Плутарх
Сравнительные жизнеописания

В один день, когда он заслужил всеобще удивление и народ торжественно провожал его из Собрания, Тимон-человеконенавистник не уклонился от него, как обыкновенно делал с другими, но пошел к нему навстречу и, взяв его за руку, сказал ему: «Хорошо делаешь, сын мой, что возрастаешь; ты вырастешь великим злом для всех этих!» Одни смеялись, другие ругали Тимона; но иных очень беспокоили слова его. Вот насколько мнения о нем были различны и переменчивы по причине неравности его нрава!

Еще при жизни Перикла афиняне простирали желания свои на Сицилию. По смерти его они приступили уже к делу, посылая при всяком случае к обижаемым сиракузянами так называемые союзнические пособия*, как бы пролагая через то дорогу к важнейшему предприятию. До высочайшей же степени воспалил это желание Алкивиад, который убедил их не исподволь и не мало-помалу, но с многочисленным флотом предпринять покорить остров сей. Он внушил народу великую надежду, желая приобрести себе еще большую славу. Сицилию почитал он началом дальнейших предприятий, о которых помышлял, а не окончанием оных, подобно другим; Никию покорение Сиракуз казалось весьма трудным делом, и он всячески отвлекал от этого предприятия афинян; но Алкивиад, мечтая о Карфагене и Ливии, а по их покорении – об Италии и Пелопоннесе, полагал Сицилию некоторым образом пособием и средством к продолжению войны. Он восхитил сими надеждами молодых людей, слушавших слова стариков, которые рассказывали много чудесного о предприятии, так что многие, сидя в палестрах и полукружиях, чертили вид Сицилии, положение Ливии и Карфагена. Только философ Сократ и астроном Метон, как многие уверяют, ничего хорошего не надеялись для республики от этого предприятия. Первому, может быть, предсказал это демоний, или гений, беседовавший с ним; Метон же, или страшась будущего из благоразумия, или предвидя что-либо посредством прорицательного искусства, притворился сумасшедшим и, взяв зажженный факел, хотел сжечь дом свой. Некоторые говорят, что он нимало не притворялся сумасшедшим и, взяв зажженный факел, хотел сжечь дом свой. Иные говорят, что он нимало не притворялся неистовым, но просто ночью сжег свой дом, а поутру пришел в Собрание, просил убедительно уволить сына его от похода из уважения к случившемуся с ним великому несчастью. Он достиг своей цели, обманув сограждан.

Никий, который избегал начальства более всего по причине соначальствующего с ним, был избран полководцем против воли. Казалось афинянам, что военные действия будут иметь счастливейший успех, если не одному Алкивиаду предадут все управление войсками, но его смелость будет умеряема осторожностью Никия, ибо третий полководец, Ламах, хотя уже был в летах, однако не менее Алкивиада был горяч и дерзок в сражениях.

Когда начали рассуждать о множестве и роде приготовлений, то Никий еще восстал против похода и хотел оный остановить. Но Алкивиад говорил против него и одержал верх. Демострат, один из ораторов, предложил постановление, чтобы полководцы имели полную власть в приготовлениях и во всей войне. Народ утвердил оное. Вскоре все было готово пуститься в море; но самый тогдашний праздник не служил хорошим предзнаменованием. В те дни наступали Адонии*, в которые женщины, выставляя во многих местах изображения, подобные выносимым мертвым телам, представляют похороны, бьют себя в грудь и воспевают жалобные песни. Искажение герм*, которых лица в одну ночь были повреждены, встревожило многих даже из тех, кто к таковым знамениям не имеет никакого уважения. Говорили тогда, что Сиракузы* посредством коринфян, которых они были поселенцы, произвели сие, дабы такими знамениями заставить афинян отложить предприятие или переменить мысли о войне. Народу не нравилось ни это объяснение, ни мнение тех, кто не полагал в этом никакого страшного предзнаменования, но почитал это произведением развращенных молодых людей, которые в пьянстве обыкновенно переходят от шуток к ругательствам и дерзким поступкам. Со страхом и гневом узнав о случившемся, как бы это было действием заговорщиков, отваживающихся на величайшие перемены, народ и сенат разбирали всякое подозрение с великой строгостью, и в течение немногих дней было несколько собраний.

