Питер Акройд
Мятежный век. От Якова I до Славной революции

Высокий темп и яркая эмоциональность, характерные для проповедей Джона Донна, могут показаться проявлением иной стихии в сравнении с гармоничным воздействием слов Эндрюса; однако речи каждого из них не так уж далеки друг от друга. 13 ноября 1622 года, за месяц до того, как епископ Винчестерский в присутствии короля прочел проповедь о приходе волхвов, Джон Донн, настоятель собора Святого Павла, поднялся на кафедру лондонского собора. «Первое слово текста – слово-управитель, слово-стержень, вокруг которого поворачивается весь текст. Первое слово «но» есть «но», наводящее на цель и все остальные слова. Прежде всего это исключающее слово: нечто, в чем Апостолы нуждаются, а еще не имеют; не теперь. И это включающее в себя слово: нечто, что Христос был рад дать Апостолам, о чем они не думали, не теперь; не то, чем бы вы теперь победили, но, но еще… еще нечто иное, нечто лучшее, что есть у вас теперь, то, что следует иметь».

Стремительные ассоциации похожи на быстрый перезвон колоколов.

Для Донна проповедь была разновидностью выступления ученого, представлением, подобным якобитским трагедиям, которые удивляли и потрясали публику. Он должен был напоминать своим слушателям о проклятии – «навечно, навечно, навечно выпасть из взгляда Господня». Ему требовалось потрясать и управлять их чувствами – или он считал, что не достиг цели. Именно поэтому Донн пользуется всей силой ужаса, который столь характерен для творений Джона Уэбстера. Так, в одной из своих проповедей Донн напоминает слушателям: «Нет в природе вещи столь же тошнотворной, столь же вонючей, как выделяемая слизь, из которой изначально сделано твое тело, и то, во что твое тело разлагается в конце концов».

Непоколебимые истины средневековой веры совершенно исчезли. Теперь приходилось доказывать и убеждать – тут Ланселот Эндрюс и Джон Донн были едины, даже если это и означало, что иной раз приходилось подвергаться мучительным испытаниям собственного духа. То были скептичные, полные сомнений, противоречивые времена, по крайней мере в сравнении с предыдущими эпохами, и оба проповедника шли против веяний эпохи.

Синтаксические параллелизмы и парадоксы обоих священников отражают стремление выделить индивидуальные истины и несомненные факты из смутной сущности. Им требовалось не только убедить, но и вдохновить своих слушателей. Тем не менее для их проповедей характерна язвительная риторика, что в значительной степени стало приметой времени. Донн проповедовал, что «секты не церкви, а гнилые ветки, омертвевшие конечности, обломочные осколки, отделенные их духом противоречия, отвалившиеся под тяжестью собственной гордыни…». Прямота и жесткость языка при неровном ритме также свойственны светской поэзии Донна. К тому же в ней можно отметить пессимизм и меланхолию, о которой говорилось в начале этой главы, что тоже характеризует его мирскую жизнь. В одной из своих медитаций Донн вопрошает об источнике своей болезни: «Говорят, что виной моя меланхолия. Разве я вливаю ее в себя, пью? Это моя склонность к размышлениям, но разве я не был создан, чтобы мыслить? Это моя научная работа, но разве мое призвание не требует этого?» Вот подлинно звучащая нота эпохи Якова I, которая теперь подошла к концу.

11. Да здравствует король!

Карл Стюарт стал королем Англии в возрасте двадцати четырех лет. Его провозгласили монархом уже в день кончины отца, 27 марта 1625 года. Один его ровесник в Кембридже написал: «В тот день у нас раздался гром, сразу после провозглашения. Это было холодное время года, но все страхи и печали поглотила радость от такого многообещающего наследника». Разве новый король не встал во главе антииспанского альянса в Англии?

