Петр Вяземский
Старая записная книжка. Часть 3

Книжка 29. (1864 и последующих годов)
Ответы М.П. Погодину на вопросы о Карамзине

1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?

На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что перед тем, чтобы приступить к Истории, он прочел все летописи, ознакомился со всеми источниками и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже тогда, отказавшись от издания Вестника Европы и др. литературных занятий, исключительно посвятил себя великому труду своему.

2) Когда перечитывал написанное? Как?

Про себя или в семействе или кому другому? Во все продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не помню ни одного чтения.

3) Говорил ли о писании?

Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал или сообщали ему новые летописи, что, помнится, было, между прочим, по случаю находки Хлебниковского списка и присылок исторических документов из Кенигсберга.

4) Образ жизни.

В котором часу вставал? Когда принимался за работу? Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?

До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры, и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно, окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых средств, которые доставляли ему литературные занятия.

С тех пор, что я начал знать его, он очень редко, и то по крайней необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем по обычаю, который перешел к нам от покойного родителя моего, мы жили открытым домом, и каждый вечер собиралось у нас довольно большое общество, а иногда и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился спать.

Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Помню одну зиму, в которую ездил он верхом по московским улицам и в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе, подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе.

Возвратясь с прогулки завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов для своих занятий. Это было в первый год, что он принялся за Историю.

Во время работы отдыхов у него не было и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.

5) Нет ли черновых каких листов Истории?

В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих. Сколько мне помнится, на этих листах много перемарок. Замечательно, что черновые листы Пушкина были также перечеркнуты и перемараны так, что иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.

6) Как был устроен его кабинет?

Никак.

7) Какой порядок в нем?

Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на котором в наше время и горничная девушка в порядочном доме умываться бы не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и на полу, шкафов не было и вообще никакой авторской обстановки нашего времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не было и переписчика, по крайней мере, так было в Остафьеве и вообще до переезда его в Петербург.

8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина, аппетит?

Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил все изящное. В молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тароват и говорил, что если покупать, то уже покупать все лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он был очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и трезв. Было время, что он всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил простой, но сытный стол, и за обедом пивал по рюмке или по две мадеры или портвейна.

9) О спокойствии или тревожности.

Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны. Тревожился он только о болезнях семейства своего и ближних и о событиях Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее благоденствию.

10) О вспыльчивости.

Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.

11) О терпении.

Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.

12) О желаниях.

Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные. Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать, ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта: «был он человек и ничто человеческого не было ему чуждо», ни к кому, кажется, так не было прилично, как Карамзину.

13) О самолюбии.

Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом на этот вопрос.

14) О привязанностях.

Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Терпимость его даже и со скучными людьми всегда меня поражала. Впрочем, он имел искусство или, лучше сказать, сердечную способность отыскивать и в скучных и посредственных людях какую-нибудь струну или специальность и, нашедши ее, слушал их со внимательностью и даже с сочувствием.

* * *

12 мая 1865 г. Приехал в Петербург из Ниццы. Остановился в доме министра внутренних дел у Валуева. Государь и государыня остановились в Царском Селе, где собрана была вся царская фамилия.

19-е. Отдал Муханову пакет со статьей Вилла Бермон для великой княгини Ольги Николаевны. Прежде послал статью Бартеневу в Москву.

21-е. С приезда обедал у Владимира Карамзина, князя Горчакова, князя Григория Щербатова. Вчера вечером был у опального конституциониста Орлова-Давыдова. Сегодня обедаю у него. Здесь в умах вообще такой же ералаш, как в погоде. Двое суток палили из пушек, предвещая наводнение.

Дождь, холодная вьюга. В разговорах слышишь общее неудовольствие; но у каждого со своей точки зрения, следовательно, невозможно было бы и согласить умы, потому что каждый хочет не того, чего требует другой.

Преувеличения, запальчивость, декламаторство делают разговор нестерпимым для того, кто не заражен общей лихорадкой.