В это время демагог Андрокл представил некоторых рабов и поселенцев, которые обвиняли Алкивиада и его друзей в отсечении частей других кумиров и в подражании таинствам в пьянстве; они утверждали, что некто по имени Феодор, при подражании представлял глашатая, Политион – факелоносца, а Алкивиад – гиерофанта*; что другие его приятели при сем присутствовали, как бы вводимы были в тайны, и называли себя мистами. Все это написано в жалобе Фессала, сына Кимона, обвинявшего Алкивиада в нечестии в отношении к богиням. Народ, воспаленный гневом, негодовал на Алкивиада; Андрокл, величайший из врагов Алкивиада, усиливал всеобщее негодование.

Алкивиад сначала приведен был в смятение; но, чувствуя, что мореходы, отправлявшиеся вместе с ним в Сицилию, равно как и все войско, ему благоприятствовали, и слыша, что аргосцы и мантинейцы, в числе тысячи человек тяжелой пехоты, явно говорили, что только для Алкивиада они предпринимают отдаленный поход за море и что тотчас отстанут, если ему будет оказано какое-либо оскорбление, – ободрился и предстал к назначенному дню в суд для своего оправдания. Неприятели его опять потеряли надежду, боясь, чтобы народ ради предстоящей в нем нужды не был слишком к нему снисходителен при разбирании сего дела. Дабы тому воспрепятствовать, употребили они хитрость – подучили ораторов, которые не показывали себя неприятелями Алкивиада, но в самом деле ненавидели его не менее явных его врагов, представить народу, что когда уже Алкивиад назначен полномочным военачальником над такой силой, когда уже собраны войска и союзники, то безрассудно было бы, собирая судей и измеряя часы водою*, терять время без пользы. «Да отправится он в добрый час, – говорили они, – и по благополучном окончании войны да предстанет и оправдает себя по законам». Не укрылся от взоров Алкивиада умысел их при отложении сего дела. Он предстал перед народом и говорил, что было бы жестоко, оставя по себе столько обвинений и наветов, быть высылаему предводителем громадного войска с беспокойной душою; что ему предстоит смерть, если не будет в состоянии оправдать себя; но когда оправдается и окажется невинным, тогда может спокойно обратиться против неприятеля, не боясь клеветников.

Однако он не успел убедить народ; ему велено было отправиться; он вышел со своими товарищами*, имея около ста сорока триер, пять тысяч сто человек тяжелой пехоты и тысячу триста пращников, стрелков и других легковооруженных воинов. Все другие приготовления были также важны. Он пристал к берегам Италии, взял город Регий и предложил свое мнение о том, как вести войну. Никий ему противоречил; но Ламах был с ним согласен; он приплыл к Сицилии и овладел городом Катана; более не сделал ничего, будучи отозван назад афинянами к произведению над ним суда.

Как выше сказано, сначала взводимы были на Алкивиада некоторые слабые подозрения и доносы от рабов и поселенцев. Во время же его отсутствия неприятели его, нападая на него сильнее и смешивая представление таинственных обрядов с обруганными кумирами Гермеса, как бы и то и другое было произведено одними заговорщиками для перемены правления, всех сколько-нибудь обвиняемых в том сажали без суда в темницу и жалели, что тогда не призвали к суду Алкивиада и не судили его при столь важных обвиняемых. Всякий, кто им ни попадался при такой их ярости на Алкивиада, друг, свойственник, или знакомый его, испытывал всю их жестокость. Фукидид не означил имен доносчиков его; некоторые называют одного Диоклидом, другого Тевкром, так как и комик Фриних в следующих стихах:

 
– Гермес, любезный друг! Ты худо бережешься.
Смотри, не упади; а то, как ушибешься,
К доносам повод тем подашь, и Диоклид
Какой-нибудь, всегда охотник зло творить,
Рад будет случаю.
– Охоты не имею,
Чтоб Тевкру, пришлецу, известному злодею,
Награда за доносы бы была через меня.
Не бойся, более беречься буду я.
 

