Полина Александровна Раевская
Паранойя. Почему он?

– Зря ты его всё-таки недооцениваешь, – ненавязчиво заметила сестра.

– А чего там оценивать? Типичный, тупоголовый вояка.

– Ну, знаешь… Про таких, как ты тоже говорят: «Типичный, тупоголовый новый русский».

– А я и есть такой. Девять классов образования да фазанка это подтверждают, – невозмутимо отозвался я.

– Ой, всё понятно, – отмахнулась сестра.

– Чего тебе понятно?

– Того, Сержик, что тебя действительно коллективно за*бали, раз ты уже в самоуничижение ударился, – ласково пояснила Зойка, вызывая у меня улыбку. – Ладно, хорош болтать, смотри на дорогу. Ждём тебя, будем размораживать.

Я кивнул и отключился. Путь до сестры был не близкий, но вид из окна стоил каждой потраченной на дорогу минуты. В своё время я тоже облизывался на этот участок, но Зойка попросила его уступить в честь рождения племянницы. Естественно, отказать я не смог, оторвал от сердца, но до сих пор жаба давит, хотя себе купил участок намного круче: на горе с видом на реку, но вот душа почему-то лежит именно к этому затерянному в сосновом лесу царству у небольшого озерца.

Вот и сейчас въехал на территорию Зойкиной вотчины, и закайфовал. Сосновый лес на закате просто сияет, излучая невероятное спокойствие. Изумительная красота, неописуемая. Чувство, будто в сказку попал, и вот-вот откуда-нибудь из-за куста выскочит какое-нибудь чудное создание. И создание выскочило…

Как только я припарковался у дома и вышел из машины, на меня тут же налетела туша под сто килограмм и с рыком радости повалив на подъездную дорожку, принялась облизывать, вызывая искреннюю радость.

– Жора, угомонись, – отбивался я, хохоча и пытаясь встать. Но если Жора радовался, то ему было пофиг на любые уговоры.

– Вот сучёныш! Столько месяцев его кормлю, а он хоть бы раз меня так встречал, – раздался голос зятя, я довольно улыбнулся и обнял своего любимца, приходя в себя после столь неожиданного нападения. Жора тоже потихонечку успокоился и довольно заурчал, позволяя мне, наконец, подняться.

– Лев – это тебе не шкура продажная, Жека, – отряхнувшись, протянул я зятю руку для приветствия.

– А пума разве лев? – с сомнением взглянула на Жору подошедшая Зойка. Я обнял сестру и поцеловал.

– Здорово, мать, а кто? – насмешливо уточнил Шутерман.

– Ну, не знаю, котик, наверное, – протянула она, вызывая у нас с Женькой хохот.

«Котик» меж тем начал носиться по территории, окончательно ошалев от радости. Мы с улыбкой наблюдали за ним, завороженные красотой и грацией горного льва.

Это чудо природы мне подогнали два года назад на день рождение – выпендрился один дурень, но меня впечатлило, хотя поначалу я не знал, что с этим презентом делать. Ларка требовала, чтобы отправил его в зоопарк, кричала об опасности и непредсказуемости дикого зверя, и в общем-то была права, но я смотрел в огромные, голубые глаза маленького львёнка, и понимал, что не смогу обречь его на существование в клетке. И ничуть не жалею о своём решении.

После того, как нанял специалиста, разбирающегося в психологии и дрессировке пум, воспитание и уход за Жорой перестали казаться чем-то заоблачным, и жизнь наполнилась новыми впечатлениями. Жорка был смышленым малышом, ласковым и добрым. Детей обожал, но меня почему-то выбрал своей главной зазнобой. Наверное, что-то чувствовал понятное лишь ему. С Ларкой же у него отношения не сложились, но до недавнего времени им удавалось сохранять вежливый нейтралитет, пока у жены и дочери не случился скандал.

