Питер Прингл
Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода

Регель принял его на практику: «…мы ожидаем Вас в Петербурге в ближайшее время. P. S. Свободный микроскоп у нас имеется. Если бы Вы могли привезти с собою свою препаровальную лупу, было бы хорошо»^[49].

С этого начинается годичное исследование, главным образом посвященное изучению пшеницы. Вавилов производит хорошее впечатление на Регеля, но в самом себе еще не уверен. Молодой агроном пишет Кате, что ему хочется идти исследовательским путем, но он сомневается, достаточно ли у него способностей: «Возможны разочарования и отступления»^[50]. Особые сомнения касаются следующего этапа образования – намеченной продолжительной командировки в лаборатории в Европе: «…мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Боязно переоценки и пустой фикции. Все эти публичные выступления – одно огорчение и неприятности». И хуже всего, по словам Николая, то, что он сильно отстал в научной литературе: «…о Mutation Theories и не мечтаю. Пo грибам полное невежество, [то же] по систематике, и неумение совершенно экспериментировать. А язык – ужас. Надо учиться и учиться ‹…›»^[51].

Складывалось такое впечатление, что молодожены уже установили границы отношений: это будет дружба и моральная поддержка и прежде всего наука, а не любовь. Катя поддерживала мужа в минуты неуверенности в себе, а Николай дал ей то, чего ей не хватало, – семью и дом. Они поженились в Москве в 1912 году. На свадебной фотографии оба пристально смотрят в объектив; Николай выглядит настороженным и ранимым, а у Кати на лице написано безразличие, будто она участница какого-то действа, которое ей не по вкусу. Они оба не хотели шумихи вокруг свадьбы. Николай пытался скрыть ее от товарищей по «Петровке», но о ней стало известно одному из профессоров, который его «выдал»^[52]. Вскоре молодая пара отбыла в Европу, к Уильяму Бэтсону, которого Николай Иванович выбрал своим вторым наставником. В этой поездке Вавилов сформируется как ученый, а Катя отдалится и от него, и от науки.

Глава 3
В библиотеке Дарвина

В своей великой теории эволюции Чарльз Дарвин не объяснил ни механизм наследственности, ни источники огромного разнообразия живых организмов. Перед генетиками стояла задача объединить теорию наследственности Менделя с фактом эволюции. На рубеже веков Уильям Бэтсон, исключительно независимый английский биолог-эволюционист и несгибаемый сторонник трудов Менделя, стал добрым другом молодому Вавилову.

Николай Иванович не мог сдержать восторга, когда, прибыв в Ботанический институт при Кембриджском университете, он оказался допущен в святая святых мировой ботаники – личную библиотеку Чарльза Дарвина. Он листал бесценные книги европейских охотников за растениями XIX века, видел пометки Дарвина на полях и буквально ощущал, как продвигалась работа великого ученого. «По его библиотеке можно до некоторой степени проследить путь творчества великого исследователя, огромную кропотливую работу, предшествовавшую обобщениям», – писал Вавилов^[53].

Его восхитила широта охвата исследований Дарвина, изучавшего все культурные растения: «…кукурузу, овощные растения, плодовые, картофель, ягодные культуры, декоративные растения. ‹…› Тщательно он собирает сведения о числе сортов отдельных растений, приводя разительные для своего времени цифры; сорта роз уже в его время определяются тысячами. И особенно тщательно он исследует эволюцию размера плодов крыжовника, показывая, как от дикого крыжовника со средним весом одного плода 0,5 г культурные сорта путем селекции достигли 53 г». Дарвин «приводит замечательные примеры тыквенных… изумительную количественную амплитуду наследственной изменчивости в пределах одного и того же вида тыкв, выражающуюся в тысячах раз по размеру плода». Высоко оценив возможность познакомиться с этой библиотекой, Вавилов отметил, что Дарвин «в шутливой форме… называл себя миллионером фактов»^[54].

Начиная с 1913 года молодой русский агроном путешествовал по Европе, стремясь познакомиться с состоянием науки в других странах. За двадцать стремительно пролетевших месяцев Вавилов побывал в библиотеках и лабораториях наиболее прогрессивных биологов Англии, Франции и Германии. Во время каждого визита он предъявлял рекомендательные письма своего наставника Роберта Регеля, который пользовался репутацией ведущего садовода России. Эти рекомендации открывали Вавилову двери не только выдающихся теоретиков новой науки генетики, но и практиков, воплощавших эти теории, улучшая сорта растений.