Карл был строже и сдержаннее своего отца, склонен к порядку и соблюдению формальностей. Вскоре стало очевидным изменение обстановки при дворе. Король объявил, что во время правления его «дражайшего венценосного отца» королевский двор заполонили праздные, бесполезные люди, которые принесли «массу позора». Больше не должно было быть никаких непристойностей, тем более содомии. Нового короля впечатлила благопристойность испанского двора, при котором он провел несколько месяцев, бережное отношение к неприкосновенности личной жизни королевской семьи, а также церемониал ведения дел. Этот молодой человек, которого приводили в смятение распущенность и разврат отцовского двора, весьма ценил добронравие. Он стал одеваться в черное. В преамбуле к своим приказам королевскому двору он объявил, что его цель – «ввести управление и порядок при дворе, который отсюда может распространить исправное положение дел на все части королевства». Однако подобное искусство власти прекрасно выглядело в теории, но не на практике.

Венецианский посол отметил, что после вступления на престол «король твердо придерживается правил большого этикета. Знать не входит в его апартаменты в беспорядке, как было раньше, а каждый чин занимает свое определенное место». Посол также докладывал, что король разработал правила и нормы, по которым его день после подъема с постели делится на отдельные части: определялось время на молитву и время на физические тренировки, время на дела и время на аудиенции, время на еду и время на сон. Он не желал, чтобы подданных приводили к нему без предварительного согласования, их должно было только вызывать. Слуги подавали ему еду коленопреклоненно, а протокол королевского обеда был таков, что король в итоге редко – если вообще когда-либо – получал на стол горячую пищу: требовалось слишком много времени, чтобы ее подать. Каждый раз, когда король мыл руки, части полотенца, к которым он прикасался, поднимались над головой церемониймейстера, и тот уносил полотенце.

В начале апреля Карл серьезно приступил к делам. Он попросил Бекингема и других сановников проанализировать все аспекты внешней политики. Плохие отношения с Испанией и возможный союз с Францией следовало рассматривать в свете желания Карла возвратить Пфальц мужу сестры. Несколькими днями позже был создан комитет для руководства обороной государства в случае войны. Затем новый король образовал еще две комиссии: для расследования финансовых злоупотреблений сборщиков налогов и для экспертизы торговли Ост-Индской компании с Россией. Это было дельной инициативой, но, как зачастую случается с работой комитетов и комиссий, результаты оказались незначительными.

Бекингем по-прежнему оставался главным советником, как и во времена правления Якова. Он проводил с королем весь день и спал в комнате рядом с королевской спальней. Он имел золоченый ключ, позволявший ему входить во все помещения дворца. Казалось, что ничто не делалось без его участия. У него был статус практически вице-короля, что позволяло ему частично компенсировать неумение Карла убеждать и администрировать.

Карл заикался. Заикание вместе с желанием короля нормально говорить однажды заставили его осознать свой недостаток. «Я знаю, что не слишком хорош в разговорах», – признал он. В детстве доктора в качестве лекарства от этой проблемы клали ему в рот маленькие камешки, но их метод результатов не принес. Карл пытался до произнесения продумывать завершенные предложения в мозгу, но дефект сохранялся. Он всегда говорил робко и с запинками. Поэтому со слугами при дворе он общался при помощи жестов не меньше, чем при помощи слов.

Граф Кларендон, впоследствии ставший одним из основных королевских советников, заметил, что тревожность Карла заставляла его принимать предложения или уступать влиянию людей, которые на самом деле были менее даровиты, чем он сам. Карл никогда по-настоящему не понимал истинных достоинств и недостатков тех, кто его окружал. Он имел тенденцию доверяться обычным хвастунам или авантюристам, но не замечать людей, реально достойных, пусть и немногословных. Королевский совет составляли компетентные придворные, многие из которых были приближенными отца Карла, а другие – друзьями и доверенными чиновниками. Однако главные решения передавались из полного Совета на рассмотрение выбранных небольших групп или комитетов, поэтому при дворе распространялись подозрительность и ревность.