Не знаю, что там конкретно произошло, меня не было дома, но Жора оценил ситуацию, как опасную для Ольки и стал её защищать. Конечно же, он не кидался и вообще не проявлял каких – либо признаков агрессии, кроме рыка, но Ларе этого хватило, чтобы перепугаться до усрачки и в ультимативной форме потребовать избавиться от зверя. Дети предлагали компромиссы, но жена была непреклонна, и я не мог проигнорировать её требование, так как это всё же не шутки, но и отдать Жору в зоопарк или какому-то чужому человеку тоже не мог. Он стал для меня родным, я его полюбил всей душой, поэтому ситуация очень сильно напрягала. Но Зойка быстро положила конец моим метаниям, предложив помощь.

Это был самый оптимальный вариант: только сестре я мог доверить своего питомца, зная, что Жора всегда будет накормлен, обласкан, и что в любое время его можно будет навестить.

Первые месяцы мы с Олькой и Дениской ездили чуть ли не каждый день, а потом сократили свои визиты до одного раза в неделю, но несмотря на то, что уже прошло полгода я так и не привык к Жоркиному отсутствию. Поэтому каждой встрече радовался не меньше Жоры, в который раз убеждаясь, что если уж я привязывался, то привязывался намертво, будь то человек, животное или просто вещь.

Исключение составляли лишь женщины, с которыми я спал. Вот на них почему-то моей привязанности надолго не хватало. Я, конечно, влюблялся, горел, хотел, уважал, симпатизировал, но вот так, чтобы себя не помнить, чтоб весь мир к её ногам – такой женщины в моей жизни не случилось. Не любил никогда по-настоящему: ни на одну не смотрел, как на самое дорогое в этом мире, за которое готов был бы всё отдать, наизнанку вывернуться и сдохнуть не единожды. И если бы своими глазами не видел, что такие чувства бывают, ни за что бы не поверил. Но, наверное, всё к лучшему, учитывая мою неуправляемую, отбитую на всю голову натуру, хотя с другой стороны – а вдруг это именно то, чего мне не хватает?

Хрен его знает, в любом случае мне сейчас не до подобных квестов. Если этот вояка не согласиться на мои условия, придется воевать. Мне, конечно, не впервой, но генералишку действительно нельзя недооценивать. Он так просто не сдастся, до последнего будет зубы скалить. И все же ему придется отступить, потому что я намерен выиграть любыми путями и способами. А если уж я что-то решаю, то остановить меня может только смерть.

Глава 3

«Должно быть, семена нашей гибели посеяны ещё до нашего рождения.»

К. Маккалоу «Поющие в терновнике»

– Настюша, – тихонечко позвала сестрёнка, обдавая щеку тёплым дыханием с запахом клубничной зубной пасты.

– Мм, – со стоном зарылась я лицом в душистую подушку, не в силах открыть глаза.

Так хорошо спалось под легкий шелест штор, раздуваемых ветерком, который то и дело врывался сквозь открытые настежь балконные двери, наполняя комнату умопомрачительным ароматом соснового леса и заливистым пением каких-то птичек. Всё это действовало настолько умиротворяюще, что даже жаркое, июльское солнце, нагло светящее прямо в глаза, не могло вырвать меня из объятий Морфея.

– Просыпайся, – по слогам пропела Каролинка, легонечко толкая в плечо, но её очередная попытка оказала совершенно обратный эффект.

Всё-таки колыбельки не просто так придумали: под раскачивание и напев действительно спится просто потрясающе. И я спала, точнее – нагло дрыхла, не обращая внимание на сестру, пока она не подключила тяжелую артиллерию в лице самого избалованного и вреднючего существа – фаворитки гостившей у нас Риммы Георгиевны, – мальтийской болонки с пышным именем Розамунда – Аделаида – Стефания.

Да-да, вы не ослышались, именно Розамунда – Аделаида – Стефания и никак, мать её, иначе! На сей пафосной ноте и закончился мой блаженный сон, ибо заткнуть мелкую пустолайку, можно было только повторяя её идиотское имя.

– Каролина, зачем ты её сюда притащила? – поморщившись, спихнула я надоедливую собачонку с кровати.