В общении с великими генетиками того времени Николай Иванович познакомился с текущими представлениями о проблеме наследственности и изменчивости, ключевой для всей биологии. Молодой Вавилов жадно впитывал знания, и, хотя был на целое поколение моложе собеседников, они относились к нему как к равному. Путешествуя от одной известной лаборатории к другой, молодой русский ученый с воодушевлением ждал встреч с властителями дум европейской биологии. При этом ему не терпелось вернуться домой, поднимать русскую биологию на тот же уровень.

В Великобритании Вавилов работал с Уильямом Бэтсоном, самым энергичным сторонником Менделя и главным действующим лицом в переоткрытии его законов на рубеже столетий. Хороший знаток классической филологии, Бэтсон придумал новый термин – «генетика», от греческого gennáo «порождать»^[55] – и так дал название новой науке. В Германии Вавилов побывал у восьмидесятилетнего естествоиспытателя Эрнста Геккеля – первого ученого, объявившего, что ядро клетки содержит материал (он не называл его генами), который служит основой наследственности. Но Геккель считал, что главную роль в механизме наследственности путем передачи последующему поколению признаков, приобретенных организмом в течение жизни, играла цитоплазма (вещество, которое окружает ядро клетки), то есть разделял теорию Ламарка.

Благодаря связям Регеля Вавилов также познакомился с учеными-практиками, которые пользовались новыми теориями для выведения новых, улучшенных сортов растений. В Кембриджcком университете Николай Иванович работал под руководством Роуланда Биффена, который первым применил законы Менделя для совершенствования сельскохозяйственных культур, впервые продемонстрировав, как в соответствии с этими законами передается устойчивость растений к болезням. Биффен также указал, что этот процесс контролируется «факторами наследственности», которые несут хромосомы^[56].

Во Франции молодой Вавилов сначала стажировался в Институте Пастера в Париже, а затем несколько недель – под Парижем в селекционно-семеноводческой фирме Vilmorin-Andrieux et Cie, крупнейшей французской компании по продаже семян. (Молодой и красивый Вавилов, по-видимому, произвел очень приятное впечатление на владельцев компании, в особенности на супругу главы фирмы, мадам де Вильморен. В дальнейшем ее хорошие связи в правящих кругах Франции окажутся весьма полезны, когда Вавилов будет хлопотать о получении виз для экспедиций по поиску растений.)

Несмотря на активные переезды из одной лаборатории в другую, самым насыщенным и продуктивным для Вавилова оказалось время, проведенное с Бэтсоном. Любитель подискутировать, придирчивый по характеру Бэтсон заложил основу научной школы генетики в Кембридже. С его подачи генетика перекочевала в разговоры, которые велись в профессорских гостиных и университетских столовых. В 1910 году Бэтсона назначили директором ведущего европейского центра генетики – Садоводческого института имени Джона Иннеса под Лондоном. Бэтсон перевел разговоры о генетике растений из «оранжерейной» в практическую плоскость: каким образом агрономию можно было бы совершенствовать, с тем чтоб избавить мир от голода. Именно это больше всего интересовало Вавилова.

Невзирая на разницу в возрасте (Бэтсон был на двадцать шесть лет старше Николая), двое ученых быстро стали друзьями. Очевидно, что Бэтсон сильно повлиял на профессиональную деятельность Вавилова – не только на его отношение к науке и научным исследованиям, но и на его стиль управления научной работой, на то, как Вавилов будет руководить собственным институтом.

В Мертоне Бэтсон возглавлял группу исследователей, преданных менделевской генетике. Он питал отвращение к ламаркизму и к идее наследования приобретенных признаков и одновременно скептически относился к идее естественного отбора в теории эволюции Дарвина. Как и другим биологам, ему было сложно принять идею, что небольшие вариации могут приводить к значительным эволюционным переменам и создавать новые виды. Он склонялся к тому, что такие явления вызываются единичными крупными изменениями свойств организмов или, как это потом станут называть, мутациями. Зоолог по образованию, Бэтсон обратил внимание на то, что назвал «прерывистость», по контрасту с описанной Дарвином непрерывной последовательностью мелких шагов-изменений. Дарвин тоже отмечал эти «прерывистые шаги», но исходил из допущения, что животные и растения избавлялись от них по ходу «естественного отбора». Бэтсон же считал, что эволюция, вероятно, шла «прерывистыми шагами», скачками, а не постепенно и непрерывно.