Первое публичное появление Карла состоялось в апреле в порту Блэкуолл на северном берегу Темзы. Король посетил королевский флот. Он был небольшого роста, немногим выше 1,5 метра, и выглядел скорее хрупким, чем атлетичным. Однако он развивал и закалял себя физическими упражнениями, поэтому его худощавая внешность производила обманчивое впечатление. Бледный цвет длинного лица Карла в юности оживляли вьющиеся каштановые волосы, серые глаза и полные губы. Привычки нового короля отличались умеренностью, богатым ароматом винам он предпочитал обычное пиво; имел, по всей видимости, сдержанный холодный нрав; услышав непристойный разговор, всегда краснел. Однако если бы он был в состоянии контролировать собственные чувства, то смог бы управиться и со страстями в своем государстве. Карл собирал изречения стоиков и неостоиков о том, как избегать давления обстоятельств. Однажды он сказал: «Мы научились владеть собой, уходя в себя». Проницательные наблюдатели, например портретисты, чувствовали в нем загадку, скрытую напряженность. Его походка была стремительна и тороплива.

Потенциально опасный вопрос брака Карла с французской католической принцессой Генриеттой Марией вскоре стал главной темой лондонских слухов. Многие при дворе (и в стране) скорбели о союзе с последовательницей Рима. Возродились прежние страхи по поводу папского господства. Однако Карл не желал принимать во внимание никакие предостережения. Его отец был шотландцем, мать – датчанкой, а бабушка, королева Шотландии Мария Стюарт, – наполовину француженкой. Он сам собственной персоной служил идеальным доказательством того, что представители королевских семей Европы совсем не обязательно националисты или религиозные фанатики.

Брак заключили по доверенности 1 мая 1625 года перед западным входом в собор Парижской Богоматери. В тот же день король издал декларацию, что «все виды преследований» против католиков надлежит «отложить и не рассматривать при условии, что они будут вести себя сдержанно». Преследования католиков стали камнем преткновения на переговорах с испанцами в предшествующие годы, и современник событий Джон Чемберлен теперь жаловался: «Мы в печи даже без сковородки». В середине месяца Бекингем сам отправился в Париж, чтобы сопроводить Генриетту Марию через Ла-Манш и поторопить создание альянса между Англией и Францией. Он рассчитывал убедить французского короля относиться к своим подданным-протестантам, гугенотам, с тем же тактом, какой сейчас проявлял Карл к католикам. Кроме того, он хотел вовлечь французов в открытую войну с испанцами. И в том, и в другом случае его усилия оказались безуспешными: стиль поведения, а вернее, надменность Бекингема пришлась не по вкусу Людовику XIII. Говорили, что англичанин носил белый атласный камзол, весь покрытый брильянтами, и флиртовал с женой французского короля, к тому же танцевал перед ней сарабанду в костюме Панталоне.

12 июня Генриетта Мария в конце концов прибыла в Дувр. Ее повезли в замок, где Карл верхом выехал к ней навстречу. Она казалась выше, чем он ожидал, и принцесса заметила, что Карл разглядывает ее ноги, не носит ли она обуви на каблуках. «Сэр, – сказала Генриетта Мария, – я стою на своих ногах, безо всяких ухищрений. Вот такого я роста, не выше, не ниже». У нее, судя по всему, был характер. Один современник, Джозеф Мид, написал, что она «находчивая и остроумная… одним словом, храбрая леди». Тогда ей было пятнадцать лет. Вскоре после прибытия она оказалась в жарко натопленном помещении, окруженная слишком большим количеством людей. Мид сообщил: «Одним движением глаз… она выдворила всех нас из комнаты. Полагаю, бросить такой взгляд не удалось бы никому, за исключением настоящей королевы».