Вы не подумайте, животных я очень люблю. Но нормальных животных! Сдувать же пылинки с чьей-то изнеженной, драгоценной игрушки меня совершенно не прикалывает. А с этой раскормленной королевишны их не просто сдувать надо, а еще в определенном ритме, чтоб не дай бог нежную Розамунду – Аделаиду – Стефанию не продуло. Поэтому я предпочитала держаться подальше от блохастой любимицы Риммы Георгиевны, как и от неё самой.

Мать папы Гриши – восьмидесяти трехлетняя старуха с крайне скверным характером нас с мамой не жаловала, впрочем, как и всех остальных.

У меня вообще было чувство, что окружающих она воспринимает исключительно, как объектов для осуждения, обличения и перевоспитания. Что-что, а нудные проповеди были её коньком. Читала их старуха с упоением и в такой суровой, не терпящей возражений, манере, что оставалось только пожалеть бедного папу Гришу и простить ему все эти заскоки с режимом. С такой матерью удивительно, как он вообще умом не тронулся. Мы вот с мамой были уже близки к этому, хотя прошла всего неделя со дня приезда Риммы Георгиевны. Обычно она гостила три, и это был сущий ад, особенно, для мамы. Ибо невыносимая старуха помимо привязанности к несравненной Розамунде, питала, как ни странно, тёплые чувства к бывшей супруге папы Гриши, о чём не переставала напоминать.

Раньше маму это безусловно раздражало, но она не слишком зацикливалась на замечаниях свекрови, списывая их на старческий маразм. Теперь же, взвинченная переездом, выборами и напряженными отношениями с папой Гришей, едва держала себя в руках. Точнее, вообще не держала и то и дело срывалась.

Доставалось всем, но в первую очередь, конечно же, мне. И хотя я привыкла быть виноватой во всех маминых бедах, её бесконечные психи меня порядком утомили за четыре месяца.

Как я и предполагала, грандиозные планы Можайского Жанна Борисовна не поддержала и закатила не менее грандиозный скандал, который длился не одну неделю и сопровождался бесконечными упрёками, нецензурной бранью и даже угрозой развода. Но на нашего генерала это не произвело ровным счётом никакого впечатления. Послав маму по известному маршруту из трёх букв, он посоветовал ей либо смириться, либо уже в самом деле подать на развод и не делать ему мозги.

Выбор, если это можно так назвать, был не ахти, поэтому маме пришлось наступить на горло своей гордости и начать готовиться к переезду. Чего ей это стоило, одному богу известно. Виду она, конечно, не подавала, но я знала, что пренебрежение Можайского задело её гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд. И мне было за неё обидно.

Хотя, если вдуматься, то в общем-то всё закономерно: за что боролась, как говорится, на то и напоролась. Хотела состоятельное «плечо» – получи, но не жалуйся, что работа и амбиции у него превыше желаний любимой женщины. Мама это, конечно, понимала, но всё равно бесилась жутко. У папы Гриши тоже нервы были ни к черту, так что жили мы, как на пороховой бочке, мечтая об одном – чтобы эти выборы поскорее прошли, и все успокоились.

Наша «мечта» сбылась две недели назад, и мы, наконец-то, переехали. Вот только покой в семью не вернулся, напротив, атмосфера стала еще более напряжённой: папа Гриша увяз в работе, бесконечно «висел» на телефоне и психовал, мама бесилась и капала на мозги: ужасный город, ужасный дом, ужасный салон, ужасные люди. Визит Риммы Георгиевны с Сонечкой (дочерью папы Гриши от первого брака) только подлил масло в огонь. Для полного «счастья» не хватало лишь Можайского-младшего, но и он, насколько мне известно, должен был вскоре заявиться. В общем, обстановка такая, что можно смело вешаться.

Но у меня, как ни странно, «суицидальных» мыслей не возникало. Более того, я была по-настоящему рада и предвкушала нескучную (в хорошем смысле) жизнь, так как мне вдруг несказанно повезло. Наверное, в качестве бонуса за несостоявшуюся поездку на тату-конвенцию.