Кроме того, Бэтсон не соглашался с идеей Дарвина, что организмы пребывают в постоянной конкуренции, в состоянии непрекращающейся борьбы, в которой выживает наиболее приспособленный. Бэтсон любил приводить пример из собственного сада, где выращивал три вида вероники, многолетнего садового растения с голубыми, сиреневыми или розовыми цветками. Бэтсон посадил их рядом и рассказывал, что каждое из растений обладало отличительными признаками – вариациями, – которые не исчезли в силу какого-то механизма выживания, а накапливались поколение за поколением^[57].

Мы можем представить себе энтузиазм, с которым он наставлял своего юного русского гостя: «Для меня, Вавилов, ясно, что эти изменения возникли у вероники не оттого, что представляют ценность для выживания, а оттого, что эти формы не настолько вредные, чтобы довести своего обладателя до истребления. Терпимость, мой дорогой Вавилов, в той же степени связана с разнообразием видов, как и отбор». Иными словами, существовало несколько видов вероники и они всегда жили мирно, «терпели» свою среду обитания и не эволюционировали. Их генетическое строение не менялось.

В эти месяцы в Мертоне молодой русский и пожилой англичанин проводили долгие часы за обсуждением эволюции, наследственности и изменчивости. Вечерами их часто можно было застать за беседой в кабинете у Бэтсона. На Бэтсоне твидовый костюм и галстук-бабочка, он попыхивает сигарой; Вавилов одет в строгий серый костюм из саржи, в белой рубашке с воротничком и при галстуке. В соседней комнате жена Бэтсона Беатрис могла играть на виолончели, а двое ученых мужей за полночь засиживались за разговорами о том, как были связаны между собой формы изменчивости, о влиянии генов и о том, какую роль играли окружающая среда или заботливый земледелец.

Бэтсон не упускал возможности проявить скептицизм и всегда был рад бросить вызов любой новой теории. По его признанию, генетика была, конечно, не идеальным решением. Профессор часто говорил, что для создания подлинного синтеза эволюционной теории, объединяющего Дарвина и Менделя и все знания о механизмах наследования и развития организма, требуется «скрупулезно изучить» вариации и наследственность. Именно такого ободрения и искал Вавилов. Он как раз стремился к пристальному изучению вариаций культурных растений и твердо решил, что это станет делом его жизни по возвращении в Россию.

Бэтсон также советовал Вавилову не отмахиваться от идей, которые на первый взгляд противоречат здравому смыслу. Иногда для забавы Бэтсон переворачивал устоявшуюся идею эволюции с ног на голову, просто чтобы продемонстрировать, что ни одна из имеющихся теорий не абсолютна и далеко не на все вопросы уже найдены исчерпывающие ответы.

Наверняка Бэтсон предполагал, что, когда дойдет дело до более широкого обсуждения фактов генетики, на эту тему будет много дискуссий. В одном из своих выступлений он как-то сказал: «Я прошу вас быть открытыми новым идеям. Это требует определенного усилия»^[58].

Эта прямота и неординарность настолько привлекали Николая Ивановича, что спустя год ему не хотелось уезжать из Института имени Джона Иннеса. Личность Бэтсона и его методы руководства стали для Вавилова откровением. Научные учреждения в России представляли собой косную иерархию с малой степенью настоящей свободы для ученого-новатора, готового сделать шаг в сторону от порученного ему задания, желая исследовать нечто неизученное или просто любопытное. В Мертоне шло изучение разнообразнейших объектов на всех стадиях эксперимента: пшеница, лен, кролики, куры, канарейки, прямокрылые, крыжовник, примулы, бегонии, табак, картофель, львиный зев, сливы, яблоки, земляника, павлины – все это было предметом исследований.

