Пол Коллиер
Исход. Как миграция изменяет наш мир
Посвящается Полин, моей безродной космополитке
Copyright © 2013, Paul Collier
All rights reserved
© Издательство Института Гайдара, 2016
* * *
Предисловие к русскому изданию
За три года, прошедшие с написания «Исхода», исход и в самом деле случился. Приток людей, пытающихся попасть в Европу, привлек внимание общественности к теме миграции, а европейская политика показала свою путаность и неадекватность. В моем анализе того, какими могут быть ошибки миграционной политики, я размышлял о губительной фазе, которую я назвал «политикой паники». К сожалению, мы сейчас переживаем именно эту фазу.
Исход практически случайно был вызван односторонним решением канцлера Меркель разрешить сирийским беженцам, сумевшим добраться до Германии, остаться в ней. До этого согласованная европейская политика заключалась в том, что за нелегальных иммигрантов отвечала страна, в которую они сначала попали, – как правило, Греция или Италия. В ответ на это решение многие сирийские беженцы покинули прилегающие страны, в которых они нашли убежище, и стали платить контрабандистам за то, чтобы те помогли им пересечь Средиземное море и добраться до Европы. Тысячи людей утонули, но еще больше смогли добраться до берегов Европы и начать непростой путь к немецкой границе. Воспользовавшись возможностью вновь открытых границ, многие молодые люди из бедных стран присоединились к походу на Германию.
Совпав с этим притоком мигрантов в Европу, террористические акты в Париже, совершённые мигрантами в первом и втором поколении, продемонстрировали реальность культурных различий. Россия уже столкнулась с этой реальностью. Не все такие различия следует уважать, а к некоторым нельзя быть терпимыми. Европе предстоит проделать большую работу по культурной интеграции мигрантов, которая только осложняется беспрецедентным масштабом миграции.
«Исход» может послужить основой для понимания этих проблем и выработки действенных политических ответов. В этой книге объясняется, почему происходит ускорение миграции и почему открытие европейских границ неизбежно должно было вызвать исход, который и произошел. В ней показывается взаимодействие между темпом иммиграции и интеграцией иммигрантов в общество.
«Исход» сейчас переводят чуть ли не на все европейские языки. Я надеюсь, что этот перевод на русский язык поможет российскому обществу прийти к чему-то лучшему, чем «политика паники».
Пол КоллиерОксфорд, декабрь 2015 года
Пролог
ОН СМОТРИТ на меня сейчас, когда я пишу эти строки. Его звали Карл Хелленшмидт, и к моменту, когда был сделан снимок, он уже не был безденежным юным иммигрантом: у него имелись костюм, жена-англичанка и шесть маленьких детей. Он уверенно смотрит в объектив, не зная, что его семья вот-вот падет жертвой антииммигрантского расизма Первой мировой войны. Британии предстоит защищать цивилизацию от варваров-гуннов, а он – один из них. Цивилизация, приняв обличье нищеброда Джона Буля, включит Карла Хелленшмидта в свой сфабрикованный список вражеских агентов. Под покровом ночи цивилизованное стадо нападет на его лавку. Представитель цивилизации попытается задушить его жену. Сам он будет интернирован как враждебный иностранец; его жену добьет неизлечимая депрессия. Двенадцатилетний Карл Хелленшмидт-младший будет вынужден бросить школу, чтобы управлять лавкой. А затем, чуть больше двадцати лет спустя, новая война: Карл Хелленшмидт-младший переедет и сменит имя. Он станет Чарльзом Коллиером.
Многие из нас – потомки иммигрантов. Природный патриотизм сплошь и рядом оборачивается звериной жестокостью, погубившей мою семью. Однако такая реакция на иммиграцию не была повсеместной. В нынешнем году я случайно познакомился с человеком, чей отец принимал участие в том антигерманском погроме. Память о несправедливости, от которой пострадали ни в чем не повинные иммигранты, передавалась в его семье из поколения в поколение так же, как и в моей.