Когда папа Гриша объявил город, в который нам предстояло переехать, я не поверила своему счастью, сидела и от шока не могла долго прийти в себя. В один момент незавидные перспективы трансформировались в нечто улётное и наверняка грандиозное, а всё потому, что в этом городе проживала моя лучшая подруга, самый заводной, солнечный человечек на свете – Олечка Прохода.

С ней мы познакомились три года назад в довольно экзотичном месте под названием «Православный лагерь для девочек», куда меня отправили в наказание за то, что я перебрала с подружками шампанского, из-за чего мама тотчас записала меня в алкоголики. Ольку же сбагрил её папа – приколист, заключив с ней, так называемый, договор: если выдержит целых три недели без нареканий, то он, так и быть, позволит ей провести остаток лета, путешествуя с друзьями на яхте по Карибскому бассейну.

Само путешествие Олю мало волновало, всё, что ей действительно было нужно – так это быть рядом со своим обожаемым Ванечкой, чтобы не дай бог, его не окрутила какая-нибудь курица, поэтому Прохода была решительно настроена утереть отцу нос. Но её папа, как оказалось, не лыком шит: знал, что долго деятельная Олька не сможет вести размеренную, тихую жизнь в молитвах и поучительных беседах. Да и вообще мало, какой человек, имеющий к религии весьма посредственное отношение, сможет. Слишком уж всё странно. Вот и нам было не по себе, поэтому уже на следующий день домой захотелось отчаянно, но сдаться, даже не попробовав свои силы, мы не могли. Пришлось осваиваться.

И надо признать, было не плохо: почти каждые два дня нам организовывали походы в горы, после мы купались в чистейшем горном озере, загорали, соревновались отрядами, дежурили в столовой, балдели в свободное время – в общем, всё, как в обычных лагерях, если опустить все эти молитвы, проповеди, посещения храмов и дресс-код, но опускать их, как раз, не стоило, чтобы не забываться.

Олька вот спустя неделю забылась, когда за шиворот выволокла из своей палатки соседку, окрестив её на весь лагерь воровкой, и такой скандал поднялся… Дьякон, будучи главным в нашем лагере, сначала попытался замять этот нелицеприятный инцидент. Да и как иначе?! Воспитанница какой-то там духовной школы и воровство! Но Оля разошлась не на шутку, высказав всё, что думает о «разожравшихся попах», «лицемерных матушках» и «церковных поборах», чем повергла всех в шок. Батюшка страшно негодовал, собрался целый совет решать участь рыжеволосой еретички.

Пожалуй, я бы посмеялась, если бы не боялась, что Ольку отправят домой. Хоть мы и не были на тот момент подругами, но я уже тогда чувствовала в ней что-то такое своё, родное, знакомое. Она была из моего круга, из понятного мне мира – такая же чужачка среди всех этих поборников морали и стяжателей духа, поэтому мне совсем не хотелось потерять «союзницу» и остаться одной в этой странной вселенной. Но на моё счастье святая инквизиция решила не спешить с «кострами», а попробовать «спасти» заблудшую душу, пораженную гордыней.

Бороться с матерью всех пороков решено было молитвами и трудом. Ольку назначили чтецом молитв за трапезой, дежурной по столовой и ответственной за уборку территории. Что же касается воровства, то и здесь крайней осталась Оля, ибо искушать «малые силы» достатком – есть еще больший грех, чем само воровство.

Всё это говорилось батюшкой с таким апломбом и горячностью, что у меня прямо мураши слонячьи по коже бежали. И это после громоподобных отповедей папы Гриши! Про остальных и говорить нечего – они были поражены, зомбированы и благоговейно трепетали, готовые исполнить любой наказ своего предводителя. Наказ же сей свёлся к тому, чтобы держались подальше от паршивой овцы, дабы она не ввела «во искушение», как ту «бедную-несчастную» воровайку. В общем, Проходу моментально превратили в изгоя, и в тот же вечер соседки по палатке попросили её переселиться.

Помню, как она выскочила на улицу со своей сумкой и, послав куда подальше вожатого, направилась к реке. С виду такая гордая, дерзкая, злая, на деле же едва сдерживающая слёзы. Не знаю, как я это почувствовала, просто встретилась с ней взглядом и поняла, что если не протяну ей руку, она сорвётся и что-нибудь учудит. Поэтому я последовала за ней.