Уильям Бэтсон давал сотрудникам такую же свободу, какой требовал для себя самого. Ортодоксальный догматизм приводил его в бешенство. Профессор всегда искал альтернативные пути, и эти нехоженые тропы подчас вели к ценнейшим научным открытиям. «Вопреки обычному представлению о замкнутости английского характера, трудно было представить большее радушие, внимание, готовность прийти на помощь, чем те, что встретил русский начинающий исследователь в Мертоне», – писал позже Вавилов^[59].

Благодаря Бэтсону и его коллегам Николай Иванович уезжал домой воодушевленный. Профессор сподвиг Николая отправиться в экспедицию на поиски новых сортов культурных растений. Программа исследований института в Мертоне вдохновила Вавилова на создание аналогичного учреждения с широким спектром исследований, независимостью научных сотрудников и сильной личностью директора во главе.

Тем временем Катя не стремилась воспользоваться поездкой для совершенствования агрономического образования. Она предпочла изучать английскую литературу. Пока Николай исследовал иммунитет пшеницы к ржавчине и плесени, она c головой ушла в книги популярных тогда авторов – Герберта Уэллса, Томаса Харди, Редьярда Киплинга, Бернарда Шоу и Джеймса Джойса, а также американских писателей Теодора Драйзера и Ральфа Эмерсона. Она также прочла труды немецкого философа Освальда Шпенглера. У Кати была феноменальная память и привычка раздражать окружающих цитатами из своих литературных открытий в повседневных разговорах. Эта странность вела к отчуждению людей, в том числе мужа. Катя все больше отдалялась от его работы, то есть от всего того, что их в первую очередь сблизило. Она не могла предложить мужу ничего взамен и была не в состоянии дать ему необходимую интеллектуальную поддержку. Николай Иванович все глубже погружался в науку^[60].

Пребывание молодой четы в Европе было прервано началом Первой мировой войны в августе 1914 года. Упаковав драгоценные образцы устойчивой к ржавчине пшеницы из лабораторий Кембриджа и Мертона, Николай и Катя поспешили домой поездом. Их тяжелый багаж, включая научные книги и ботанические образцы, был отправлен морем и утонул, когда перевозивший его пароход подорвался на немецкой мине. Это была крупная потеря, но благодаря тому, что у Николая Ивановича установились достаточно хорошие отношения с новыми наставниками, такими как Бэтсон и Вильморены, он смог восстановить большую часть коллекции.

В России шла мобилизация в армию. Миллионы мужчин уже были призваны. Младший брат Николая Сергей оказался в числе первых новобранцев. К счастью для Николая, травма глаза уберегла его от фронтовой службы. Он погрузился в следующий этап научной карьеры – подготовку к профессорскому званию – и продолжил опыты по устойчивости культурных растений к заболеваниям на экспериментальной станции «Петровки». Спустя несколько месяцев он нашел пшеницу, которая не погибала даже при опрыскивании мучнистой росой. Это был его первый упоительный успех – находка продовольственной культуры, устойчивой к грибку. Это подвигнет молодого ученого на поиски растений с иммунитетом к другим болезням. Вавилову предстояло пройти по стопам Бэтсона: побывать в Туркестане, Казахстане, районах Каспия и других плодородных землях в поисках растений с чудесными генами. С поисков пшеницы и риса, устойчивых к холоду и жаре, к избытку влаги или засухе, начнутся приключения будущего собирателя растений с мировым именем, который хотел избавить мир от голода.

Глава 4
Москва, лето 1916 года

В Первой мировой войне 1914–1918 годов в царскую армию были мобилизованы пятнадцать миллионов мужчин, по большей части крестьян. Новобранцев свозили со всех концов бескрайней Российской империи на Восточный фронт либо отправляли навстречу турецким войскам на Кавказский. Война по-разному коснулась братьев Вавиловых. Одного из них пошлют на Восточный фронт, а другого – на Кавказский, в Персию.

 

Июньским утром в доме № 13 на Средней Пресне Александра Михайловна Вавилова готовила на кухне завтрак. Неожиданно распахнулась входная дверь, и в дом вбежал ее первенец Николай, в новом c иголочки летнем костюме кремового цвета, рубашке с белым воротничком и галстуке. Он наскоро объявил, что после завтрака за ним заедет автомобиль Министерства сельского хозяйства, а затем снова исчез^[61].

