинил Володя, как он мгновенно напрягся. Он ростом не больше Севы, но силы – страшной. Володя даже не привстал, не шелохнулся, но все и с пьяных глаз увидели опасность.
Кобзон начал опять что-то, а после сказал: «Пойдем, выйдем во двор!» Это было по-мальчишески и очень противно. Здоровенный Кобзон пошел во двор с маленьким слабым Севой. А Володя почему-то сник и не пошел. Он только спросил у Люси, виден ли двор из окна. Она сказала, что да, виден. И Володя подошел к окну. Мы смотрели, как вышли противники, как они о чем-то долго говорили, потом Сева подпрыгнул и схватил Кобзона за прическу. Мы увидели, что Сева отпустил прическу и Кобзон ушел. Его походка победителя сникла, он шел, таща себя под лунным светом. На фоне снежных куч он был кучей в кожаном модном пальто…
Пришел Сева, полез в холодильник.
Мы пили еще… Потом Володя сказал, что все дерьмо… Никто с ним не спорил. Все устали, но спать не хотелось, а я сказал, что лучше бы никогда сроду не было Старого Нового года…
А Володя вещал:
– Люська, ты – дура. Потому что – хорошая. Баба должна быть плохой. Злой. Хотя злость у тебя есть, но у тебя она нужная, по делу. А тебе надо быть злой не по делу. Вот, никто не знает, а я – злой. Хотя Сева и Паша знают. Сева – лучше знает, а он, – показал на меня и скривил лицо, – старше, а потому позволяет себе роскошь не вглядываться в меня. Десять лет разницы делают его ужасно умным и опытным. А если было двадцать? Разницы! У Брежнева со мной сколько разницы? Так он меня или кого-нибудь из нашего поколения понять может? Нет! Он свою Гальку понимает, только когда у нее очередной роман. Ой, ей, ей! Не понимает нас Политбюро. И – не надо. Надо, чтобы мы их поняли. Хоть когда-нибудь…»
Следуя мудрой поговорке: «Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме», отметим, что размышления Высоцкого о Политбюро были вовсе не случайны. В этих словах была выражена позиция либеральной общественности, которая не могла простить Брежневу его сворачивания хрущевской «оттепели» и поворота руля в сторону державно-патриотического курса. Поэтому не случайно рука Высоцкого в том же 67-ом вывела такие строки:
И если б наша власть была
Для нас для всех понятная…
А нынче жизнь – проклятая.
И еще несколько слов о приведенном выше отрывке. Обратим внимание на слова Высоцкого «Я – злой». Он и в самом деле с возрастом (и с течением болезни) становился все злее. А ведь еще совсем недавно, в начальных классах средней школы, он являл собой несколько иного человека. Как говорила его матери начальник пионерлагеря НИИхиммаша, где проводил лето юный Высоцкий, Таисия Тюрина: «Он у вас шаловливый, но не злобный». Однако с годами характер Высоцкого претерпевал существенные изменения. Причем это была не только злость на власть, но, судя по всему, вообще на жизнь как таковую. Даже в его творчестве это нашло свое отражение: во многих песнях он оперирует словом «зло».
Век свободы не видать из-за злой фортуны…
И природная моя злость…
За что мне эта злая, нелепая стезя?..
Нет, я в обиде на злую судьбу…
Ядовит и зол, ну словно кобра я…
Как черный раб, покорный злой судьбе… и т. д.
Но вернемся к событиям января 67-го.
Спустя несколько дней Высоцкий уехал в Одессу досниматься в «Коротких встречах». Снимались эпизоды «комната Нади» и «новый дом».
18 января Высоцкий был уже в Ленинграде – давал концерт в ДК пищевиков «Восток». На нем оказались кинематографисты из съемочной группы фильма «Срочно требуется песня», которые сняли часть выступления Высоцкого на пленку, чтобы потом включить ее в фильм. Теперь эти кадры известны всем высоцковедам: на них он поет песню «Парус».
Вечером того же дня Высоцкий дает концерт в гостинице «Астория». Исполняет следующие песни: «Парус», «Песня о нечисти», «Случай в ресторане», «Вот – главный вход…», «Меня замучили дела…», «Пародия на плохой детектив» и др. Наиболее шумную реакцию по части массового смеха имеет последняя песня, где речь идет о том, как агент вражеской разведки мистер Джон Ланкастер Пек, приехав в СССР, вербует советского гражданина Епифана, который на самом деле «был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин». То есть на первый взгляд песня явно во славу советских компетентных органов. Но это только на первый взгляд, поскольку Высоцкий, как мы помним, мастер по части всевозможных аллюзий. В черновом варианте этой песни у него были строчки, где он этот самый КГБ, что называется, припечатывал от души:
…И везде от слова «бани» оставалась буква «б»…
И уж вспомнить неприлично, чем казался КГБ.