Мой дед переселился из нищей немецкой деревни Эрнсбах в самый процветавший на тот момент европейский город – Брэдфорд. Этот переезд – не только из одной страны в другую, но и из села в город – типичен для современной миграции из бедных стран в богатые. Однако юношеский дух авантюризма покинул деда, едва тот прибыл в Брэдфорд: он тут же направился в квартал, уже настолько переполненный немецкими иммигрантами, что его прозвали Маленькой Германией. Такое же отсутствие избыточного авантюризма характерно и для современных мигрантов. Сто лет спустя Брэдфорд перестал быть самым процветающим городом Европы: по воле судьбы сейчас в нем намного меньше процветания, чем в Эрнсбахе. Но он остается городом, куда прибывают иммигранты и где сохраняются трения. Единственный депутат британского парламента от партии «Уважение» – по сути, партии исламских экстремистов – был выбран иммигрантами в Брэдфорде. Сегодня среди иммигрантов действительно встречаются вражеские агенты: четверо из них, взорвав на себе бомбы, убили в Лондоне 57 человек. Иммигранты не только страдают от звериной жестокости, но и сами бывают на нее способны.
Настоящая книга в какой-то мере продолжает мои исследования беднейших обществ – «нижнего миллиарда». Стремление людей к тому, чтобы перебраться из этих стран на богатый Запад, заключает в себе как профессиональный, так и личный аспект. Ответить на вопрос, идет ли исход иммигрантов на пользу или во вред тем, кто остается на родине, – задача сложная, но важная. Пусть речь идет о беднейших обществах в мире, однако иммиграционная политика западных стран оказывает на них не только неумышленное, но и мало кем осознаваемое воздействие. Мы как минимум должны представлять себе, как именно на этих обществах отражаются наши бездумные поступки. Кроме того, я вижу, как мои друзья разрываются перед своим долгом остаться дома и долгом использовать выпавшие им возможности.
Однако в то же время в моей книге критикуется преобладающее среди либеральных мыслителей – к которым принадлежу и я сам – мнение о том, что современные западные общества должны стремиться к постнациональному будущему. С учетом моих семейных обстоятельств следовало бы ожидать, что и я стану энтузиастом этой современной ортодоксии. При переходе границы мы предъявляем три разных паспорта: я – англичанин, Полин – голландка, выросшая в Италии, а Дэниэл, родившийся в США, с гордостью достает свой американский паспорт. Мои племянники – египтяне, их мать – ирландка. Эту книгу, как и предыдущие, я писал во Франции. Если в мире и существуют постнациональные семьи, то моя, несомненно, является одной из них.
Но что, если все будут такими? Допустим, международная миграция станет настолько обыденным явлением, что уничтожит смысл национальной идентичности, и общества действительно станут постнациональными. Насколько это важно? Думаю, что это очень важно. Образ жизни таких семей, как моя, опирается (и в потенциале паразитирует) на тех, кто сохраняет свои корни и тем самым поддерживает существование жизнеспособных обществ, из числа которых мы можем выбирать. В тех странах, которым посвящены мои исследования – мультикультурных африканских обществах, – со всей очевидностью проявляются неблагоприятные последствия слабо выраженной национальной идентичности. Такие отдельные великие вожди, как Джулиус Ньерере, первый президент Танзании, стремились к тому, чтобы их народы приобрели единую идентичность. Но разве национальная идентичность не вредна? Не приведет ли она нас снова к «антигуннским» погромам? Или того хуже: канцлер Ангела Меркель, выдающийся европейский лидер, высказывала опасения по поводу того, что возрождение национализма угрожает не только погромами, но и войной. Я осознаю, что защита ценности национальной идентичности должна сопровождаться убедительным опровержением этих страхов.
В еще большей степени, чем при работе над предыдущими книгами, опорой для меня служила международная армия исследователей. Некоторые из них – мои коллеги и партнеры в научных занятиях; других я даже никогда не встречал, но смог почерпнуть много ценного из их публикаций. Современная научная деятельность осуществляется усилиями многочисленных специалистов. Даже в рамках такой узкой сферы, как экономика миграции, исследования носят крайне специализированный характер. Для настоящей книги мне требовались ответы на три группы вопросов: Чем определяются решения мигрантов? Как миграция влияет на тех, кто остается на родине? Как она влияет на коренное население в странах, принимающих мигрантов? Существуют специалисты по каждому из этих вопросов. Однако чем дальше, тем отчетливее я понимал, что миграция – в первую очередь явление не экономическое, а социальное, и потому для специалистов-исследователей она превращается в ящик Пандоры. Преодоление разногласий между ними стало вопросом этики: какими нравственными критериями следует оценивать различные последствия миграции? В распоряжении экономистов имеется удобный этический приборчик под названием «утилитаризм». Он очень полезен при решении типичных задач, а потому стал стандартом. Однако применительно к такой проблеме, как этика миграции, он оказывается прискорбно неадекватным.
