Питер Бёрк
Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг

Женщины-полиматы

Золотой век эрудитов видел не только ученых-мужчин, но и широкообразованных женщин. Как минимум восемь полиматов женского пола работали в это время: Мари де Гурне (уже упомянутая в предыдущей главе как женщина эпохи Возрождения), Батсуа Мэйкин, Анна Мария ван Схурман, Елизавета, принцесса Богемская, Маргарет Кавендиш, шведская королева Кристина, Елена Корнаро и монахиня Хуана Инес де ла Крус.

Англичанка Батсуа Мэйкин (урожденная Рейнольдс) принадлежала к кругу Самуэля Хартлиба, друга Яна Коменского. Интересы этой, по словам современника, «самой ученой дамы Англии» включали в себя языки, поэзию, стенографию, медицину и образование. В юности она опубликовала сборник стихов на греческом, латинском, испанском, немецком, французском, итальянском языках и иврите, ближе к концу жизни – «Очерк о возрождении классического образования благородных дам» (An Essay to Revive the Ancient Education of Gentlewomen, 1673), в котором отстаивала право женщин на качественное общее образование^[169].

Батсуа Мэйкин переписывалась на иврите с голландкой Анной Марией ван Схурман, «голландской Минервой». Схурман была принята в Утрехтский университет (и стала первой женщиной, учившейся в голландском университете), но лекции она слушала, сидя за ширмой, чтобы не привлекать взгляды студентов мужского пола. Схурман изучала не только латынь и греческий, но и иврит, арабский, арамейский и сирийский языки, писала о философии, теологии и образовании и составила, хотя и не опубликовала, грамматику «эфиопского языка»^[170]. Учитывая ее успехи в живописи, гравюре и вышивке, помимо гуманитарных наук, Схурман, как и Гурне, можно назвать женщиной эпохи Возрождения.

Елизавета, принцесса Богемская, была дочерью злополучного Фридриха V, курфюрста Пфальца, «Зимнего короля» Богемии, который потерпел поражение от императора Фердинанда II и был вынужден покинуть свою страну. Она жила сначала в Нидерландах, затем – в Вестфалии, где стала настоятельницей протестантского монастыря. Елизавета знала латынь, французский, немецкий, голландский, итальянский, а также английский языки. Она занималась математикой, астрономией, историей, философией и библеистикой, переписывалась с некоторыми учеными своего времени, обменивалась идеями с Анной Марией ван Схурман и отстаивала свою точку зрения, дискутируя с Декартом^[171].

Маргарет Кавендиш (урожденная Лукас), ставшая герцогиней Ньюкасла, интересовалась и политической, и естественной философией. Она изучала анатомию, но воздерживалась от анатомирования тел про причине того, что сама называла «стыдливостью моего пола»^[172]. В 1668 году Кавендиш опубликовала свою самую известную книгу, «Наблюдения по экспериментальной философии» (Observations upon Experimental Philosophy), уверяя (все с той же стыдливостью женского пола или напускной скромностью благородного дилетанта), что претендует лишь на то, чтобы «добавить то тут, то там малую толику знаний». Она также написала биографию мужа, несколько пьес и утопический роман «Пылающий мир» (The Blazing World, 1666), который, как и «Сон» Кеплера, причисляют к ранним образцам научной фантастики. Благодаря эксцентричному поведению и манере одеваться Маргарет получила прозвище «Безумная Мэг». Джон Ивлин называл ее «великой притворщицей в науках», но некоторые другие ученые-мужчины воспринимали ее всерьез^[173].

Кристина Шведская, в детстве унаследовавшая трон от своего отца Густава Адольфа, погибшего в бою в 1632 году, много времени проводила за учеными занятиями и до, и после своего отречения в 1654 году^[174]. Ей нравилось, когда ее называли «шведской Минервой», и Кристина Шведская говорила о себе как о «разностороннем человеке». В мемуарах она писала, что «в четырнадцать лет освоила все языки, все науки и все навыки, которым ее учителя хотели и могли ее научить». По словам современника, она знала все (elle sait tout). Королева хорошо разбиралась в античной литературе, включая труды римского историка Тацита. В философии Кристину особенно интересовал неоплатонизм и стоицизм; она составила сборник изречений под названием «Героические чувства» (Les sentiments héroïques). Воспитанная в лютеранской вере, со временем она стала скептически к ней относиться и в итоге перешла в католичество, питая особый интерес к идеям испанского мистика Мигеля де Молиноса. Кристина Шведская говорила по-немецки, по-французски, по-голландски, по-датски и по-итальянски и изучала иврит, чтобы читать Ветхий Завет на языке оригинала.