Впрочем, доносчики не могли показать ничего основательного и достоверного. Один из них при вопросе, каким образом он узнал лица искажавших Гермесовы кумиры, отвечал: «При лунном свете». В чем он совершенно просчитался, ибо это случилось в новолуние. Такое свидетельство поразило благоразумных людей; но народ и от того не сделался мягче и недоверчивее к доносам; как начал, так и продолжал заключать в темницу всякого обвиненного в преступлении.

В числе скованных и заключенных для дальнейших разысканий был и оратор Андокид, которого писатель Гелланик почитает одним из потомков Одиссея. Он, казалось, был ненавистником народоправления и любителем олигархии; но более всего наводила на него подозрение в искажении кумиров огромная герма, стоявшая близ его дома, воздвигнутая Эгеидским коленом. Из числа немногих славнейших Гермесовых кумиров, пожалуй, лишь этот остался невредим; и потому поныне все называют его Андокидовым, хотя надпись противоречит сему названию. Случилось, что Андокид в темнице свел короткое знакомство с одним из заключенных за ту же вину по имени Тимей, человеком не столь знаменитым, как он, но разумом и смелостью отличным. Он уговорил Андокида донести на себя самого и других нескольких человек, представляя ему, что по решению народа признавшийся в преступлении получает прощение; что следствия суда никому не известны, но для сильных ужасны; что лучше спасти жизнь свою посредством лжи, нежели умереть поносно с таким обвинением; что имея в предмете только общественное благо, полезнее принести в жертву немногих и подозрительных и избавить от ярости народа многих хороших граждан. Этими словами и представлениями Тимей убедил Андокида. Он сделался доносчиком на себя и на немногих других и сам получил свободу, обещанную постановлением народным. Все названные им, кроме убежавших, погибли. Для большого уверения Андокид придал к ним некоторых из рабов своих.

Однако тем еще вся ярость народа не укротилась; но, напротив, отделавшись от гермокопидов (то есть искажавших Гермесовы кумиры) – как бы гнев его не имел другого предмета – весь излился на Алкивиада. За ним было послано Саламинское судно*; однако с благоразумным повелением – не употреблять с ним насилия, не налагать на него рук, но умеренными представлениями уговорить его предстать пред народом и доказать свою невинность. Афиняне боялись возмущения войска в стране неприятельской и мятежа, который легко мог бы произвести Алкивиад, если бы только захотел. В самом деле, войско по отъезде его впало в уныние, предвидя, с какой медленностью и с каким бездействием продолжится война под предводительством Никия, как бы при производстве дел не было уже пружины, приводившей все в движение. Ламах, правда, был воинственен и мужественен, но не имел важности и силы по причине своей бедности.

Алкивиад тотчас отправился и тем лишил афинян Мессены. В городе были люди, готовые его предать; Алкивиад хорошо знал их, объявил их имена сторонникам сиракузян и испортил все дело. Он пристал к Фуриям и, сойдя с триеры, скрылся так, что искавшие его не могли его найти. Некто его узнал и сказал ему: «Уже ли ты, Алкивиад, не веришь своему отечеству?» – «Во всем верю, – отвечал Алкивиад, – но что касается до моей жизни, не верю и матери своей, боясь, чтобы она, по неведению, вместо белого шарика не взяла черный». Когда узнал впоследствии, что афиняне определили ему смерть, сказал: «Я им докажу, что я жив!»