Однако от этих строк Высоцкий в итоге отказался, дабы не дразнить гусей. Но суть песни от этого все равно мало изменилась. Как пишет Я. Корман:
«Все то, что большинство советских людей считало истинным (власть, партию, идеологию и т. д.), оказалось ложным, фальшивым, о чем говорят, в частности, фотографии лирического героя в „Пародии…“. И все эти ложные ценности объединены одним, но выразительным образом – серость. Именно так поэт характеризует советскую власть…»
В этой песне и в самом деле слышится явная издевка автора по адресу «того, что любит, чем гордится наш советский коллектив». У либеральной интеллигенции это и раньше считалось модным – с пренебрежением относится к символам советского образа жизни, – однако со второй половины 60-х эта мода от интеллигенции перекинулась и в низы, в народ. И в немалой степени этому способствовали песни Высоцкого. Хорошо помню, как на одной из его записей (это был концерт-«квартирник») в строчке «чем гордится наш советский коллектив» он намеренно искажал слово «советский» – пел «совейский» (кстати, подобным образом он поступал во многих своих песнях, где фигурировало это слово). Вроде бы мелочь, но именно из таких мелочей у молодежи потом и формировалось нигилистическое отношение к символам своей страны. Сначала к символам, а затем и к самой стране. Как же: сам Высоцкий так пел! А петь он умел великолепно: повторить его интонации до сих пор никто так и не может.
Кроме этого, «Пародия…» зло высмеивала подозрительность советского социума (еще один объект вечных насмешек со стороны либералов). Дескать, в каждом иностранце советские власти видели потенциальных врагов и эту установку спускали вниз, в народ. Из-за этого советские люди стремились по возможности избегать контактов с иностранцами, якобы опасаясь, что в противном случае все может завершиться вербовкой. Как пел Высоцкий: «так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел». А ведь подобная вербовка имела место быть очень даже часто. Только это не обязательно могла быть шпионская вербовка, а, к примеру, идеологическая – в форме восторженной пропаганды западного образа жизни.
Когда в середине 80-х начнется горбачевская перестройка, либералы не случайно главным объектом своих атак изберут именно эту подозрительность советского социума (на самом деле это была элементарная осторожность, диктуемая реалиями «холодной войны»). Разрушив ее, они легко сдадут страну вместе с ее народом в услужение иностранному капиталу (на научном языке это называется более красиво: «включиться в мировое разделение труда»). После этого миллионы бывших советских девушек отправятся в заграничные бордели (по данным только за 2007 год, за пределами России будет находиться около 100 тысяч российских проституток), тысячи детей станут жертвами педофилов со всего мира, столько же молодых людей – наркоманами и т. д. и т. п. Подсчитать точное число исковерканных и загубленных душ этого «мирового разделения труда» вряд ли когда удастся. Но учитывая, что в этом процессе в разных пропорциях приняли участие все жители бывшего СССР (а это целых 15 республик), можно смело сказать, что цифры эти не маленькие – своеобразный ГУЛАГ развитого капитализма. Доживи Высоцкий до наших дней, вполне вероятно, написал бы об этом песню – этакую «Баньку по-белому-2».
В самом начале 67-го года Высоцкий приехал в Ленинград. Всеволод Абдулов привел его к кинорежиссеру Геннадию Полоке, который на «Ленфильме» собирался снимать «Интервенцию» по пьесе Льва Славина. Полоке был нужен актер на главную роль – одесского подпольщика Воронова, выдающего себя за Бродского, и Абдулов активно сватает на эту роль своего друга. Полока обещал подумать, поскольку прекрасно знал о том реноме, которое приобрел Высоцкий в «верхах».
19 января Высоцкий уже в Москве – играет на сцене «Таганки» в «Жизни Галилея».