Вышедшая из-под моего пера книга представляет собой попытку обобщить результаты многочисленных специализированных исследований в сфере общественных наук и моральной философии. В рамках экономики я в первую очередь руководствовался работами таких авторов, как Джордж Акерлоф с его новаторскими идеями об идентичности и Фредерик Докье, тщательно изучивший миграционные процессы, а также дискуссией с Тони Венэйблсом, в ходе которой мы наряду с экономической географией обсуждали и ту модель, которая стала аналитической рабочей лошадкой для данной книги. В сфере социальной психологии я опирался на дискуссии с Ником Роулингсом и на работы Стивена Пинкера, Джонатана Хайдта, Дэниэла Канемана и Пола Зака. В сфере философии я многое почерпнул из дискуссий с Саймоном Сондерсом и Крисом Хукуэем, а также из работ Майкла Сэндела.
В данной книге я пытаюсь ответить на вопрос о том, какую миграционную политику можно назвать удачной. Даже сама постановка такого вопроса требует определенного мужества: трудно найти столь же опасное минное поле, как миграция. Тем не менее несмотря на то, что эта тема регулярно попадает в список вопросов, наиболее приоритетных для избирателей, посвященная ей литература за редкими исключениями либо носит узкотехнический характер, либо предвзято защищает то или иное убеждение. Я попытался написать честную книгу, которая была бы доступна для всех: поэтому она вышла короткой и неформальной с точки зрения стиля. Порой я прибегаю к спекулятивной и неортодоксальной аргументации. Во всех подобных случаях это специально оговаривается. Я поступал так в надежде на то, что такая провокация станет для специалистов стимулом к работе, необходимой, чтобы определить, насколько обоснованными являются эти спекуляции. Прежде всего я надеюсь на то, что представленные в моей книге факты и аргументы выведут широкую дискуссию о миграционной политике за пределы театрально поляризованных и резких суждений. Проблема миграции слишком важна для того, чтобы оставлять ее в таком состоянии.
Часть I
Проблема миграции
Глава 1
Табуированная тема
Миграция бедных людей в богатые страны представляет собой феномен, перегруженный опасными ассоциациями. Сохранение массовой бедности в странах «нижнего миллиарда» – это вызов XXI веку. Многие молодые люди горят желанием покинуть свои родные страны, зная о более богатой жизни в других местах. И некоторым из них это удается с помощью различных легальных и нелегальных средств. Каждый конкретный исход – это триумф человеческого духа, храбрости и изобретательности, преодолевающих бюрократические барьеры, возведенные трусливыми богачами. С этой эмоциональной точки зрения любая миграционная политика, кроме политики открытых дверей, является подлостью. Однако ту же самую миграцию можно подать и как проявление эгоизма: игнорируя ответственность перед другими, находящимися в еще более отчаянных обстоятельствах, трудящиеся бросают тех, кто от них зависит, а предприимчивые предоставляют менее энергичных своей участи. С этой точки зрения при выборе миграционной политики следует учитывать влияние миграции на тех, кто остается дома, не принимаемое во внимание самими мигрантами. Более того, миграцию можно понимать и как акт империализма наоборот – как месть со стороны бывших колоний. Мигранты создают в принимающих их странах свои колонии, отнимающие средства существования у местной бедноты, конкурирующие с ней или подрывающие ее ценности. С этой точки зрения миграционная политика должна защищать тех, кто живет там, где жил. Пусть миграция неизбежно сопряжена с эмоциями, но эмоциональная реакция на предполагаемые последствия может направить политику в какую угодно сторону.