Другие эрудиты собирали книги и разные предметы, а Кристина коллекционировала ученых. При ее дворе бывали, хотя бы в течение непродолжительного времени, такие ученые, как Габриэль Ноде, Рене Декарт, Самуэль Бошар, Пьер-Даниэль Юэ, Иоб Лудольф, Клод де Сомез, Исаак Фосс, Герман Конринг и Маркус Мейбом. Королеве нравилось задавать им сложные вопросы (Юэ писал своему другу Гассенди, что королева умнее, чем Анна Мария ван Схурман). Она собиралась изучать математику и философию под руководством Декарта, но, когда тот прибыл ко двору, оказалась слишком занята – учила древнегреческий^[175]. Интересы Кристины включали в себя астрономию, астрологию и алхимию. Особенно ее привлекали кометы, и она финансировала их исследования. После отречения от престола Кристина стала заниматься алхимией в лаборатории, устроенной в ее римском дворце. Неудивительно, что среди принадлежавших ей живописных полотен был портрет Пико делла Мирандолы.

Елена Корнаро была дочерью венецианского патриция. Девочка-вундеркинд получила домашнее образование у учителей, подобранных для нее отцом, понимавшим, что ученость дочери может восстановить статус рода, который некогда был одним из самых блестящих в Венеции, но пришел в упадок. Елена изучала классическую литературу, современные языки, математику, естественные науки и теологию. Так как епископ не разрешил ей получить степень доктора теологии, она вместо этого в 1678 году получила докторскую степень по философии в Падуанском университете. Елена стала членом нескольких академий, ее часто приглашали выступать публично^[176].

Еще более знаменита своей ученостью была мексиканка Хуана Рамирес, известная как Хуана Инес де ла Крус, а после ухода в монастырь – как сестра Хуана. Современники называли ее «мексиканским фениксом» или «фениксом познаний во всех науках». Сестра Хуана писала, что еще ребенком испытывала «страстное желание учиться» и занималась в библиотеке деда. Как и Схурман, она мечтала попасть в университет (надеясь, что сможет посещать занятия в мужском платье), но мать ей это запретила. Сестра Хуана знала латынь (которой, судя по всему, овладела за двадцать занятий), а также греческий и науатль^[177]. Помимо сочинения стихов, которые сейчас получили широкую известность, она занималась теологией, философией (включая естественную), правом, литературой и теорией музыки. Она отвергла все предложения о замужестве и ушла в монастырь, чтобы сохранить свободу для научных изысканий.

В монастыре сестра Хуана собрала впечатляющую библиотеку, книги из которой можно видеть на заднем плане на двух ее прижизненных портретах. В ее сочинениях о музыке, философии и положении женщин часто встречаются цитаты из произведений двух более ранних эрудитов, Плиния и Кирхера. Она также ссылалась на древних авторов, в частности Цицерона и Тацита, Отцов Церкви (Иеронима, Августина), средневековых философов, авторов эпохи Возрождения, писавших о классической мифологии, и ученых-правоведов, таких как Франсиско Суарес. Епископ Пуэблы не одобрял ее страсти к наукам. Сестре Хуане запретили публиковать свои тексты и приказали избавиться от всех книг^[178].

Язык полиматии

История языка подтверждает предположение о том, что XVII век был временем, когда полиматы начали играть более важную роль и одновременно стали более заметными. С конца XVI века в нескольких европейских языках вошел в употребление целый ряд взаимосвязанных понятий, относящихся к образованным людям и знаниям в целом.

Что касается людей, наиболее распространенными были слова polyhistor («полигистор») и, собственно, polymath («полимат»). Швейцарский энциклопедист Теодор Цвингер называл полигистором древнеримского писателя Плиния (возможно, подразумевая, что его труд был не только энциклопедическим, но и неупорядоченным)^[179]. Еще один швейцарский энциклопедист, Конрад Геснер, сам упоминался как полигистор, как мы уже видели в предыдущей главе^[180]. Иногда название Polyhistor давали книгам, как в случае с руководством по миру наук Даниэля Морхофа (Polyhistor, sive de auctorum notitia at rerum commentarii, 1688). Понятие обсуждалось на инаугурационной лекции в Лейденском университете (1632) и позднее в академических диссертациях, например в 1660 году в Гейдельберге, в 1715 году в Лейпциге, в 1718 году в Альтдорфе и в 1721 году в Йене.