«Другие солдаты идут на войну в походной форме, а не франтом в льняном костюме, пешим маршем или верхом в седле и уж точно не в автомобиле с шофером», – скорее всего, подумала Александра Михайловна. Она вспомнила, как двумя годами раньше на Восточный фронт уходил ее младший сын Сергей. Он-то был обмундирован как офицер царской армии: полевая форма, погоны, сапоги с высокими голенищами. «Бедный мой мальчик, – сетовала тогда Александра Михайловна. – Он же совершенно не создан для солдатской доли». Он жаловался, что на медкомиссии новобранцев «осматривали почти как лошадей, в чем мать родила». «Я знаю, что я очень и очень мало “лошадь”. Мускулы слабы, без них жить не могу, но немножко “олошадиться” полезно», – писал Сергей Вавилов в дневнике^[62]. Он не был драчуном, как Николай – тот постоянно встревал в уличные драки. В университете Сергей изучал физику, а в армии попал в радиодивизион, где его специальностью стала работа телеграфиста. Он тосковал по дому: «Прежде всего я попал “в народ”. Вот эти строевые, обозные, с которыми сижу сейчас в халупе, народ симпатичный, часто грубый. ‹…› Исковеркано все существование. Ужас переходит в постоянное недомогание. Грязь, скука, скука войны, тоска по дому, по матери, по физике, по Москве, по всему хорошему. А дальше я совсем не солдат, ни телом, ни душой»^[63].

Александра Михайловна по многу раз перечитывала его письма и знала их наизусть. Она понятия не имела, где именно Сергей был на Восточном фронте; писать подробности запрещалось. Все, что он мог о себе сообщить: «Я расшифровываю, зашифровываю»^[64]. Она прилежно отправляла ему посылки с едой и журналы по физике. Сергей писал, как скучает по Пресне, и мечтал о времени, когда в его личной жизни «взойдет закатившееся тихое комнатное солнце».

В первые годы войны Николай Иванович с женой жили в доме по соседству с родительским. Когда и до него дошла мобилизация, Николая Вавилова не отправили в действующую армию, а призвали для консультаций как эксперта-ботаника. Солдаты русской армии, которая вела наступление в северных провинциях Ирана в Персидскую кампанию Первой мировой войны, из-за местного хлеба массово мучились от головокружений – до дурноты. Александра Михайловна знала, что Николай обрадовался, когда его попросили выяснить причины загадочного заболевания. Ему не терпелось внести свой вклад в нужды фронта. Она не сомневалась, что он и делу поможет, и за себя постоит. Николай был гораздо решительнее, чем его брат, смелее, чем более мягкий по характеру Сергей.

И все же Александре Михайловне было грустно, как любой матери, чей ребенок покидает отчий дом. Николаю Ивановичу уже исполнилось двадцать восемь. Он всегда возвращался из поездок – и из полевых экспедиций на восток страны, и даже из Европы, где провел интереснейший год. Но теперь ей было страшно, что он уезжал, возможно, навсегда. Она знала о его планах отправиться в путешествие на поиски растений. Его не будет дома месяцами, а то и годами. На Пресне его уже ничего не удерживало – ни родители, ни работа и уж точно ни брак. Александра Михайловна не видела ни любви между Николаем и Катей, ни тепла, ни даже той моральной поддержки, которая была нужна ее сыну поначалу.

Родные знали, что у Кати своеобразный и непростой характер. Она была умна, знала несколько языков. Без сомнения, Николай ценил ее интеллектуальные таланты. Но Катя давала понять, что считала себя выше Вавиловых и их круга друзей, умнее людей «от сохи». Она держалась снисходительно и самолюбиво, была замкнута в себе, от всего отмахивалась: «Я не знаю. Меня это не касается. Мне безразлично»^[65]. Николаю Ивановичу она читала лекции, будто профессор, а не жена. Сергей Вавилов даже вслух удивлялся, почему Катя не смогла признать, что его старший брат – гений. Александра Михайловна часто задумывалась, почему же Николай прожил с Катей четыре года. Сейчас она опасалась, что он воспользуется командировкой в действующую армию, чтобы покинуть жену и семью на Пресне.