Вопрос миграции был политизирован еще до того, как подвергся анализу. Переселение людей из бедных стран в богатые – простой экономический процесс, однако он приводит к очень непростым результатам. Политика в сфере миграции должна это учитывать. В настоящее время как страны – источники миграции, так и страны, принимающие мигрантов, проводят самую разную миграционную политику. Власти некоторых стран – источников миграции активно содействуют эмиграции и осуществляют официальные программы по сохранению связей со своими диаспорами, в то время как власти других стран ограничивают выезд за рубеж и относятся к своим диаспорам как к врагам. Между странами, принимающими мигрантов, существуют громадные различия в плане общих темпов разрешенной иммиграции – от Японии, которая стала одним из самых богатых обществ в мире, оставаясь совершенно закрытой для иммигрантов, до эмирата Дубай, также ставшего одним из самых богатых обществ на Земле, но с помощью иммиграции, которая шла такими быстрыми темпами, что в настоящее время коренные жители эмирата составляют лишь 5 % его населения. Страны различаются в плане отношения к составу мигрантов: Австралия и Канада предъявляют значительно более высокие требования к их образовательному уровню, чем США, которые, в свою очередь, более требовательны, чем Европа. Страны различаются в плане прав, которыми наделяются мигранты, прибыв на место, – от получения ими полного юридического равенства с коренным населением, включая право вызывать к себе родственников, до статуса контрактных работников, подлежащих репатриации и не имеющих гражданских прав. Страны различаются в плане требований, предъявляемых мигрантам: в одних странах им предписывается проживать в конкретных местах и учить местный язык, в других странах они вправе селиться там, где говорят на их родном языке. Страны по-разному относятся к вопросу об ассимиляции и сохранении культурных различий. Мне не известны другие сферы публичной политики, в которых бы наблюдались такие же яркие различия. Отражает ли это политическое разнообразие продуманную реакцию на разные обстоятельства? Едва ли. Скорее я подозреваю, что причудливые повороты миграционной политики являются следствием сильной эмоциональной окраски данного вопроса и его слабой изученности, в сочетании друг с другом создающих весьма опасную смесь.
Борьба за проведение той или иной миграционной политики ведется с использованием конкурирующих ценностей, а не конкурирующих фактов. Ценности могут влиять на итоги анализа как в хорошем, так и в плохом смысле. В первом случае имеется в виду то, что пока мы не определимся со своими ценностями, у нас не будет возможности делать нормативные оценки – связанные как с миграцией, так и с любыми другими вопросами. Однако этика способна влиять на результаты анализа и в плохом смысле. В своем новом поучительном исследовании специалист по моральной психологии Джонатан Хайдт демонстрирует, что, несмотря на различия между нравственными ценностями, в целом они распадаются на две группы[1]. Он убедительно показывает, что в зависимости от принадлежности к той или иной группе людям свойственно подчинять свою аргументацию нравственным суждениям по конкретным вопросам, а не наоборот. Предполагается, что логика служит для оправдания и объяснения суждений. Однако в реальности мы хватаемся за логические доводы и используем их для обоснования суждений, уже вынесенных на основе наших нравственных предпочтений. Нет таких значимых вопросов, применительно к которым факты подтверждали бы исключительно ту или иную точку зрения; несомненно, это относится и к миграции. То, какие доводы и факты мы готовы признать, определяется нашими этическими воззрениями. Мы доверчиво относимся к самым сомнительным заявлениям, если они совпадают с нашими ценностями, в то же время с презрением и яростью отвергая те факты, которые им противоречат. Этические предпочтения в отношении миграции поляризованы, и каждый лагерь готов принять только те аргументы и факты, которые поддерживают его предубеждения. Хайдт показывает, что такие грубые перекосы наблюдаются в отношении многих вопросов, однако в случае миграции эти тенденции осложняются еще сильнее. В либеральных кругах, способных вести наиболее взвешенную дискуссию по большинству политических вопросов, на тему миграции наложено табу. Единственная допустимая точка зрения сводится к выражению сожаления о существовании массовой антипатии к миграции. В самое последнее время экономисты начали лучше разбираться в структуре табу. Их назначение состоит в защите чувства идентичности путем сокрытия от людей тех фактов, которые могли бы представлять для нее угрозу[2]. Табу спасают нас от необходимости затыкать уши, накладывая ограничения на содержание разговоров.