Донос, против него учиненный, был, как говорят, такого содержания: «Фессал, сын Кимона из Лакиады, обвиняет Алкивиада, сына Клиния из Скамбониды*, в преступлении относительно богинь Деметры и Коры (Персефоны), ибо он представлял таинственные их обряды* и показывал оные в своем доме приятелям своим в той одежде, какую носит гиерофант, когда показывает священные утвари; называя себя гиерофантом, Политиона – факелоносцем, а Феодора из Фигей – глашатаем; других же друзей своих мистами и эпоптами – вопреки законам и постановлениям Эвмолпидов*, глашатаев и жрецов элевсинских». За неявку в суд приговорили его к смерти; имение его отобрано в казну; сверх того определено, чтобы все жрецы и жрицы прокляли его. Только одна из них, Феано, дочь Менона из Агравлы, воспротивилась этому решению, говоря, что она жрица для благословения, а не для проклятий.

Между тем как делаемы были в Афинах эти решения и приговоры, Алкивиад находился в Аргосе, ибо, убежав из Фурий, приехал сперва в Пелопоннес. Но боясь своих неприятелей и потеряв вовсе надежду возвратиться в свое отечество, он послал в Спарту просить покровительства и защиты, обещаясь принести более пользы и услуг, нежели сколько причинил прежде вреда как неприятель. Спартанцы согласились и приняли его к себе. Он прибыл с радостью в Спарту. Первое дело его было возбудить и убедить спартанцев, медлящих и отлагающих, отправить помощь сиракузянам, выслать к ним полководца Гилиппа с войском и сокрушить тамошние афинские силы; второе – то, что он заставил их двинуться войною на Афины с своей стороны; третье и главнейшее – присоветовал им укрепить Декелею*; чем он всего более причинил зло афинянам и нанес их силе жесточайший удар.

Он приобрел уважение спартанцев в общественных делах и не менее возбудил их удивление частной жизнью. Сообразясь лакедемонскому образу жизни, прельстил и очаровал народ до того, что видевшие, как он был острижен до самой кожи, купался в холодной воде, употреблял охотно их ячменные лепешки и вкушал с удовольствием черную похлебку, не верили, что у него был когда-либо повар, что он видал когда-либо продавца благовонных мазей или носил на себе милетскую епанчу*. Говорят, что сверх многих способностей, которыми он был одарен, обладал искусством весьма действительным – к улавливанию людей: искусством сообразоваться со склонностями, нравами и образом жизни других и совершенно им уподобляться, переменяя виды, скорее, хамелеона. Однако это животное, как говорят, не может принять одного лишь цвета – белого; но Алкивиад мог подражать всему и равно приноравливаться к хорошему и дурному. В Спарте он любил телесные упражнения, был прост, суров; в Ионии – изнежен, забавен, празднолюбив; во Фракии проводил время в пьянстве, в Фессалии – в верховой езде; находясь при сатрапе Тиссаферне, пышностью и роскошью превзошел самое персидское великолепие. Правда, что он переходил нелегко от одного образа жизни к другому; его нрав не принимал всякой перемены; но ведая, что его природные свойства могли быть неприятными для тех, с которыми имел дело, он облекался всегда во всяком виде и образе, дабы с ними быть схожим. В Спарте можно бы сказать об его наружности: «Это не сын Ахиллов, это Ахилл сам, каковым Ликург воспитал его!» Но смотря на его истинные страсти, на его деяния, можно бы воскликнуть: «Это та же женщина!»* В самом деле, он до того обольстил Тимею, супругу царя Агиса, во время его отсутствия, что она была от него беременна и не скрывалась в том. Она родила сына, которого везде называли Леотихидом, а внутри дома сама мать, шепча с приятельницами и служительницами, давала ему имя Алкивиада. Столь сильна была любовь, обладавшая ею! Алкивиад, гордясь этим, говорил, что он прельстил царицу не из желания бесчестить царя или из склонности к сластолюбию, но дабы над лакедемонянами царствовали его дети. Это многими представлено было Агису, который в том удостоверился всего более по расчислению времени, ибо при случившемся землетрясении, испугавшись, выбежал он из чертогов своей супруги и не был у нее в продолжение десяти месяцев; после этого срока и родился Леотихид, которого он не признал своим сыном. По этой причине Леотихид впоследствии потерял права на царство.