Первостепенную важность для нового правления имел созыв нового парламента. Карл с радостью созвал бы прежний состав, поскольку тот благоволил к его антииспанскому делу, однако его проинформировали, что с кончиной Якова закончились и полномочия парламента. Ему следовало самому изучить этот элемент конституционной практики. Парламент созвали на май, но начало эпидемии чумы в тринадцати районах города заставило отложить парламентскую сессию на месяц. Карл открыл заседание речью, в которой настаивал на выделении средств для возвращения Пфальца. Однако, похоже, парламентарии не хотели быть втянутыми в войну на континенте, вместо того они стремились сосредоточиться на внутренних проблемах. По соблюдении постного дня члены парламента подали королю «Религиозную петицию», в которой требовали немедленного исполнения «всех существующих законов против католических “отказников” и проповедников». Король женился на католической принцессе и, вопреки мнению своей страны, даровал толерантность ее единоверцам. Тогда гнев палаты общин пал на одного из королевских капелланов Ричарда Монтегю, который в богословском трактате практически отрицал кальвинистское понятие о предопределении. Книгу Монтегю объявили противоречащей утвержденным парламентом «Статьям вероисповедания», а несчастного священника арестовали.

Только после этого парламент приступил к рассмотрению вопроса королевских финансов. К просьбе короля о военных расходах отнеслись не слишком серьезно на том благовидном основании, что не было представлено ни должных планов, ни обоснованной стратегии. Некомпетентность Бекингема при плохо спланированном по времени и неудачно осуществленном походе на Бреду в конце предыдущего правления парламентарии тоже не забыли: зачем же давать деньги неумелым военачальникам? «Нам еще не известно ни о какой войне, – сказал сэр Роберт Фелипс, – и ни о каком противнике». Парламент предложил выделить королю всего одну десятую той суммы, на которую тот рассчитывал, и, вдобавок к этому оскорблению, таможенные пошлины на тоннаж и вес товара установили всего на один год. Все предшественники Карла, еще со времен Генриха VI (1421–1471), получали их на все время своего правления. Вероятно, сборы на год были лишь временной мерой, до того момента, когда у парламента появится возможность обсудить постоянное соглашение. Однако «эта сессия создала прецедент. Сопротивление увеличению налогообложения и противодействие политике короля в религиозных вопросах станут главными движущими силами дальнейшего недовольства.

Карла возмутило такое решение, но у него не было плана работы с парламентской оппозицией: он просто ожидал, что его приказы будут исполняться. В любом случае, прежде чем удалось предпринять какие-либо попытки увещевания, в дело вмешалась чума. Один придворный говорил сыну: «Я… честно, изумляюсь, как человек в здравом уме может сейчас оставаться в Лондоне». Звуки окрестных колоколов были хорошо слышны в палате общин. 2 июля Джозеф Мид написал одному из своих корреспондентов, что, «когда милорд Рассел собирался в парламент, его сапожник, надевая ему туфли, упал и умер от чумы у него на глазах». 11 июля работу парламента прервали, решив снова собраться в Оксфорде в начале августа.

Изменение места заседания ничуть не ослабило нарастающую враждебность парламентариев к королю и придворным. По предложению сэра Эдварда Кока в начале сессии были тщательно изучены денежные ассигнования королю, таким образом намекалось, что парламент имеет возможность в любое время регламентировать королевские доходы. Другой член парламента поднялся, размахивая помилованием, которое король даровал одному иезуиту всего через день после того, как обещал одобрить «Религиозную петицию» против католиков. Все замолчали. Это затрагивало неприкосновенность и честь монарха. Было решено, что следует подождать ответа Карла. Король дал противоположные обещания французскому королю и английскому парламенту. Какое из них будет нарушено в первую очередь?

Через три дня из Вудстока прибыл Карл и встретился с членами парламента в зале университетского колледжа Крайст-Черч. Он больше думал о делах финансовых, чем религиозных. Ему требовались деньги на флот, который собрал Бекингем, а казна была пуста. Король обнаружил, что на сегодняшний момент его «кредита» не хватит, «чтобы отправить в плавание военные корабли, которые сейчас оснащаются». На слова Карл, как обычно, был скуп: сказал, что ответит на «Религиозную петицию» в течение двух дней.