Ученый елизаветинской эпохи Гэбриэл Гарвей придумал термин omniscians («всезнатцы»), но слово не прижилось. Слово polymath пришло в английский язык чуть позже. Оксфордский декан Роберт Бёртон, например, упоминает «полиматов и полигисторов» (Polumathes and Polihistors) в своей «Анатомии меланхолии» (The Anatomy of Melancholy, 1621)^[181]. Все эти термины имели нейтральное или одобрительное значение, по крайней мере до XVIII столетия. Напротив, итальянское слово poligrapho, как и французское polygraphe, имело уничижительный смысл и обозначало профессионального автора, который писал много и по многим предметам, поскольку получал за это сдельную плату^[182]. Еще одним словом, вошедшим в оборот в это время, было итальянское virtuoso, проникшее и в другие языки, включая английский. Оно обозначало ученых-любителей с широкими интересами, которые часто находили выражение не в текстах, а в коллекционировании самых разных объектов, например монет, оружия из разных стран, раковин, а также чучел животных и рыб^[183].

Еще богаче был словарь, использовавшийся для описания широких познаний таких людей. В латыни мы находим целую группу терминов, среди которых scientia universalis, pansophia и polymathia. Слово polymathia, обычно нейтральное по значению, иногда употреблялось с уничижительным оттенком для обозначения человека, «блуждающего от одной науки к другой», – пример ранней критики того, что сейчас называется «междисциплинарностью»^[184]. Итальянцы хвалили отдельных художников и писателей за то, что они versatile – «разносторонни». Французы говорили и писали о polymathie или science universelle. У англичан любимыми прилагательными для описания ученых были curious («любознательный, пытливый») и ingenious («изобретательный, искусный»). Что же до существительных, то они иногда использовали слово omniscience («всезнание, энциклопедические познания»), но предпочитали general learning («универсальное знание») – так назывался трактат ученого во втором поколении, Мерика Казобона^[185].

Общее обсуждение полиматии можно найти в трактате, который опубликовал высокообразованный и немало путешествовавший ученый из Гамбурга Йоханн фон Воверн (De Polymathia tractatio: integri operis de studiis veterum, 1603). «Под совершенной полиматией, – пишет Вовериус, – я понимаю знание разнообразных вещей, взятых из каждого рода ученых занятий [ex omni genere studiorum] и простирающихся очень широко». Полимат описывается у него как человек, «перемещающийся свободно и неограниченно по всем полям наук [per omnes disciplinarum campos]»^[186].

Позднее эта тема рассматривалась в трактатах двух голландских ученых, Герарда Фосса и Маркуса ван Боксхорна. Фосс написал книгу об искусствах и науках, в которой объединил под общим названием polymatheia философию, математику и логику, потому что это были универсальные науки, а его бывший студент Боксхорн, профессор риторики в Лейденском университете, посвятил полиматии свою инаугурационную речь. Собственные интересы Боксхорна распространялись далеко за пределы риторики и включали в себя сочинения о политике и войне, издание Тацита, сны, о которых он составил речь, мировую историю и сравнительный анализ истории языков^[187].

Что же касается термина pansophia, он буквально обозначает «всеобщую мудрость». В глазах некоторых ее адептов эта благородная мечта ассоциировалась с постижением подлинной реальности, скрытой за видимостью, а также с попытками объединения христианских церквей, реформой образования, гармонизацией философских учений и созданием всеобщего языка, чтобы примирить все противоречия. Пансофия была связана и с более грандиозной мечтой: окончанием военных конфликтов (в эпоху Тридцатилетней войны), грядущей «универсальной реформой» всего несправедливого, что есть в мире, и даже надеждой на возвращение ко временам до грехопадения Адама^[188]. Связь между полиматией и пансофией особенно четко прослеживается у двух ученых из Центральной Европы: немца Альстеда и его чешcкого студента Яна Коменского.

Полимат как составитель энциклопедии: Альстед

Иоганн Генрих Альстед был профессором философии и теологии в Герборнском университете в Гессене. Этот плодовитый ученый наиболее известен своей «Энциклопедией» в семи томах, опубликованной в 1630 году. С помощью принципа бинарных оппозиций, ставшего популярным благодаря протестантскому ученому Пьеру де ла Раме, в ее семи томах описываются и классифицируются не только академические дисциплины того времени, но и другие отрасли знаний, включая магию, алхимию, технические ремесла и искусство запоминания. Внешне Альстед казался благочестивым кальвинистом и не мог не знать, что Жан Кальвин осуждал любознательность. Но в душе, как свидетельствуют его письма, он проявлял живой интерес ко многим нетрадиционным видам знания, в том числе искусству комбинирования, о котором писал каталонский монах Раймунд Луллий^[189].