В то время как дискуссии в отношении фактов в принципе могут завершиться тем, что одна из сторон будет вынуждена признать свою неправоту, разногласия в отношении ценностей бывают неразрешимыми. Смирившись с этим обстоятельством, мы сможем по крайней мере уважать чужие ценности. Я – не вегетарианец, но не считаю вегетарианцев идиотами и не пытаюсь насильно скармливать фуа-гра своим гостям-вегетарианцам. Моя более амбициозная цель состоит в том, чтобы побудить людей к пересмотру выводов, которые они делают на основании своих ценностей. Как объяснил Дэниэл Канеман в своей книге «Думай быстро, думай медленно», в большинстве случаев мы стараемся избегать сложных размышлений, верно учитывающих факты. Мы предпочитаем полагаться на моментально вынесенные суждения, зачастую основанные на наших ценностях. В большинстве случаев такие суждения представляют собой поразительно хорошее приближение к истине, но мы склонны чрезмерно доверять им. Задача данной книги – в том, чтобы заставить читателя отказаться от моментальных суждений на основе ценностей.
Подобно всем прочим, я начал изучение миграции, имея априорные суждения, сделанные на основе ценностей. Но в процессе работы над данной книгой я пытался забыть о них. Судя по дискуссиям, в которых я участвовал, миграция – это такая тема, которая заставляет почти каждого отстаивать свою точку зрения. Люди склонны подкреплять свои взгляды поверхностным анализом. Но я в соответствии с исследованиями Джонатана Хайдта подозреваю, что эти взгляды по большей части основываются на априорных моральных предпочтениях, а не на убедительных доказательствах. Анализ, опирающийся на факты, – сильная сторона экономической науки. Подобно многим политическим вопросам, миграция имеет экономические причины и экономические последствия, и потому экономика может сказать решающее слово при оценке политики. Наш инструментарий позволяет нам давать на вопросы о причинах и последствиях более продуманные формальные ответы, чем те, которые нам подсказываются одним лишь здравым смыслом. Однако некоторые итоги миграции, в наибольшей степени затрагивающие простых людей, носят социальный характер. Их тоже можно учесть в экономическом анализе, и я попытаюсь это сделать. Впрочем, экономисты более традиционного толка склонны не придавать им значения.
Политические элиты, от которых в первую очередь и зависит выбор политического направления, находятся на распутье: в одну сторону их тянут избиратели со своими опасениями, в основе которых лежат ценностные суждения, в другую – экономисты, выдвигающие однобокие модели. В результате мы получаем шатания. Миграционная политика не только различается от одной страны к другой; помимо этого, она колеблется между политикой открытых дверей, за которую выступают экономисты, и политикой закрытых дверей, предпочтительной для электората. Например, в Великобритании двери для мигрантов открылись в 1950-е годы, частично закрылись в 1968 году, снова распахнулись в 1997 году, а сейчас опять закрываются. Колебаниям подвержена и позиция политических партий: из этих четырех поворотов за два поворота в ту и в другую сторону отвечали лейбористы и за два – консерваторы. Зачастую политики, будучи резкими на словах, на деле ведут себя осторожно; обратное случается редко. Более того, порой их как будто бы даже смущают предпочтения, выказываемые их согражданами. Швейцария отличается от многих других стран тем, что простые люди имеют здесь право требовать от властей референдумов. Одним из вопросов, по которым проводились эти референдумы, неизбежно оказалась миграция. Средством для выражения массовой озабоченности стал референдум о правилах строительства мечетей, в ходе которого выяснилось, что значительное большинство граждан страны выступает против строительства мечети. Швейцарское правительство было так шокировано результатами референдума, что немедленно попыталось объявить их не имеющими силы.
Дело осложняется тем, что нравственная позиция по отношению к миграции переплетается с позициями по отношению к бедности, национализму и расизму. Современные представления о правах мигрантов диктуются чувством вины за различные несправедливости, допущенные в прошлом. Рациональное обсуждение миграционной политики будет возможно лишь после того, как мы научимся отделять эти соображения друг от друга.