После несчастья, претерпенного афинянами в Сицилии, отправили своих посланников в Спарту хиосцы, лесбосцы и кизикийцы, предлагая отстать от афинян; лесбосцам благоприятствовали беотийцы, кизикийцам – Фарнабаз; но по совету Алкивиада спартанцы положили прежде всех помочь хиосцам. Сам Алкивиад вышел с их флотом, возмутил почти всю Ионию и причинил большой вред афинянам, действуя вместе с спартанскими полководцами. Но Агис, оскорбленный связью Алкивиада с его женой, был ему врагом; он ненавидел его и за славу, им приобретенную, ибо все говорили, что все делается и получает успех посредством Алкивиада. Сильнейшие и честолюбивейшие между спартанцами уже не терпели его из зависти. Они имели столько силы и произвели то, что заставили правителя республики послать в Ионию умертвить его.

Алкивиад тайно узнал о приказании и, боясь за жизнь свою, во всех делах по-прежнему имел сношение с лакедемонянами, но всегда избегал случая попасть им в руки. Для безопасности своей он предал себя Тиссаферну, царскому сатрапу, и вскоре сделался первым и сильнейшим его любимцем. Этот перс, будучи не прост, но коварен и любитель хитрых, полюбил его за гибкость его нрава и чрезвычайные дарования. Впрочем, никакой нрав не мог устоять и никакое свойство не могло быть не тронуто приятностью ежедневного с ним обращения и беседы. И боящиеся его, и завидующие ему чувствовали удовольствие и благорасположение к нему при обхождении с ним и воззрении на него. Хотя Тиссаферн был суров и более всех персов ненавидел греков, но так обольщен был лестью Алкивиада, что превзошел и его своей любезностью. Один из садов своих*, прекраснейший по водам и приятным лугам, по местам для отдохновения и прогулки, отделанным с редким искусством, назвал он Алкивиадом – и все давали ему это имя.

Алкивиад не полагался более на спартанцев, как на людей неверных, и, боясь Агиса, старался ему вредить и сделать его подозрительным в глазах Тиссаферна; он советовал ему не давать достаточного пособия спартанцам и не ниспровергать Афин; но, помогая им понемногу, мало-помалу разорять и истощать спартанцев, сделать нечувствительно и тех и других покорными царю, ослабляя одних посредством других. Тиссаферн охотно последовал его советам; он при всех показывал ему любовь и почтение, так что Алкивиад был уважаем обеими греческими сторонами, и афиняне, претерпевая великие бедствия, раскаивались в своих против него поступках. Сам Алкивиад жалел о них и боялся, чтобы Афины не погибли и чтобы самому не попасть в руки лакедемонянам, его ненавидевшим.

Почти все силы афинские в то время находились на Самосе. Оттуда афиняне на своих кораблях иные из отпавших городов опять покоряли, другие оберегали, будучи еще несколько страшны неприятелю на море. Но они боялись Тиссаферна и полутораста финикийских кораблей, которые, как слух носился, находились уже весьма близко и по прибытии которых республике не оставалось более ни малейшей надежды к спасению. Алкивиад, получив о том известие, посылает тайно на Самос гонца к знатнейшим афинянам и дает им надежду в том, что он может сделать им Тиссаферна другом, не из приверженности своей или доверия к народу, но из любви к отличнейшим гражданам, если эти будут иметь смелость и дух укротить наглость народа и собственными руками спасти отечество от погибели. Все охотно принимали эти предложения; только один из полководцев, Фриних из Дирады*, противился этому, подозревая Алкивиада не без причины в том, что тот столь же мало заботился об олигархии, как и о демократии, и что намерение его состояло только в том, чтобы возвратиться в отечество; что он, обвиняя народ, знатнейшим в республике льстил и тем входил в их доверие. Но мнение других превозмогло над мнением Фриниха, который, сделавшись уже явным врагом Алкивиаду, тайно уведомил обо всем Астиоха, начальника неприятельских кораблей, советуя ему беречься Алкивиада и поймать его, как не приставшего ни к одной из сторон. Однако предатель не знал, что имел дело с предателем. Астиох, боясь Тиссаферна и видя Алкивиада в великой при нем силе, дал последнему знать о поступках Фриниха против него. Алкивиад, не теряя времени, отправил на Самос друзей своих для обвинения Фриниха. Все вознегодовали и соединились против него; Фриних, не находя другого спасения в настоящей беде, предпринял исправить зло злом гораздо большим. Он опять писал Астиоху, бранил его за то, что открыл учиненные ему предложения, и в то же время обещал предать ему и войско и корабли афинские. Однако измена Фриниха не сделала афинянам никакого вреда по причине подобной измены Астиоха, который и это предложение Фриниха открыл Алкивиаду. Фриних, предвидя это и ожидая другого обвинения со стороны Алкивиада, предупредил его и уверил афинян, что неприятели скоро на них нападут. Он заставил их быть при кораблях своих и укрепить свой лагерь. Между тем в разгар работ получены были другие письма от Алкивиада, в которых он советовал им беречься Фриниха, как намеревающегося предать неприятелям весь флот. Афиняне не поверили его словам в той мысли, что Алкивиад, ведая о приготовлениях и намерениях неприятелей, воспользовался этим случаем для оклеветания Фриниха но в том ошибались. Вскоре после того Гермон, один из младших воинов, поразил на площади Фриниха кинжалом. При разбирании дела афиняне объявили мертвого Фриниха виновным в измене, а Гермона и его сообщников наградили венками.