На следующий день он с группой коллег по театру выступал в 8-й «немецкой» спецшколе, что в 5-м Котельническом переулке. Концерт, естественно, был не для учеников, а для преподавательского состава и членов родительского комитета. Хотя пригласи дирекция туда школьников, они валом хлынули бы туда. Как пишет О. Ширяева: «Высоцкий произносил вступительное слово, читал Кульчицкого, спел „Братские могилы“, а потом с Золотухиным и Жуковой – „Дорогу“, с Золотухиным вдвоем – „Ворчунов“. Впервые я увидела Высоцкого за пианино – он аккомпанировал пантомиме Черновой. Потом они с Иваненко (впервые видела их вместе на сцене) читали „Римские праздники“ из „Антимиров“. В конце вечера Высоцкий спел „На Перовском на базаре“…»
23 января Высоцкий повел Золотухина и Смехова в ресторан ВТО, чтобы отметить завершение работы в картине «Короткие встречи». В тот вечер Высоцкий много говорил о своей жене, Людмиле Абрамовой, ради детей совершившей шаг, на который способна далеко не каждая актриса, – она отказалась от кинокарьеры. Высоцкий подбивал друзей помочь ей, может быть, написать сообща какой-то сценарий специально под нее. Друзья в ответ поддакивали. Но дальше пьяного трепа это дело в итоге так и не пойдет.
24 января Высоцкий играл в «Десяти днях…». Причем он заменял там получившего травму актера Голдаева, и смотреть на его игру в этой роли сбежалась чуть ли не вся труппа во главе с Юрием Любимовым. Как вспоминает все та же О. Ширяева: «Володя вылетал на сцену размалеванный красной краской, маленький, страшненький, в огромном красном халате с плеча Голдаева, который больше его раза в два. Он бодро покрикивал на свой „батальон“. Чего он только не вопил: „Довели! Уйду к чертовой матери!“ Когда произносил речь: „По России бродит призрак. Призрак голода“, – то „путал“ слова и говорил „признак“.
Володя нес сплошную отсебятину, при этом имел такое право: он ведь не знал текста. Керенского за ним не было видно, тот терялся в массовке. Высоцкий неистовствовал, переходя из одного состояния в другое. То вдруг подлетал к Ульяновой и орал: «Клава! Ну хоть ты меня не позорь!» – то начинал шататься, показывая, что унтер вдребезги пьян, и охране Керенского приходилось его поддерживать. Он то истерически рыдал, когда Керенский говорил, что Россия в опасности, то разом выпаливал команду: «Справа налево ложись!» – а потом, собрав с пола бабьи юбки и уткнувшись в них носом, безудержно плакал, после чего с блаженной, почти идиотской улыбкой слушал своих подопечных…
Ничего подобного я в жизни не видела! Зрители рыдали от смеха…»
28 января Высоцкий играл в ночных «Антимирах».
На следующий день он был приглашен на творческий вечер автора «Антимиров» – Андрея Вознесенского, который проходил в здании старого университета, что на Моховой. В разгар вечера хозяин бала внезапно пригласил на сцену Высоцкого, представив его публике как «замечательного артиста, здорово делающего Галилея на сцене „Таганки“». Стоило Высоцкому выйти на сцену, как тут же появился и «рояль в кустах» – гитара. Пришлось спеть «Оду сплетникам» из тех же «Антимиров». Посчитав свою миссию выполненной, Высоцкий засобирался было на свое место, как из зала понеслись крики: «Спойте еще! Пожалуйста!» Высоцкий в расстерянности – вечер-то не его. Но когда и сам Вознесенский просит уважить публику, Высоцкий вновь берет в руки гитару. Причем его просят исполнить «Нейтральную полосу» (это делает сам Вознесенский) – одну из самых двусмысленных песен на тот момент в его репертуаре, но Высоцкий решает «не дразнить гусей». И поет «Песенку про сентиментального боксера».
30 января Высоцкий играет Галилея, 6 февраля – его же.
12 февраля он выходит на сцену в «Павших и живых», а поздним вечером – в «Антимирах». В перерыве между этими спектаклями, в кабинете Любимова, Высоцкий репетировал новую роль – Маяковского в спектакле «Послушайте!». В интерпретации «Таганки» поэт появлялся в пяти обличиях: кроме Высоцкого, его играют Золотухин, Хмельницкий, Смехов и Насонов. Ближе всех по росту и голосовым данным к нему приближается Хмельницкий, но и Высоцкий тоже не теряется: хоть ростом он и не вышел, но голосище имеет тот еще. Как пишет В. Смехов:
«В театре моей памяти Владимир Высоцкий не просто отлично читал Маяковского, играл от имени Маяковского – он, как и его товарищи, продлевал жизнь образа, по необходимости бороться сегодня с таким же, кто отравлял поэтам жизнь вчера. Жизнь и сцена сливались – это явление еще нуждается в серьезной оценке. Володя играл храброго, иногда грубоватого, очень жестокого и спортивно готового к атаке поэта-интеллигента…»
23 февраля Высоцкий принимал участие в вечере, который проходил в Доме ученых. Три дня спустя он играл в утренних «Десяти днях…» Керенского. После спектакля актеров фотографировали для журнала «Советский Союз». Это издание считалось либеральным – в нем редакторствовал зять Хрущева Алексей Аджубей.