О чём мы говорили, пока сидели на берегу реки, уже не помню. В памяти сохранилось лишь то, как мы решительно идём к моей палатке и смотрим друг на друга, словно две заговорщицы.

– А твои соседки? – спросила тогда Олька.

– Думаю, они будут не против переселиться, – подмигнув, ответила я.

Так началась наша дружба. Соседки действительно посчитали за лучшее переселиться, и палатка на четверых осталась в нашем полном распоряжении. Олька, почувствовав поддержку, быстро пришла в себя, и мы с ней с удивлением обнаружили, что круто и весело может быть даже в православном лагере, если рядом «твой» человек.

Пожалуй, столько, сколько я смеялась в то лето, я не смеялась никогда. Мы бесконечно угорали: то пугали наших соседок, подсовывая им разную живность, то сбегали ночью купаться и горланили на берегу песни Бритни Спирс, то читали по ролям купленный в деревне любовный романчик, заходясь хохотом на особо томных сценах, за что нас не один раз выгоняли ночью на комары, заставляя читать по очереди псалтырь, но мы и это занятие превратили в очередную хохму: пока Олька напевала псалмы, я исполняла вокруг неё совершенно дикие танцы, отгоняя комаров, отчего подруга постоянно сбивалась, зажимая рот ладошкой, чтобы не начать смеяться в голос. Естественно, нас и тут словили, и даже обвинили в богохульстве, что на мой взгляд, было совершенно несправедливо. Мы, конечно, вели себя не лучшим образом, но наш протест никакого отношения к Богу не имел. Вот только это мало кого волновало. У этих людей вообще понятие справедливости было весьма своеобразным. Но, наверное, мне стоит быть благодарной за это, ведь именно оно подарило мне мою Ольку, и я узнала, что такое настоящая дружба.

Раньше у меня ни с кем не возникало таких доверительных отношений, хотя подруг и знакомых хоть отбавляй. Но всё было как-то поверхностно: сплетни, тусовки, приколы. Каждый играл свою роль, корчил из себя кого-то. С Олей же хотелось быть собой, ничего не скрывая и не выдумывая. И я была, а Оля отвечала мне тем же.

За те две недели мы узнали друг о друге больше, чем о ком бы то ни было за всю нашу жизнь. Мы постоянно о чём-то говорили: делились планами и мечтами, рассказывали о своих семьях, проблемах и страхах, рассуждали о жизни и любви, и конечно, делились секретами. Оля стала первым человеком, которому я рассказала об издевательствах и домогательствах Яши Можайского.

Раньше я стыдилась. Да и некому было рассказывать. Попробовала как-то раз, рассказала папе Грише. Он же только посмеялся и пригрозил своему сынку пальцем: мол, Яшка, не обижай Таську, и на этом всё. Зато сколько дерьма пришлось выслушать от мамы…

Да как я вообще посмела ныть?! Да как совести хватило беспокоить папу Гришу?! Да сколько я могу ей жизнь портить?! Ну, и всё в таком духе.

Мама тогда ужасно боялась потерять отвоеванное место и готова была на всё, лишь бы только Можайский оставался доволен, а потому всячески обхаживала его деток и всё им спускала с рук, не понимая, что они отрываются на мне за то, что она увела их отца из семьи.

Я же окончательно убедилась, что поддержки от неё ждать не стоит, поэтому обратилась к папе Андрею, надеясь, что хотя бы он поможет. Но папа не стал заморачиваться: позвонил маме, поорал в трубку, что она дерьмовая мать и вообще сука, и на этом успокоился. В оконцовке, мама взбесилась еще больше и с остервенением избила меня ремнём, пообещав убить, если я ещё хоть раз пожалуюсь кому бы то ни было.

«Сама с ним разбирайся или не связывайся!» – сказала она тогда. На этом тема была закрыта. Во всяком случае, для мамы.