Это искусство лежит в основе энциклопедии Альстеда, одной из последних, составленных только одним автором (еще одна энциклопедия в одном томе была опубликована на венгерском языке в 1655 году Яношем Апацаи Чере, который, как и Альстед, использовал дихотомии Раме для организации материала)^[190]. Труд Альстеда дал дополнительный импульс для постепенной смены значения самого слова «энциклопедия» – от оригинального «круга наук», curriculum (интеллектуальной траектории, буквально – круговой дорожки, по которой должны были «пробежать» студенты), к книге, в которой собраны воедино разные знания. Альстед предварил свое издание высказыванием о том, что, хотя всеведущ только Господь, Он «оставляет отпечаток своего совершенства» на тех, кто «объемлет весь круг наук» (universum disciplinarum orbem)^[191].

Полимат как пансофист: Ян Коменский

Возможно, Альстед и был «лисом», но Ян Амос Коменский (Комениус) определенно был «ежом». Коменский был родом из Моравии (сейчас это область в Чехии), учился вместе с Альстедом в Херборне и стал епископом Общины богемских братьев. После запрета братства в 1621 году Коменский бежал из Богемии и жил в Польше, Швеции, Англии, Трансильвании, Нидерландах. В это время он посвятил себя реформе образования и критике естественных языков, утверждая, что «значение слов должно быть неизменным, для каждой вещи – одно название»^[192]. Его реформы задумывались как шаги к пансофии, которая будет обретена вместе с всеобщей гармонией в последние времена, ожидавшиеся им, как и многими, в ближайшем будущем^[193].

Коменский был не первым, кто использовал этот термин. Он критиковал одного из старших коллег-полиматов, Петера Лауремберга, за публикацию книги «Пансофия» (Pansophia, 1633), считая, что «она не заслуживает столь возвышенного названия»^[194]. В его собственном «Предвестнике всеобщей мудрости» (Pansophiae Prodromus, 1639) это понятие было определено как sapientia universalis, которое его ученик Самуэль Хартлиб перевел как «всеобщее знание или мудрость» (в другом месте Хартлиб использовал выражение «общее знание», а еще одна книга Коменского была переведена на английский язык под названием «Образец универсального знания» (A Pattern of Universal Knowledge, 1651)^[195]. В третьем небольшом трактате по этой теме Коменский цитирует Аристотеля: «мудрому человеку следует ЗНАТЬ ВСЕ, насколько это возможно» (sapientem debere OMNIA SCIRE, quantum possibile est)^[196]. По мысли Коменского, pansophia ассоциировалась с понятиями panaugia или panergesia (всеобщая «заря» или «пробуждение»), pampaedia (всеобщее воспитание), panglottia (универсальный язык) и panorthosia (всеобщее исправление, реформа всего мира)^[197].

Исполины эрудиции

Самой важной причиной для того, чтобы называть XVII столетие золотым веком полиматов, было наличие тех, кого Герман Бургаве, сам преуспевший на ниве учености, назвал «исполинами эрудиции», – людей, которые перекидывали мосты между науками и писали многотомные труды. Это тем более впечатляет, если вспомнить, что их образованность была результатом чтения при свечах, а книги они писали пером и чернилами. Альстед, безусловно, попадает в их число, а еще о шестерых – Никола-Клоде Фабри де Пейреске, Хуане Карамуэле, Улофе Рудбеке – старшем, Афанасии Кирхере, Пьере Бейле и Готфриде Вильгельме Лейбнице – речь пойдет ниже.

Полимат как коллекционер: Пейреск

Французский чиновник Никола-Клод Фабри де Пейреск, советник парламента Прованса, – один из самых известных представителей того типа ученых раннего Нового времени, которых в ту эпоху называли virtuoso, то есть людей, обладавших средствами и свободным временем, достаточными для того, чтобы сделать приобретение знаний своеобразным хобби.

Одним из главных занятий virtuoso было коллекционирование, а также демонстрация своих коллекций в «кабинетах диковин» (Wundercammer), как их называли тогда в Германии. В таких кабинетах были и природные объекты, и творения человеческих рук – редкие, экзотические или неординарные в каком-то ином смысле. Владельцами коллекций зачастую были люди с широкими интересами, такие как Оле Ворм или Ганс Слоан, два ученых доктора, прославившиеся своими собраниями редкостей.