Тем временем в начале марта по Москве поползли очередные нелепые слухи про Высоцкого: будто его арестовали… за шпионаж в пользу ЦРУ. Почему подобный слух возник именно тогда, сказать трудно, но кое-какие версии предположить можно. Судя по всему, он был запущен из КГБ, чтобы в очередной раз «пригасить» активность Высоцкого – уж больно много он стал выступать с разного рода концертами (в различных учреждениях и на квартирах), и записи этих концертов тиражировались по стране на магнитофонных лентах. КГБ в те дни вообще проявлял активность в борьбе как с инакомыслящими, так и с диссидентами. Например, среди последних удары были нанесены сразу по двум направлениям – либеральному и русскому. Так, были арестованы двое видных диссидентов-евреев Александр Гинзбург и Юрий Галансков.
Тогда же КГБ разоблачил антисоветскую организацию Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН), которая, как уже говорилось выше, была создана в Ленинграде в 1962–1964 годах и ставила целью создание православного корпоративного государства, где будет допущена частная собственность (при контроле государства над основными отраслями промышленности). Членов Союза называли «новыми бердяевцами» (их кумиром был русский философ Николай Бердяев).
ВСХСОН был раскрыт по доносу одного из его участников. К тому моменту Союз уже насчитывал в своих рядах 28 членов и 30 кандидатов и был самой крупной подпольной группой, раскрытой КГБ за послесталинский период. По делу организации будет осужден 21 человек (лидеры – Огурцов и Садо – получили соответственно: 15 лет лагерей, 5 лет ссылки один, и 13 лет – другой), а всего по стране в этой связи будут допрошены около 100 свидетелей. Вполне вероятно, что у некоторых из этих людей в личной фонотеке имелись записи Высоцкого, что невольно бросало тень на последнего (как в случае с Андреем Синявским). Поэтому Высоцкий в те дни отказывается выступать с сольными концертами, предпочитая только выступления с бригадой своих коллег по театру.
Но вернемся к Высоцкому.
10 марта состоялся первый прогон «Послушайте!» с его участием.
В том же месяце на студии «Беларусьфильм» режиссер Виктор Туров, у которого Высоцкий снимался в «Я родом из детства», приступил к съемкам нового фильма, причем опять о событиях Великой Отечественной – «Война под крышами». И в эту ленту Туров вновь пригласил Высоцкого, поскольку к тому времени они уже стали друзьями. Эта дружба особенно укрепилась после одного случая. Как-то Высоцкий по пьяной лавочке участвовал в одной драке и съездил по морде какой-то «шишке» – большому начальнику. Его хотели привлечь к ответственности. Но Высоцкий уехал в Белоруссию к Турову, и тот, подняв свои связи, друга, что называется, «отмазал».
В фильме «Война под крышами» у Высоцкого снова был эпизод, но уже иного плана – на этот раз он играл фашистского прихвостня – полицая. Вполне вероятно, актер сам выбрал эту роль, решив расширить свое актерское амплуа – до этого он в основном играл положительных героев или близких к ним. А тут – прислужник фашистов. Может, в этом была какая-то тайная подоплека? Как у Андрея Тарковского, который в том же году сыграл белогвардейского атамана-садиста, расстреливавшего большевиков и малолетнего ребенка в фильме «Сергей Лазо». Тем самым Тарковский мстил современным большевикам за то, что они положили на «полку» его «Андрея Рублева». Не было ли такой же мысли и у Высоцкого, когда он выбирал роль полицая?
Отметим, что в этом фильме также звучали две его песни: «Аисты» и «Песня о новом времени» (в «Я родом…», как мы помним, их было пять, за что Высоцкий был удостоен гонорара даже большего, чем за саму роль).
25 марта Высоцкий играет в «Антимирах». На спектакле присутствует автор – Андрей Вознесенский. Четыре дня спустя состоялся прогон спектакля «Послушайте!».
В эти же дни конца марта вся страна замерла у экранов телевизоров: шли прямые трансляции из Вены с чемпионата мира по хоккею с шайбой. Наша сборная играла бесподобно: в концовке турнира обыграла канадцев (2:1) и чехословаков (4:2) и в пятый раз завоевала золотые медали. Под впечатлением этого успеха Высоцкий (он смотрел матчи вместе с Татьяной Иваненко дома у режиссера Геннадия Полоки), который хоть и не считался спортивным фанатом, но спорт все же любил, написал песню «Профессионалы», где с присущим ему юмором посмеялся над хвалеными канадскими профессионалами, занявшими в Вене лишь 3-е место.