На нас возложено очевидное моральное обязательство помогать очень бедным людям, живущим в других странах, и мы можем оказать им эту помощь, позволив некоторым из них переселиться в богатые страны. Тем не менее обязательство помогать бедным совсем не обязательно влечет за собой общее обязательство допускать свободное перемещение людей из одной страны в другую. Более того, те, кто считает, что бедным людям следует дать право переселения в богатые страны, скорее всего, первыми выступят против права богатых людей переселяться в бедные страны, поскольку в таком праве им послышатся неприятные отголоски колониализма. Утверждая, что бедные люди в силу своего положения имеют право на миграцию, мы рискуем спутать два вопроса, которые разумнее рассматривать по отдельности: обязанности богатых по оказанию помощи бедным и право свободного передвижения между странами. Мы вовсе не обязаны наделять людей этим правом в рамках выполнения своего долга перед бедными. Существует много способов помогать бедным: даже если данное общество решило не открывать свои двери мигрантам из бедных стран, оно может проявлять больше щедрости по отношению к бедным обществам в других политических сферах. Например, правительство Норвегии ввело довольно жесткие ограничения на иммиграцию, но при этом осуществляет достаточно щедрые программы помощи третьему миру.
В то время как моральное обязательство бороться с глобальной бедностью порой выливается в идею о праве на миграцию, более серьезным последствием является отвращение к национализму. Хотя национализм не обязательно сопряжен с ограничениями на иммиграцию, несомненно и то, что при отсутствии националистических настроений не было бы и основы для таких ограничений. Если люди, живущие на данной территории, отождествляют себя друг с другом не сильнее, чем с иностранцами, то было бы странно, если бы они совместно согласились ввести ограничения на прибытие иностранцев: ведь для них не существовало бы «своих» и «чужих». Таким образом, при отсутствии национализма было бы сложно ограничивать иммиграцию исходя из этических соображений.
Не следует удивляться тому, что отвращение к национализму наиболее распространено в Европе: национализм неоднократно приводил здесь к войне. Создание Европейского союза представляло собой благородную попытку отбросить это наследие. Естественным следствием отвращения к национализму служит отвращение к границам: знаковым достижением Европейского союза является свободное передвижение европейцев в его рамках. Для некоторых европейцев национальная идентичность осталась в прошлом: один из моих молодых родственников называет себя «лондонцем», не признавая иной географической идентичности. Если от национальной идентичности желательно отказаться, то у нас, судя по всему, не остается серьезных этических оснований для того, чтобы ограничивать приток мигрантов: почему бы не позволить всем жить там, где они хотят?
Отношение к национальной идентичности сильнейшим образом различается от страны к стране. Во Франции, США, Китае и странах Скандинавии сохраняется сильное и политически нейтральное чувство национальной идентичности, в то время как в Германии и Великобритании такое чувство эксплуатировалось ультраправыми политиками и вследствие этого на него было наложено табу. Во многих обществах, где никогда не существовало сильного чувства национальной идентичности, его отсутствие обычно вызывает сожаления и озабоченность. Недавно Майкл Игнатьев поднял в Канаде бурю, признав провал давних попыток связать франкофонных и англофонных канадцев транслингвистическим чувством единой идентичности[3]. В Африке слабость национальной идентичности по отношению к племенной идентичности повсеместно рассматривается как проклятие, борьба с которым входит в число задач, стоящих перед ответственными лидерами. В Бельгии, которой в настоящее время принадлежит мировой рекорд по продолжительности существования без правительства – потому что фламандцы и валлоны никак не могли договориться друг с другом, – никто никогда даже не пытался насаждать единую идентичность. В число моих друзей входит один из бельгийских послов, и однажды за обедом был затронут вопрос о его собственной идентичности. Он со смехом утверждал, что совсем не чувствует себя бельгийцем – но вовсе не потому, что ощущает принадлежность к фламандцам или к валлонам. Скорее, он считал себя гражданином мира. После настойчивых расспросов о том, где именно он в наибольшей степени чувствует себя как дома, он выбрал деревню во Франции. Мне трудно представить себе французского посла, который бы добровольно высказал аналогичные настроения. И Канада, и Бельгия сумели остаться богатыми странами, несмотря на слабое чувство национальной идентичности, однако выбранное ими решение сводится к полной пространственной сегрегации различных языковых групп в сочетании с радикальной децентрализацией политической власти и ее делегированием этим субнациональным территориям. С точки зрения практического предоставления общественных услуг Канада и Бельгия являются четырьмя государствами со скрепляющей их идентичностью, а не двумя государствами без такой идентичности. В Великобритании вопрос о национальной идентичности является весьма запутанным вследствие многонационального состава страны, объединенной сравнительно недавно: за исключением некоторых иммигрантов, здесь никто не считает себя в первую очередь британцем. В Шотландии национальная идентичность открыто пропагандируется как составная часть общепризнанной культуры, в то время как английский национализм держится в тени: английские флаги официально вывешиваются гораздо реже, чем шотландские.