Мне же было невыносимо обидно и больно. В тот вечер я особенно остро почувствовала себя обузой, «довеском» – как любила говорить Римма Георгиевна. Укрывшись с головой одеялом, я лежала на боку и, уткнувшись в подушку, рыдала навзрыд. У меня ужасно горела исполосованная ремнём спина, но я плакала не от боли, а от того, что никому не нужна: ни маме, ни папе, ни уж тем более, Можайскому. Открытием это безусловно не стало, но и принять, как должное, у меня в двенадцатилетнем возрасте не получалось. Впрочем, и сейчас не получается. Хотя за прошедшие годы мне удалось выработать иммунитет на пофигизм родителей.

В ту ночь появились первые «иммунные клетки» – я поняла, что рассчитывать и надеяться могу только на себя, поэтому больше никому не жаловалась. Яша же, получив карт-бланш на издевательства, упивался вседозволенностью и не упускал ни единой возможности меня достать. С каждым разом его выходки становились всё более мерзкими и приобретали сексуальную направленность. Это пугало, и я старалась, как можно меньше пересекаться с этим ненормальным. Надеясь, что однажды наступит тот день, когда я смогу по-настоящему дать отпор.

Этот день наступил. Помощь пришла оттуда, откуда её совершенно не ждали. Я ведь просто поделились своей обидой и страхами, ничего не прося и ни на что не рассчитывая. Прохода же, выслушав мой рассказ, пришла в такое бешенство, что пообещала прислать отцовских «быков». Она металась по берегу, как запертый в клетке зверь и придумывала одну месть за другой. Олька так негодовала, так рвалась в бой, готовая убить Можайского голыми руками, что я сначала растерялась, а после расплакалась, как дурочка.

Впервые кто-то по-настоящему услышал меня и искренни сопереживал. От этого щемило внутри и становилось легко, и радостно. Я была счастлива просто потому, что теперь не одна во всём этом кошмаре; теперь у меня есть человек, которому не всё равно, который поддержит, пожалеет и поймёт. Мне этого было более, чем достаточно, чтобы почувствовать себя нужной; чтобы открылось второе дыхание. Но как уже говорила, я ни на что не рассчитывала. В конце концов, что могла сделать пятнадцатилетняя девчонка, живущая в другом городе, если даже мои родители ничего не смогли?

Но, как оказалось, много чего. И Олька смогла. «Быков», конечно, не прислала, всё же Яша – сын генерала, и подобные методы были чреваты серьёзными последствиями, но Оля сумела-таки найти на этого отморозка управу.

Спустя месяц после возвращения из лагеря, Можайский позвонил пьяный вдрызг и заявил, что я маленькая вертихвостка, и еще отвечу за это… Что «это» я так и не поняла, но ужасно перепугалась, ожидая неприятностей. К счастью, совершенно напрасно. Яша больше даже не смотрел в мою сторону и вообще приезжать стал крайне редко, а всё потому, что я вдруг стала девушкой одного из самых обсуждаемых парней «золотой» тусовки- Диаса Кацмана, известного своими громкими вечеринками, дружбой со знаменитостями и взрывным характером. Достаточно было одного его слова, чтобы превратить кого-то в парию и выкинуть за борт. Можайский это знал, поэтому, как только Диас намекнул ему, что надо бы со сводной сестрой быть поласковее, сразу всё понял.

Я же целую неделю ломала голову, кто пустил этот слух, а главное, почему в него все поверили. Желающих стать девушкой Кацмана было не мало, так что я пребывала в недоумении, пока Диас не заявился ко мне в колледж. Сцена была прямо-таки киношная: я вышла из колледжа, и тут ко мне подрулил принц на белом «мерине». Естественно, появление Кацмана вызвало ажиотаж. Все смотрели на нас, и это жутко нервировало. Я не люблю быть в центре внимания, мне не комфортно, поэтому, когда Диас предложил рвануть на Патрики, сразу же согласилась, хотя садиться в машину к незнакомому парню, у которого в охране два амбала было как-то не по себе. Но хотелось поскорее разобраться в ситуации и всё прояснить, к тому же на Патриарших великолепно готовили мою любимую брускетту с крабом. Как тут устоять?!

