Петр Вяземский
Тальма

 
Par des mots inconnus, ces êtres monstrueux
S'appelaient tour à tour, s'applaudissaient entréux.
S'approchaient, me montraient avec un ris farouche,
Leur doigt mistérieux se posait sur leur bouche,
Je leur parle, et dans l'ombre ils échappent soudain
L'une avec un poignard, l'autre un sceptre à la main.
L'autre d'un long serpent serrait le corps livide,
Tous trois vers ce palais ont pris un vol rapide,
Et tous trois, dans les airs, en fuyant loin de moi
M'ont laissé pour adieu ces mots: Tu seras roi.
 

Голос пониженный и таинственный актера при произношении сих стихов, палец приложенный в губам, как у статуи молчания, взгляд, изменяющийся для выражения воспоминания ужасного и отвратительного: все соображено было, чтобы перевести новую на театре нашем стихию чудесности, о которой никакое предыдущее предание не давало понятия.

В трагедии чужестранного театра торжество его Гамлет. На Французской сцене зрители не видят тени Гамлетова отца: видение совершается в одной физиономии Тальмы и без сомнения оно тем не менее ужасно. Когда, посреди разговора спокойного и грустного, он вдруг усматривает тень, то не возможно не следовать за всеми её движениями по глазам, в ней обращенным, не возможно сомневаться о присутствии привидения, когда подобный взор вам о том свидетельствует.

Когда в третьем акте Гамлет приходит один на сцену и сказывает в прекрасных Французских стихах известный монолог: To be or not to be:

 
La mort c'est le sommeil, c'est un réveil peut-être,
Peut-être.– Ah! c'est le mot qui glace, épouvanté,
L'homme, an bord du cercueil, par le-doute arrêté,
Devant ce vaste abime, il se jette en arrière,
Ressaisit l'existence et s'attache à la terre,
 

– Тальма не делал ни одного рукодвижения, иногда только потрясал он головою, чтобы допрашивать землю и небо о том, что есть смерть. Он был более неподвижен; глубокость размышления поглощала все его существо. Виден был человек, посреди двух тысяч людей безмолвных, вопрошающий мысль о судьбе смертных! Через несколько лет все, что тут было, существовать не будет, но другие люди предстанут в свою очередь с теми же недоумениями и также опускаться будут в пропасть, не ведая её глубины. Когда Гамлеть заставляет клясться свою мать над сосудом, хранящим прах её супруга, что она не участвовала в убийстве, пресекшем жизнь его, она мнется, смущается и наконец признается в преступлении, совершонном ею; тогда Гамлет обнажает кинжал, чтобы по повелению родителя вонзить его в грудь матери; но в самую минуту, как готовится он нанесть удар, нежность и жалость превозмогают и, обращаясь к тени отца, взывает он: «grâce, grâce, mon père!» с выражением, в котором, кажется, сосредоточились все чувства природы, все впечатления сердца, и, кидаясь к ногам матери изнемогающей, он сказывает ей два стиха, заключающие в себе жалость неистощимую:

 
Votre crime est horrible, exécrable, odieux;
Mais il n'est pas plus grand que la bonté des dieux.
 

«Наконец нельзя думать о Тальме, не вспомня Манлия. Сия трагедия производила мало действия на театре: содержание её то же, что Избавление Венеции, трагедия Отвая, перенесенное в событие Римской истории. Манлий составляет заговор против Римского сената и поверяет тайну свою Сервилию, с которым он дружен уже пятнадцать лет: он верит в него вопреки подозрениям друзей своих, не полагающихся на малодушного Сервилия, привязанного к жене своей, дочери консула. Боязнь заговорщиков вскоре оправдывается. Сервилий не может утаить от жены опасность, угрожающую её родителю, которому она открывает оную. Манлий взят под стражу, умышления его дознаются и сенат приговаривает его к низвержению со скалы Тарпейской.