Друзья Алкивиада на Самосе одержали тогда верх и послали в Афины Писандра – для преобразования республики и для возбуждения сильнейших завладеть правлением и уничтожить демократию, уверяя, что Алкивиад за это сделает им Тиссаферна другом и союзником, – таков был предлог, которым оправдывали себя восстановители олигархии. Когда усилились и всем завладели так называемые «пять тысяч», которых в самом деле было только четыреста*, то не стали более обращать на Алкивиада внимания и войну вели весьма слабо, частью не доверяя гражданам, недовольным воспоследовавшею переменою, частью надеясь, что лакедемоняне, всегда благоприятствовавшие олигархии, будут к ним снисходительнее. Народ, в городе находившийся, из страха пребывал поневоле спокойным, ибо немалое число погибло из тех, кто явно противился четыремстам правителям. Но те, кто обретался на Самосе, узнав о происходившем и негодуя, решились тотчас плыть прямо в Пирей, призвали Алкивиада, сделали его полководцем, велели ему предводительствовать самому и уничтожить власть тираннов. С Алкивиадом не случилось в это время того, что бывает со многими из тех, кто благоприятством народа вдруг делается великим; он не почитал приличным тотчас уступать во всем и нимало не прекословить людям, которые из изгнанника, туда и сюда блуждавшего, сделали его вождем и начальником многих кораблей и сильного войска; но, как прилично великому полководцу, удержал стремление их ярости, воспрепятствовал им совершить ошибку и тем явно спас республику от погибели. Если бы афиняне из Самоса устремились в свой город, то неприятели завладели бы немедленно и без малейшего препятствия Ионией, Геллеспонтом и островами; афиняне стали бы воевать против афинян и войну обратили бы на самый свой город. Алкивиад один всех более удержал их; он не только уговаривал и увещевал весь народ, но употреблял то просьбы, то угрозы против каждого из граждан поодиночке. Ему содействовал во всем Фрасибул из Стирия, который при нем всегда находился и говорил громко к народу, ибо изо всех афинян он был, сказывают, наиболее голосистым.

Другое прекрасное дело Алкивиада было следующее: обещав афинянам либо присоединить к ним финикийские корабли, которых лакедемоняне ожидали к себе по приказанию персидского царя, либо произвести то, чтобы и к лакедемонянам оные не пристали, он вышел поспешно в море. Корабли показались при Аспенде*; но Тиссаферн не допустил их соединиться и обманул ожидания лакедемонян. Как те, так и другие приписывали Алкивиаду удержание кораблей; лакедемоняне в особенности порицали его за то, что он научил варвара спокойно ждать, пока греки сами от себя погибнут. Не было в том никакого сомнения, что такая сила, пристав к одной стороне, отняла бы у другой владычество над морем.