В общем, любопытство вновь пересилило доводы разума, но на сей раз кошку не сгубило. Диас, не в пример многим деткам олигархов, не выпендривался и ничего из себя не корчил, сразу перешёл к сути, объяснив, что его давний кент Вано Молодых попросил присмотреть за мной. Ну, и Кацман решил объявить меня своей девушкой, так как это самый надежный вариант выполнить просьбу друга без особых затрат энергии и сил. Да и вообще удобно – всякие дуры не достают.

Он что-то ещё говорил, но меня уже все эти тонкости мало волновали. Как только Диас сказал про Ваню, сразу стало понятно, откуда ветер дует. Олька моя постаралась. Не забыла, не отмахнулась и не успокоилась. Сказала и сделала. И от этого в душе творилось что-то невероятное, чувства переполняли и рвались наружу. Хотелось смеяться, плакать, кричать, ибо быть для кого-то настолько нужной, чтобы подключить всех знакомых и решить проблему – это дорогого стоит. И я дорожила. Всем сердцем. Всей душой. Готовая на всё ради моей Оли. И не из-за Можайского даже. А просто потому, что она подарила мне чувство защищённости и уверенность, что в случае чего, мне есть к кому обратиться, у меня есть то самое – заветное «плечо».

Всё-таки верно говорят: друг – это тот человек, с которым горе делится пополам, а радость умножается вдвое. Моя достигла таких размеров, что мне хотелось купить билет на самолёт и полететь к Проходе, чтобы просто обнять её. Наверное, я бы так и поступила, если бы не возраст. Пришлось тогда довольствоваться телефонным разговором, впрочем, как и последующие два года.

Мы постоянно были на связи: еженедельные звонки, посылки, письма. За два года у меня набралась целая полка подарков от Ольки и две огромные коробки с письмами и открытками. Мы безумно скучали, нам катастрофически не хватало живого общения. Встречи же случались крайне редко, только, когда Оля была проездом в Москве. По-другому, к сожалению, не получалось.

Как бы нам ни хотелось и сколько бы мы ни планировали, всё время что-то да не совпадало: то я уезжала на отдых, то Олька, то у неё бабушка заболела, то у меня, то у папы Гриши какие-то важные гости и отлучится никак нельзя, то у её родителей всё сложно – короче, прямо какой-то рок. Дни рождения тоже выпадали: её был в один день с моей мамой, а мой вообще по жизни выпадал, так как приходился на Новый год. Но мы не унывали, поскольку собирались наверстать упущенное в универе. Естественно, поступать решили в один. Наш выбор пал на Колумбийский и был одобрен как моими, так и Олькиными родителями. Более того, Олин папа уже даже купил квартиру с шикарным видом на Гудзон, так что всё у нас было, что как говорится, на мази. Оставалось только закончить колледж.

О том, что наше воссоединение произойдёт гораздо раньше, мы ни то, что подумать, мечтать не могли. Но жизнь, как оказалось, полна сюрпризов. Когда до меня дошло, в какой город мы переезжаем, я тут же помчалась делиться новостями с Олькой, и началось сумасшествие: мы визжали от восторга, смеялись, фонтанировали идеями и конечно, строили планы. Вот только они в очередной раз пошли по одному месту.

К сожалению, наш дом подготовили на месяц позже обещанного срока, Олька же, как и всегда в июле, укатила с мамой и братом на Сардинию, так что до августа мне предстояло развлекать себя самой.

Пока я не плохо справлялась. Природа здешних мест вдохновила меня на написание пейзажей, и теперь каждое утро я посвящала живописи. Сегодня, правда, проспала нужное освещение, о чём сестра не переставала напоминать.

– Насть, ну вставай, а то опоздаем на завтрак. Тамара Павловна, между прочим, готовит твой любимый бекон, – сообщила эта хитруля, зная, что перед беконом я не устою. Мама редко позволяет включать его в меню, заботясь о сосудах папы Гриши, так что приходиться ловить момент.