Александра Михайловна справлялась с тревогой с помощью молитвы, как и многие в те времена пугающего хаоса. Ее немудреная вера означала соблюдение постов и отмечание церковных праздников. Каждый день начинался и заканчивался молитвой^[66]. Ее муж Иван Ильич тоже был человеком религиозным и соблюдал все обряды. Александре Михайловне было трудно судить, были ли Бог и церковь более значимы в его жизни, чем в ее. Ивану Ильичу с трудом давались разговоры на такие темы. Ей приходилось держать свои страхи при себе и молить Бога, чтобы он защитил ее сыновей на войне. В тот июньский день она, наверное, пришла молиться в сад, солнечный, утопавший в цветущих яблонях и свежих травах.

Мать двух начинающих ученых не совсем понимала смятение, творившееся в России. Пресня была единственным знакомым ей местом. Александре Михайловне были недоступны поездки, в которые пускались ее муж и сыновья, – у нее не было профессии, как у ее дочек-врачей. С тех пор, как у крыльца ее дома подавили Декабрьское восстание 1905 года, толки о войне и революции не утихали. А вести с фронта с каждым днем приходили все хуже.

Ко второму военному лету 1916 года Российская императорская армия несла катастрофические потери: почти миллион убитых, раненых и пропавших без вести; три четверти миллиона солдат взяты в плен^[67]. Николай II издал приказ о мобилизации еще четырех миллионов солдат, в основном из крестьян, в дополнение к одиннадцати миллионам уже поставленных под ружье. Через просторы Российской империи призывников везли за тысячи километров на Западный фронт. Других направляли на Кавказский фронт на юге, в наступление на Турцию.

Вернувшись в 1914 году из Европы и готовясь к получению профессорского звания в «Петровке», Николай Иванович мог оставаться в стороне от этих потрясений. Он упорно погружался в свои исследования. В России зрели беспорядки, а тем временем его научная работа стала получать признание. К 1916 году он уже был известен как один из самых перспективных молодых русских ученых. Он объехал полстраны в поисках редких видов пшеницы и вскоре собрал коллекцию, которая сделалась предметом зависти селекционеров пшеницы в Европе и Америке.

Роберт Регель напишет в Ученый комитет Министерства земледелия: «По вопросам иммунитета работали за последние 20 лет уже очень многие и выдающиеся ученые почти всех стран света, но можно смело утверждать, что еще никто не подходил к разрешению этих сложных вопросов с тою широтою взглядов при всестороннем освещении вопроса, с какою подходит к нему Вавилов. …Труд по иммунитету явится, несомненно, выдающимся трудом, делающим честь русской науке в среде научной коллегии ученых всего мира»^[68].

Отправляясь в командировку в Персию, Николай Иванович заверил родителей, что уезжает ненадолго, всего на несколько недель. Он сказал, что почти уверен, в чем суть дела, и сможет быстро найти причину заболевания.

К своей молитве о будущем Александра Михайловна в тот день не могла не прибавить просьбу о хлебе насущном. Вместе со всеми москвичами она переживала, хватит ли еды ее большой семье. Оставленные при Великом отступлении 1915 года Польша, Западная Украина и часть районов Прибалтики были ценными хлебными провинциями. Их потеря уже существенно сказалась на урожае в России. Дело усугублялось тем, что миллионы мобилизованных крестьян были оторваны от посевной.

Железные дороги не справлялись с растущим масштабом военных перевозок, и вскоре начался дефицит всего – топлива, тканей и даже табака, к которому пристрастился Иван Ильич. Цены в городах росли, а жителям сельских районов вокруг Санкт-Петербурга (переименованного в 1914 году в Петроград) и Москвы едва хватало еды.

Утром после завтрака подкатил автомобиль министерства. Иван Ильич, как обычно, встретил его, стоя навытяжку на пороге дома. На нем был привычный ладный серый шерстяной костюм и фетровая шляпа в тон.

Домочадцы тоже пришли попрощаться – старушка-приживалка Рубцова, молодая женщина-медик Мария Павловна и домашний учитель музыки Дубинин по прозвищу Львиная Грива, которым он был обязан буйной шевелюре. Он учил игре на фортепиано только дочерей; Иван Ильич считал, что мальчикам обучаться музыке зазорно^[69].