Вскоре после того уничтожена была в Афинах власть четырехсот правителей, ибо друзья Алкивиада ревностно помогали тем, кто был привержен к стороне народной. Граждане желали, чтобы Алкивиад прибыл в Афины, и звали его; но он решился возвратиться со славой, а не с пустыми руками, ничего великого не произведши, как бы из одной милости и жалости народа. По этой причине он, во-первых, с немногими кораблями плавал к Книду и Косу*. Там узнал он, что Миндар, спартанский предводитель, отправляется со всем флотом в Геллеспонт и что афиняне преследуют его*. Алкивиад поспешил на помощь полководцам их. К счастью, прибыл он к ним с восемнадцатью триерами в то самое время, когда обе стороны, сошедшись при Абидосе* всеми силами, жестоко сражались и, в одной части побеждая, в другой будучи побеждаемы, не переставали биться до вечера. Едва он показался, как в обеих сторонах произвел со всем противные чаяния. Неприятели были ободрены, а афиняне приведены были в смятение. Но Алкивиад, подняв тотчас на главном корабле дружественное знамя, устремился на побеждающих и преследующих пелопоннесцев. Он обратил их в бегство, теснил к берегу и, крепко нападая на них, разбивал их суда, поражал выплывающих на берег воинов, хотя Фарнабаз своей пехотой помогал им и защищал корабли у самого моря. Наконец афиняне поймали тридцать кораблей неприятельских, взяли обратно свои собственные и воздвигли трофей.

После столь блистательного успеха Алкивиад, из честолюбия желая показаться Тиссаферну во всем блеске своего достоинства, приготовил дары и, имея при себе пристойную полководцу услугу, отправился к нему. Однако не был им принят так, как он ожидал. Тиссаферн еще прежде был обвиняем лакедемонянами в измене и, боясь, чтобы тем не навлечь на себя гнева царя, думал, что Алкивиад прибыл к нему вовремя; задержал его, посадил в Сардах в темницу, дабы этой несправедливостью оправдать себя в обвинениях лакедемонян.

По прошествии тридцати дней Алкивиад достал себе коня, неизвестно каким образом обманул стражей и убежал в город Клазомены*. Дабы на Тиссаферна навести еще большее подозрение, он разгласил, что им самим был выпущен из темницы. Он прибыл в афинский стан и, узнав, что Миндар и Фарнабаз находились вместе в Кизике, представлял воинам, что им необходимо должно сразиться и против флота, и против пехоты, и даже против стен неприятельских; что у них не будет ни денег, ни пособий, если всюду не победят. Он посадил войско на корабли и пристал к Проконнесу, где велел малым судам стать в средине больших и всячески стараться о том, чтобы неприятели ниоткуда никакого известия не получили о его приближении. К счастью, внезапно наступившая тогда гроза с дождем и громом и последовавший мрак содействовали его намерению и сокрыли его приготовления от неприятелей. Он обманул не только их, но и самых афинян, которым велел сесть на корабли, когда они того нимало не ожидали, и тотчас пустился в море. Вскоре мрак исчез, и афиняне увидели корабли пелопоннесские, стоявшие на открытом море, перед кизикской пристанью. Алкивиад, боясь, чтобы неприятель не испугался великого числа его кораблей и не ушел на твердую землю, велел предводителям плыть медленнее и несколько отстать; сам же, имея сорок кораблей, явился лакедемонянам и вызвал их к сражению. Они были обмануты его хитростью; пренебрегая малым числом афинян, как бы их не было больше, приблизились к ним и вступили в сражение. Между тем афиняне, оставшиеся назади, спешили к своим на помощь. Неприятель, устрашенный, обратился в бегство. Алкивиад с двадцатью лучшими кораблями прорвался сквозь него, пристал к берегу, высадил войско, напал на бегущих из кораблей и умертвил великое множество. Он победил Миндара и Фарнабаза, которые вышли на помощь неприятелю; Фарнабаз спасся бегством. Великое число мертвых и оружий осталось во власть победителей, которые завладели и всеми кораблями. Они взяли Кизик и по удалении Фарнабаза и поражении пелопоннесцев не только имели во власти своей Геллеспонт, но даже из других морей совершенно выгнали лакедемонян. Перехвачены были тогда же письма, с лаконическою краткостью объявлявшие эфорам о случившемся несчастье в следующих словах: «Все хорошее пропало. Миндар погиб. Люди голодают. Мы не знаем, что делать».