По-прежнему оставалось неясным, сколько требуется денег и на что они будут потрачены. Планируется ли война с Испанией на море? Или на помощь Пфальцу предстоит доставлять армию? Никто из администрации не говорил ничего определенного. Зачем же членам палаты общин поддерживать политику, которую они не понимают и по поводу которой с ними не консультировались? Было объявлено, что парламент лучше займется внутренними и финансовыми делами, в которых разбирается, чем будет беспокоиться по поводу проблем за границами своего государства.

Теперь под удар попал Бекингем. Его обвиняли в том, что он не способен руководить государством или организовать сколько-нибудь надежную военную экономику. Звучали обвинения, что он и его господин никогда по-настоящему не верили в религиозную терпимость саму по себе, а использовали ее как уловку, чтобы расположить к себе сначала испанцев, а затем французов. Предполагали, что Бекингем считает составленный с Людовиком XIII церковный договор проформой, листком бумаги для умиротворения папы римского. Король, при поддержке Бекингема, был готов пойти навстречу палате общин в вопросе отношения к католикам.

«Если вы имеете в виду ввести в действие принятые законы, – сказал Бекингему посланник французского двора отец Берюлль, – то я не могу и не хочу мириться с этим, под каким бы соусом вы ни подали дело».

«Убирайтесь, – говорят, ответил ему Бекингем. – Я знаю, вам уютно только с вашим требником и мессой».

Однако очевидная беспринципность и непоследовательность герцога совсем не обязательно обеспечивали ему любовь парламента. Он собрал флот, чтобы продемонстрировать, что стоит за популярное в народе дело войны с Испанией, но не было денег полностью его оснастить. Его считали слишком молодым, чрезмерно опрометчивым и недостаточно опытным. В последовавших дебатах сэр Фрэнсис Сеймур призвал: «Давайте обвинять того, кто виноват». А затем назвал герцога Бекингема. Сэр Эдвард Кок, отметив плохое государственное управление и корыстных чиновников, объявил, что «наш корабль дал течь». Все это слишком затрагивало короля. 11 августа он со своим Советом решил, что не стоит продолжать сессию парламента. Чуму, неуклонно пожирающую Оксфорд, использовали в качестве предлога для спасения Бекингема от возможной отставки. Если Карл полагал, что защищает честного, преданного министра, то парламентарии считали, что охраняют страну от себялюбивого некомпетентного фаворита. Оксфордский парламент проработал одиннадцать дней. Карл возложил вину за беспорядки на нескольких смутьянов и «бунтарей». Подобные просчеты он будет допускать и в последующие годы.

Уже можно сделать некоторые выводы о характере короля. Он искренне верил, что королевская власть абсолютна, а парламент просто дополнительный инструмент финансирования его потребностей в военное и мирное время. Одного объявления его королевского желания должно было быть достаточно, чтобы внушить покорность. На государственных документах он обычно наспех писал: «Пусть будет так». У него были определенные твердые убеждения, которые не могли изменить ни доводы, ни события. Если человек соглашался с ним, он был другом, но все, кто подвергал сомнению его решение, с этого момента навсегда становились врагами. Однажды сформулировав линию поведения, он следовал ей до конца. Он не мог представить себе иной точки зрения, кроме своей, и такой недостаток воображения в один прекрасный день лишит его трона.

Карл был настолько убежден в правоте своего дела, что так и не приобрел непринужденности и дружелюбия своего отца и сына. Для большинства английских подданных он оставался холодным и необщительным. Венецианский посол писал, что «этот король так создан природой, что никогда не делает одолжений другому, ни словом, ни делом». В последующие годы он запутается в политических проблемах, вызванных его неспособностью договариваться. Однажды он сказал священнику, что никогда не смог бы стать адвокатом, потому что «не в состоянии защищать злое дело или отступаться в добром». Другими словами, он был слишком праведным и для собственного блага, и для блага своего королевства.