– Уже на разведку сходила, – усмехнувшись, потрепала я её по светлым кудряшкам. Каролинка так забавно скосила свои огромные глазки, становясь такой милой и хорошенькой, что я не выдержала и притянула её к себе. – Ты же мой глазастик, – просюсюкала я, чмокнув её в пухлую щечку.

– А ты губастик, – подразнила она, тринькнув указательным пальчиком по моим «вареникам», отчего раздался характерный звук. Мы засмеялись и, обнявшись, откинулись на подушку, попутно щекоча друг друга.

– Всё, встаём, – бодро заключила я спустя несколько минут, и поднявшись с кровати, устремилась на балкон.

Облокотившись на перила, запрокинула голову и зажмурилась от удовольствия, когда солнце ласково коснулось лица. День обещал быть знойным, поэтому я решила сходить на озеро. Оставаться дома в компании Сонечки и Риммы Георгиевны – боже упаси. Словно почувствовав, какое направление приняли мои мысли, Розамунда возмущенно тявкнула и слегка тяпнула меня за пятку, отчего я подскочила на месте и едва не перевалилась через перила.

Вот ведь зараза!

Отпихнув надоедливую собачонку, в последний раз сладко потянулась и тяжело вздохнув, поспешила в душ, чтобы не опоздать на завтрак. Слушать нотации Риммы Георгиевны, конечно, не хотелось, но куда деваться? Не голодной же из-за неё ходить.

Правда, когда из столовой послышался каркающий голос старухи, распекающей кого-то на чём свет, я передумала. Лучше всё – таки остаться голодной, чем выслушивать очередной бред. Но из-за поворота появилась Сонечка, и давать дёру стало поздно.

Скривившись при виде друг друга, мы нехотя вошли в столовую и наткнулись на колючий, словно тюремная проволока, взгляд. Римма Георгиевна критически оглядев нас и, похоже, удовлетворившись увиденным, продолжила отчитывать бедную «нянечку» Розамунды.

–Я ведь вам говорила, что соблюдение режима питания – это самое главное! Розамунда-Аделаида-Стефания чемпион национального клуба, и ей требуется особый уход! Если вы не способны справится с такой простейшей задачей, на что вы тогда вообще годны?! – чеканила она каждое слово, прожигая покрасневшую девушку презрительным взглядом.

Как по мне, это было уже через чур, но вмешиваться я не собиралась, ибо бесполезно. Бабка еще больше рассвирепеет, и достанется всем, поэтому тяжело вздохнув, прошла на своё место, стараясь не вслушиваться в происходящее, а то ведь взыграет моё чувство справедливости, и пиши пропало.

К счастью, в столовую вошли папа Гриша с мамой, и Георгиевна велела девушке заняться своими обязанностями. Я уже хотела выдохнуть с облегчением, и наконец, спокойно поесть долгожданный бекон, но как оказалось, бабуся выпустила не весь пар.

– Чёрте что! – резюмировала она и усевшись за стол, продолжила негодовать. – А потом ещё не понимают, почему живут в нищете. Несправедливость какую-то приплетают. Какая несправедливость, простите?! Самое место этим бездарям на дне социума, чтоб последний хэ доедали, глядишь, умишко заработает хоть немного! А то ведь никчёмные, тупые, ленивые, но туда же лезут: чего -то они якобы большего достойны.

– И тебе доброе утро, мама! – сыронизировал Можайский, и чмокнув Каролинку в макушку, принялся за свой кофе.

– Не язви, Гриша, – отрезала Римма Георгиевна и переведя недовольный взгляд на маму, заявила. – У вас бардак в доме: не понять кого принимаете на работу.

– Мы только переехали. Естественно, нанимали персонал впопыхах, – процедила мама, покрываясь красноватыми пятнами.

– Если я не ошибаюсь, переезд планировался с марта, – едко заметила старуха.

– Мама, ради бога, дай спокойно позавтракать, – скривился папа Гриша.

– Завтракай на здоровье, я разве мешаю? – возмутилась она с таким видом, словно и правда не понимала, чего это вдруг все на неё взъелись.