Национализм тоже бывает полезен. Нельзя забывать о его потенциале к злоупотреблениям, однако оказывается, что чувство общей идентичности усиливает способность к сотрудничеству. Людям требуется возможность к сотрудничеству на различных уровнях – как ниже уровня нации, так и выше его. Общее чувство национальной идентичности – не единственный способ наладить сотрудничество, однако нации по-прежнему выказывают повышенную склонность к нему. Об этом можно судить с точки зрения налогов и публичных расходов: несмотря на то что обе эти функции осуществляются на многих уровнях управления, наиболее важным их них остается национальный. Соответственно, если единое чувство национальной идентичности повышает способность людей сотрудничать на этом уровне, то оно играет действительно важную роль.
Кроме того, общее чувство идентичности повышает предрасположенность людей к готовности перераспределять средства между богатыми и бедными и делиться природными богатствами. Поэтому отвращение к национальной идентичности может оказаться весьма затратным, так как оно снижает способность к сотрудничеству и усиливает неравенство в обществе. Но несмотря на эти соображения, порой от национальной идентичности бывает необходимо отказаться. Если национализм неизбежно ведет к агрессии, то издержки отказа от него, безусловно, являются приемлемыми. С того момента, как европейский национализм вступил в полосу упадка, Европа наслаждается продолжительным и беспрецедентным периодом мира. Эта связь побуждает таких политиков, как канцлер Ангела Меркель, пропагандировать символы европейского единства – в первую очередь евро – в качестве гарантии против возобновления войн. Однако, делая вывод о том, что упадок национализма повлек за собой сокращение насилия, мы путаем причины и следствия: это отвращение к насилию вызвало упадок национализма. Еще более важно то, что отвращение к насилию радикально снизило риск насилия. Отношение к насилию претерпело такие глубокие изменения, что в настоящее время европейская война совершенно немыслима.
Я склонен считать, что нам уже не обязательно отказываться от национальной идентичности с тем, чтобы оградиться от ужасов национализма. Если общая национальная идентичность полезна, то она может спокойно сосуществовать с нацией, соблюдающей мир. Собственно, мы видим это на примере скандинавских стран. Каждое из этих обществ не стесняется своего патриотизма, доходящего до соперничества с соседями. Этот регион известен своими войнами: и Швеция, и Дания в течение долгого времени были воинственными обществами за счет Финляндии и Норвегии соответственно. Однако нынешний период продолжительного мира – факт несомненный. И этот мир держится отнюдь не на формальных институтах европейского сотрудничества. Более того, эти формальные институты непреднамеренно разделяют, а не объединяют скандинавские страны. Норвегия не входит в Европейское сообщество – в отличие от трех других стран региона. Из числа этих трех стран только Финляндия состоит в зоне евро. Таким образом, европейские институты, призванные насаждать единство, привели к расколу четырех скандинавских стран на три отдельных блока. Скандинавские государства находятся в числе стран с самым высоким уровнем жизни в мире, отличаясь не только высокими частными доходами, но и социальным равенством, а также хорошо налаженными общественными услугами. Несомненно, свою роль при этом сыграли патриотизм и чувство единой идентичности, пусть их вклад и невозможно измерить количественно.