В начале осени 1625 года официально объявили войну Испании, тогда же Англия и Голландская республика заключили договор. Тем не менее продолжительная проблема финансов еще не разрешилась, и в качестве крайней меры было предложено продать драгоценности короны. В армию набрали солдат, но жалованья не выплачивали. Они слонялись по Плимуту, а жители Южного Девоншира не хотели или не могли поставлять им провиант. Соответственно, оголодавшие солдаты забивали попадавшихся им на глаза овец и более крупный скот. Трех их вожаков звали Кошелек, Повар и Любовь. Вскоре разошлась шутка, что они Кошелек без денег, Повар без мяса и Любовь без милосердия. В какой-то момент по стране поползли слухи, что король подхватил чуму. Молва была недостоверной, но она свидетельствует о царившей в то время атмосфере неопределенности.

Английский флот после многочисленных неудачных попыток отплыть при ветре и дожде в конце концов покинул гавань 8 октября. Командовал им сэр Эдвард Сесил, который поступил на службу еще при королеве Елизавете. Главную цель похода еще не определили, за исключением того, что будет нанесен удар по испанскому побережью. Когда корабли уже ушли в море, собрался военный совет, на котором решили, что атаку будут предпринимать по Кадису. Настроение английских моряков повысилось, когда при приближении англичан испанские суда покинули театр действий. Крепость Пунтала, прикрывавшую вход в бухту Кадиса, взяли, но атака на нее предупредила испанские власти города об опасности.

Пока организовывали блокаду Кадиса, до Сесила и его командиров дошло известие, что на спасение города движется крупный испанский отряд. Английские солдаты высадились на берег и поспешили навстречу опасности, однако донесение оказалось ложным. Противник не приближался, а марш-бросок под палящим испанским солнцем оставил англичан без провианта. В окрестных селениях насобирали бочки с вином, и солдаты напились до бесчувствия. Говорили, что каждый солдат стал сам себе виноделом. Испанские защитники Кадиса напали на них и устроили жестокую резню. Соответственно, осада Кадиса и оккупация Пунтала завершились позорным провалом.

Английские суда также имели задание перерезать маршруты доставки серебра из Мексики, однако их состояние не позволяло им противостоять никому. Гнилые корпуса, слабый такелаж. То ли по недосмотру, то ли из-за злоупотреблений припасы провианта на кораблях с самого начала были неудовлетворительными. Алкоголь (вероятно, разбавленное водой вино) был отвратительный; еда воняла «так, что ни одна собака в Пэрис-Гардене не стала бы ее жрать». Пэрис-Гарден был частью зловонного лондонского предместья Саутуарк. В середине ноября Сесил отдал приказ своему флоту возвращаться в Англию. Поход обернулся полным и унизительным фиаско. Началось расследование, но доказательства были столь противоречивыми, а свидетельские показания настолько предвзятыми, что посчитали наилучшим не предавать это дело огласке.

Затем последовала попытка избежать народного гнева. В начале ноября снова ввели в действие законы против католиков; штрафы и конфискации надлежало использовать для обороны королевства. Говорили, что в Уайтхолле «холодно относятся к папистам». Однако самым убежденным папистом была королева. Разочарование Карла в Людовике XIII за то, что тот не поддержал английского короля, теперь, похоже, распространилось и на его сестру, а особенно на окружавших королеву монахов-капуцинов. Их обряды и молитвы не приветствовались при английском дворе, где Бекингем по-прежнему надеялся возглавить протестантский союз против испанцев и притязаний Священной Римской империи.

Карл и Генриетта Мария вместе сидели за обеденным столом, когда ее католический духовник попытался предвосхитить произнесение молитвы протестантским священником. Он, по словам Джозефа Мида, начал произносить молитву на латинском языке громким голосом и «так неловко, что король в сильном душевном волнении немедленно поднялся из-за стола и, взяв за руку королеву, удалился в спальню. Разве это не свидетельствовало о религиозном выборе короля?» Говорят, Карл утверждал, что мужчина должен быть хозяином в своем доме. Однако ему также требовалось доказать, что он хозяин в своем королевстве.