Профессионалам
по всяким каналам –
То много, то мало – на банковский счет, –
А наши ребята
за ту же зарплату
Уже пятикратно уходят вперед!..
Что касается Татьяны Иваненко, то Высоцкий продолжает «романить» с ней и фактически живет на два дома: то у себя, с Людмилой Абрамовой и сыновьями, то у любовницы. Вот как об этом вспоминает мать последней – Нина Павловна:
«Мне приятно было, что Володя приходил. Да и мой супруг его обожал. Правда, когда моя дочь с ним жила, он уже сильно выпивал. Бывало, напьется, утром встанет, со стоном скажет: „Нина Павловна, куриного бульончика сварите!“
Я бегу на рынок спозаранку за курицей, варю, он пьет бульон, а курицу выбрасывает на пол. Но не опохмелялся. Нет! Нужно было дальше работать…»
16 апреля «Таганка» уехала в Ленинград, чтобы там сдать спектакль «Послушайте!». Несмотря на то что он был посвящен личности поэта-трибуна Владимира Маяковского, на самом деле это была очередная попытка Юрия Любимова и таганковцев изобразить «фигу» по адресу «русской партии». Об этой истории стоит рассказать особо.
Как известно, Маяковский при жизни был плотно опутан еврейскими связями: помимо супругов Осипа Брика и Лили Брик-Каган, с которыми он периодически жил под одной крышей (кроме этого, у него была еще одна квартира, где он обитал в одиночестве), в его друзьях числились многие коллеги-евреи, а также сотрудники ГПУ еврейского происхождения, коих в этом ведомстве в 20-е–30-е годы было довольно много (среди последних были: Яков Агранов, Моисей Горб, Лев Эльберт и др.). Отметим, что и супруги Брик также были связаны с ГПУ, начав сотрудничать с ним еще в начале 20-х (чекистское удостоверение Лиле вручил в 1921 году все тот же Яков Агранов).
Когда весной 30-го поэт внезапно покончил с собой, Брики, пользуясь своими связями в верхах (в том числе и в ГПУ – НКВД), стали главными претендентами на обладание авторскими правами на его поэтическое наследие. Таким образом, Лиля Брик, которая не являлась официальной женой Маяковского, получила ровно половину авторских прав, в то время как прямые родственники покойного (его мать и две сестры) оставшуюся половину должны были разделить между собой на три части. Чуть позже те же Брики пробили в верхах и создание музея поэта именно в том доме, где они проживали с Маяковским (в Гендриковом переулке). Все это было более чем странно, учитывая, что одной из невольных виновниц самоубийства поэта была именно Лиля Брик, которая буквально до последних дней манипулировала им, бесцеремонно вмешиваясь как в его творческую, так и личную жизнь.
Заметим, что, когда в чистках конца 30-х один за другим стали погибать большинство коллег и друзей Бриков (в том числе и чекисты: Агранов, Горб и др.), Брики сумели избежать ареста, поскольку были прикрыты с двух сторон: со стороны Маяковского (как официальные хранители памяти о нем), а также своих заграничных связей. В итоге оба умрут в своих постелях: Осип в середине 40-х, Лиля – в конце 70-х.
Между тем с конца 50-х, когда в советской элите крайне обострилось противостояние либералов и державников, на авансцену этой борьбы вышла и Лиля Брик (ее бывший муж Осип Брик к тому времени скончался, и его место занял Василий Катанян), которая являлась эмиссаршей западноевропейского еврейства в СССР, причем завязана была на Францию: ее близким другом и заступником был член ЦК ФКП, видный общественный деятель и писатель Луи Арагон, женатый на ее родной сестре писательнице Эльзе Триоле. Отметим, что за Арагоном также тянулся длинный гэпэушный след.
Еще в 30-е годы он стал деятелем Коминтерна – организации, которая создавалась и контролировалась непосредственно ГПУ. Из-под пера Арагона даже появляется поэма об этом карающем органе, где он декламировал: «Воспеваю ГПУ, который возникнет во Франции, когда придет его время… Я прошу тебя, ГПУ, подготовить конец этого мира… Да здравствует ГПУ, истинный образ материалистического величия…» и т. д. За свою приверженность коммунистическим идеям Арагон в 1957 году был награжден Ленинской премии. Причем этой награды он был удостоен почти одновременно с другим французом – Эммануэлем д'Астье де ла Вижери, который хотя и не был коммунистом, но весьма активно им симпатизировал (одно время редактировал их газету «Либерасьон») и даже получил место депутата благодаря голосам коммунистов. Вместе с Арагоном он входил в Движение в защиту мира, которое являлось филиалом КГБ.