Даже Катя вышла сказать «до свидания» из дома № 11 по соседству, одноэтажного углового особняка с мезонином на углу Средней Пресни и Предтеченского переулка. Николай Иванович прошагал между домами. На нем был нарядный костюм и шляпа-двухкозырка. Такие пробковые шлемы защитного цвета носили британские офицеры в Африке и Индии. «Это моя шляпа “здравствуйте-прощайте”», – со смехом объяснил он племяннику, Александру Ипатьеву^[70]. Вавилов в очередной раз погонялся за племянником по фруктовому саду и снова прочел Александру его любимый стишок:

 
Сказка жизни коротка,
Птичка ловит червяка,
Птичку съел на завтрак кот,
Псу попался котик в рот.
Пса сожрал голодный волк,
Но какой же вышел толк?
Волка съел могучий лев,
Человек же, льва узрев,
Застрелил его, а сам
Он достался червякам.
 

Александру всегда нравилось декламировать этот стишок на пару с дядей Колей. Позже он напишет, что быть таким, как дядя Коля, как он звал Николая Ивановича, стало «девизом его жизни».

Николай Иванович проследил, как шофер положил его дорожный чемодан в машину, перекинул через плечо коричневую кожаную полевую сумку для образцов растений, обнял по очереди всех родных и пустился в дорогу.

От Средней Пресни автомобиль повернул к Курскому вокзалу^[71] и подвез пассажира к поезду, идущему в Туркестан; он доставит Вавилова в Ашхабад. Улыбаясь, Николай Иванович откинулся на сиденье. Его служебная командировка началась. Он ехал на фронт не для того, чтобы стрелять в немцев, австрийцев или турок. Он отправлялся собирать коллекцию растений. Это миссия поважнее, чем сражаться в мировой войне.

Вавилов был рад представившейся возможности, о которой уже некоторое время мечтал. Перспектива оказаться на передовой его не пугала. Он направлялся в официальную оплаченную экспедицию в Северный Иран. Если его расчеты верны, то он сможет найти там редкий вид пшеницы, исключительно устойчивый к мучнистой росе, заражавшей посевы на севере России.

Найти причину отравления войск было не так уж сложно, догадывался Николай Иванович. Он, вероятно, смог бы поставить верный диагноз, не выходя из «Петровки». Изучая сельскохозяйственные культуры в Закаспийской области, на границе России с Ираном, несколькими годами ранее, молодой Вавилов обнаружил, что пшеница в тех краях сильно засорена ядовитым плевелом Lolium temulentum L. Испеченный из нее хлеб вызывал состояние опьянения, похожее на то, о котором докладывали армейские чины. Вавилов быстро решил «загадку» заболевания.

Хотя его командировка была военной, он настоял на статусе гражданского специалиста и подчинялся приказам Министерства сельского хозяйства, а не военного ведомства.

В Персии Вавилов купил трех лошадей, нанял проводника и направился вглубь страны, к Хамадану и Керманшаху. Летний воздух был наполнен ароматом персидского клевера-шабдара – в Иране его используют как кормовое растение. В горах вокруг Мензиля Вавилов наткнулся на заросли дикого многолетнего льна. В Гилянской провинции он обнаружил рис особенно высокого качества, удивительным способом выращенный на полях без сорняков. Николай Иванович охотно зачерпнул пригоршню зерен – взять с собой в Москву.

Идущая вокруг война постоянно прерывала его мирную экспедицию по сбору растений. Сторожевой отряд русских казаков, патрулировавших район передвижения войск, арестовал Николая Ивановича и объявил его немецким шпионом. Хотя при себе у него были официальные документы из Петрограда, казакам он показался подозрительным. Их особенно насторожило то, что Николай Иванович вел полевой блокнот по-английски, а некоторые его справочники были на немецком. Допрашивал Вавилова казацкий урядник, заявивший, что у него приказ извести шпионскую нечисть. Такое рвение объяснялось высокой наградой за поимку немецкого или турецкого лазутчика. Императорская армия выплачивала за них до тысячи рублей золотом.

Казаки продержали Вавилова под стражей трое суток, пока проверяли его благонадежность, связываясь по телеграфу с Петроградом. В конце концов из Министерства сельcкого хозяйства пришло подтверждение его полномочий, и ученого освободили. Теперь он мог отправиться на охоту за растениями.