Полина Воронова
Бы…
Было бы еще много всего: мы бы смеялись и хмурились, я бы плакала у него на плече и засыпала бы рядом с ним, мир был бы огромным и широким, как бывает всегда, когда ты юная и влюбленная, а черными зимними вечерами сужался бы до размеров нашей теплой квартирки. У нас было бы больше времени на целых пять лет – и мы успели бы еще уйму всего. Эти пять лет теперь казались особенным подарком, и мне было тепло даже думать о них.
Когда Андрея не стало, я потерялась, не знала, куда девать свои ставшие лишними руки, ноги, голову, я все роняла и иногда замирала посреди комнаты, забыв, за чем шла. Искушение сесть на лавочку у его могилы и никуда не уходить было очень сильным. Я немного успокаивалась там, где я чувствовала что-то от Андрея, – пусть там не было его колючей небритой щеки и теплой улыбки, зато было ощущение его присутствия и знакомое имя. Меня оттуда уводили наши друзья, я покорно следовала за ними, потому что знала, что они хотят мне только добра, а спорить с ними бесполезно. Меня поили чаем и наливали туда коньяка, чтобы я наконец заснула. А я уходила с дивана из-под пушистого пледа, потому что там, под пледом, мне было холодно и нехорошо, и шла обратно на кладбище, чтобы хоть немножко заполнить себя Андреем. Мама плакала и говорила, что нельзя себя губить, кто-то подсовывал таблетки и давал визитки с телефоном «самого лучшего психолога, который очень помог, когда у меня…» и что-то еще. У меня из ящиков неожиданно пропали ножи, бритвы и даже маникюрные ножницы – на всякий случай, – но это было зря. Я совсем не хотела умирать, я просто хотела к Андрею.
А потом, на моей уже родной лавочке у могилы, я ужаснулась всему, что делаю. Я увидела Андрея ясно-ясно – будто он сел рядом со мной. И я поняла, что мне стыдно перед ним, очень стыдно. Потому что если бы не с ним, с Андреем, а с кем-то из наших знакомых случилась эта страшная нелепость, а я вела бы себя так, муж бы меня не одобрил. Я отчетливо представила, как он хмурит брови, глядя на меня, притулившуюся на грязной скамеечке, и пытается подобрать правильные слова. А потом он бы решительно взял меня за руку и повел домой – чтобы я пила чай и оживала. И придумал бы сказать что-нибудь правильное, как он умел. Всегда, когда я приходила к нему под бок, придавленная какой-нибудь бедой или очередной несправедливостью, он говорил: «Единственное, что мы можем, – это жить. Это такой протест против всего страшного, что творится в мире. Все, что мы, маленькие, можем противопоставить разрухе, несчастьям, беспорядкам и даже смерти – это жизнь». И он бы, конечно, повторил это снова. И был бы прав.
Тогда я ушла с кладбища – и пошла жить. Чтобы наша квартира, где пахнет свежеиспеченными пирогами и цветочным мылом, стала еще одним небольшим рубежом на пути преодоления жизненного кошмара. Баррикадка оказалась хрупкая и пока неустойчивая – но я пекла сладости, смотрела по телевизору комедии, приглашала гостей и планировала завести собаку. Я была уверена, что теплый мягкий язык и вечно виляющий хвост смогут сделать мои баррикады еще прочнее. И так постепенно разворачивалась жизнь, не лучше и не хуже той, что была, но все-таки жизнь – и я была уверена, что все правильно.