Ворм, придворный врач короля Дании Кристиана IV, особенно интересовался скандинавскими древностями – мегалитическими гробницами, урнами и погребальными ладьями. Его коллекция, выставленная в Museum Wormianum, была запечатлена на гравюре, где рядом с культурными артефактами (например, копьями или рогами для питья) можно увидеть чучела рыб и черепа животных^[198]. Слоан, врач королевы Анны и двух ее преемников, смог собрать богатейшую коллекцию благодаря доходам от плантаций на Ямайке и гонорарам за лечение аристократов. Про него говорили, что он «собирает все на свете»^[199].

Однако Пейреск превзошел этих двоих и как коллекционер, и как полимат. Коллекция Пейреска, информация о которой документально подтверждена письмами, отражает его страсть к тому, что мы сейчас называем материальной культурой: рукописям на различных языках, монетам, статуэткам, вазам, амулетам, средневековым печатям, позднеантичным геммам и даже египетским мумиям. Природой он также интересовался – ему принадлежала шкура крокодила, а кроме того, Пейреск содержал зверинец и ботанический сад, который тоже был своего рода коллекцией под открытым небом и в котором произрастали экзотические растения вроде папируса.

Живописец Рубенс, друг Пейреска, отзывался о нем как о человеке, который «во всех областях владеет такими же обширными знаниями, какими профессионал владеет в своей собственной» (possede in tutte le professioni quanto ciascuno nella sua propria)^[200]. Пейреск изучал право, ездил в Италию, Нидерланды и Англию, прожил несколько лет в Париже в качестве секретаря президента парламента Прованса, в итоге перебрался в Прованс и провел там последние четырнадцать лет жизни, часто страдая от болезней и «закрывшись в своем кабинете», как писал его секретарь, но при этом путешествуя в воображении благодаря библиотеке, коллекции и письмам^[201].

Сейчас Пейреска помнят за его страсть к древностям (ученый-антиковед Арнальдо Момильяно однажды назвал его «архетипом всех антикваров»)^[202]. Он интересовался Древним миром, европейским Средневековьем (в частности, Карлом Великим и трубадурами), а также Китаем, Бенином, индейцами Канады и особенно Средиземноморьем, его прошлым и настоящим, со всеми населявшими его многочисленными народами – этрусками, финикийцами, египтянами, евреями и арабами. Осведомленность Пейреска в истории и современности Северной Африки была необычайной для человека того времени^[203]. Его привлекали различные традиции и практики – верховая стрельба из лука, обычай пить из черепа врага и т. д.

Пейреск кажется интеллектуальным «лисом», но ключом ко многим из его разнообразных интересов является религия. Он изучал раннюю, «примитивную» церковь и ее отношение к иудаизму и язычеству, что привело его к исследованию позднеантичного гностицизма и митраизма. Его интерес к восточному христианству распространялся на соответствующие песнопения, духовную музыку и музыкальные инструменты^[204]. Увлекшись библейской историей, он занялся ивритом, коптским, самаритянским (диалект арамейского языка) и «эфиопским» языками, а всепоглощающее любопытство заставило его изучать другие аспекты этих культур ради них самих. Изучение языков привело Пейреска к размышлениям об отношениях между ними. Он понимал, что распространение и смешение языков может быть свидетельством миграции народов.

Пейреск интересовался не только гуманитарными науками (scienze humane, как он – возможно, первым из ученых – их называл), но и естественными. Его интересовали приливы и течения Средиземного моря. Особенно много он занимался астрономией: наблюдал затмения и спутники Юпитера, открыл туманность Ориона и, вместе со своим другом Пьером Гассенди, составил карту Луны. Он привлек группу друзей к одновременным наблюдениям за Юпитером из разных мест, чтобы скорректировать карту Средиземного моря^[205]. Пейреск изучал анатомию, прочитал книгу Уильяма Гарвея о кровообращении почти сразу после ее выхода в 1628 году и сам препарировал глаза животных, птиц и рыб. В область его интересов также входили окаменелости и вулканы.

Пейреск не публиковал результаты своих исследований, возможно, из-за нехватки времени или аристократического нежелания писать книги, которые затем будут продаваться за деньги. Он был своего рода интеллектуальным брокером, получавшим и распространявшим информацию посредством обширной переписки. Часть этих писем была адресована его собратьям-ученым, работавшим в таких центрах научной деятельности, как Рим, Париж и Лейден. Другие письма уходили за пределы Европы – туда, где можно было приобрести новые для европейца знания. Сеть многочисленных информаторов и агентов Пейреска включала, в частности, торговцев из Каира и монахов из Сидона и Стамбула. Агентам, которые покупали предметы для коллекции Пейреска, он отправлял детальные списки своих пожеланий, а информаторам – очень подробные списки вопросов^[206].