Ратоборствовавшие с Алкивиадом до того возгордились и возмечтали о себе, что, как непобедимые, почитали для себя низким смешиваться с другими воинами, которые несколько раз были побеждены, ибо незадолго перед тем Фрасилл при Эфесе был разбит, и эфесяны, к стыду афинян, воздвигли медный трофей*. Алкивиадовы воины упрекали тем ратников Фрасилла, превознося себя и своего полководца, и не хотели иметь с ними ни общих упражнений, ни общего стана. Но когда Фарнабаз с великим числом конницы и пехоты при вступлении их во владение абидосцев напал на них, то Алкивиад поспешил к ним на помощь, обратил в бегство неприятеля и гнался за ним вместе с Фрасиллом до самой ночи. С того времени войска соединились, оказывали друг другу приязнь и радостно возвратились вместе в стан. На другой день Алкивиад воздвигнул трофей и начал грабить Фарнабазову область. Никто не осмелился показаться для защищения оной. Он взял в полон нескольких жрецов и жриц, но отпустил их без выкупа.

Готовясь напасть на Халкедон*, жители которого расторгли союз с афинянами и приняли к себе лакедемонского правителя и охранное войско, он узнал, что они собрали со всей области свои стада и отослали оные для хранения к вифинцам, своим союзникам. Алкивиад привел свое войско к пределам вифинцев и послал к ним вестника, который жаловался на сей поступок. Вифинцы, устрашась его, выдали ему стада и заключили с ним союз.

Между тем как обносил Халкедон стеною, простиравшеюся от моря до моря, Фарнабаз пришел с войском и хотел принудить его снять осаду, а Гиппократ, лакедемонский правитель города, собрав всю свою силу, сделал вылазку на афинян, Алкивиад, построившись против них обоих, принудил Фарнабаза со стыдом предаться бегству; побежденный Гиппократ был им умертвлен с великим множеством своих воинов.

По одержании победы Алкивиад отплыл в Геллеспонт и собирал деньги. Он завладел Селимбрией*, нелепым образом подвергши опасности свою жизнь. Те, кто хотел предать ему город, уговорились с ним дать ему знать в полночь зажженным факелом; но, устрашенные скорой переменой одного из своих единомышленников, были принуждены дать знак прежде времени. Знак был дан тогда, когда войско еще не было в готовности. Алкивиад, взяв около тридцати воинов, пошел поспешно к стенам, приказав другим следовать за собою со всевозможной скоростью. Отворены были ему ворота; к тридцати воинам присоединились еще двадцать легковооруженных. Алкивиад вступил в город, но вдруг увидел, что селимбрийцы шли против него с оружием в руках. Он не предвидел никакого спасения и не надеялся устоять против них, но, будучи до того дня непобедимым в военных подвигах, из упрямого честолюбия не хотел предаться бегству. Предписав молчание трубой, приказал одному из своих возвестить, что афиняне не против селимбрийцев поднимают оружие*. Таковое возвещение у одних отняло охоту сражаться, ибо они думали, что уже все афинское войско находится внутри города; другим подавало надежду к скорому примирению. Между тем как они, сошедшись, советовались между собой, прибыло войско к Алкивиаду, который, приметив, что селимбрийцы были склонны к миру, в чем и не ошибался, и боясь, чтобы не ограбили города фракийцы, из которых многие охотно ратоборствовали под его начальством из одной приверженности к нему, всех их выслал из города. Он не сделал никакой обиды селимбрийцам, просившим его снисхождения, но взял с них только деньги* и удалился, оставив в городе охранное войско.