24-е. Вчера вечером был у принцессы Ольденбургской и у великой княгини Екатерины Михайловны. Сегодня у Мещерских чтение Сербиновичем части биографии Карамзина, составляемой Погодиным. Такие слышатся здесь речи неуклюжие и дикие мнения, что мне хочется поступить как Кутузов с Ермоловым. Последний заявил на военном совете мнение, которое показалось Кутузову совершенно неудобным. Он подошел при всех с видом соболезнования: «Здоров ли ты, мой голубчик?» По поводу предложения моего купить России Villa Bermont – кто-то сказал, что можно ее купить, но с тем, чтобы сгладить с лица земли. И такая дичь встречена была одобрением людей, впрочем, умных и порядочных. И все это от каких-то мозговых воспалений неистового благочестия, и вся эта любовь к отечеству переводится на ненависть ко всему, что не русское, и ко всему, что делается в России несогласного с людоедным катехизисом этих политических и узкоумных раскольников.

28-е. Писал сербской княгине Юлии Обренович и послал ей альбом с фотографиями царской фамилии и петербургскими видами и брошюрой Вилла Бермон.

12 июня. Отвечал Погодину с брошюрой Филарету и Кити Тютчевой.

* * *

На время увольнения Рейтерна в отпуск Грот назначен управлять Министерством финансов. Я говорю, что для поправления наших финансов мало одного грота, а нужно бы приискать еще Эгерию.

* * *

В русских газетах печатаются часто объявления от имени banque de commerce privee. He опечатка ли? Не скорее ли: banque privee de commerce? А в объявлении Journal de St.-Petersbourg, 23 июня, еще новый вариант и сказано: banque de commerce privee.

* * *

6 сентября. Приехал в Москву. Остановился в Кремле.

9-е. Приехали в Ильинское. Остановился в домике Не чуй горе.

21-е. Москва. Был на кладбище на Введенских горах. «Княгиня Евгения Ивановна Вяземская». Гробница на правой стороне от ворот за мостом. В день приезда был я на кладбище Девичьего монастыря, где погребен мой отец, сестра моя Щербатова. Неподалеку от них гробница Александра Ивановича Тургенева и две малолетние дочери Карамзина.

* * *

«Православная наша церковь называет эту молитву (молитву духом) умным делом, царским искусством и неоцененным сокровищем. В России еще в XVI столетии была она переписана преподобным Нилом Сорским, а в конце XVIII столетия архимандрит Паисий Величковский перевел с древнегреческого языка книгу, где в возможной полноте изложено учение об этой пневматологической молитве» (из Записок Юрия Никитича Бартенева о князе А.Н. Голицыне).

Что это за молитва? «Она состоит не более как из семи слов, и в народе слывет молитвою Иисусовой». Уже не просто ли: Господи Иисусе Сыне Божий помилуй меня грешнаго.

* * *

Шишков в Записках своих называет лягушек насекомыми, и забавно, что в самое то время, когда император Александр назначил его, по просьбе его, после смерти Нартова, президентом Российской академии и сказал ему, что со свечкой не отыщет лучшего человека. Это было во время перемирия в 13-м году в местечке Петерсвальдау, где Шишков, сидя один со свечкой перед кабинетом государя, ждал, когда позовет он его, слушая беспрестанное кваканье лягушек.

Как при назначении своем в Академию не воспользовался он этим случаем и доверенностью своей у государя и современной ненавистью ко всему иноплеменному и иноязычному, чтобы перевести на славянский язык слово президент и Академия, ибо в этих же Записках говорит он где-то «Русскому уху надлежит свои звуки любить» и нападает на слова литература и патриотизм.

Простосердечие, а часто и простоумие Шишкова уморительны. Каково было благообразному, благоприличному и во всех отношениях державному джентльмену подписывать его манифесты?! Иногда государю было уже невмочь, и он под тем или другим предлогом откладывал бумагу в длинный ящик.

Вчера (7 октября), говоря о том с императрицей, которая также читает Записки Шишкова с государем, заметил я, что император Александр, если не по литературному, то врожденному чувству вкуса и приличия никогда не согласился бы подписывать такой сумбур, предложенный ему на французском языке. Но малое, поверхностное знакомство с русским языком – тогда еще не читал он Истории Карамзина – вовлекали его в заблуждение: он думал, что, видно, надобно говорить таким языком, что иначе нельзя говорить по-русски, и решался выть по-волчьи с волками. Под чушью слов не мог он расслушать и чуши их смысла. Одним словом, он походил на человека, который бессознательно и вследствие личной доверенности подписывает и осваивает себе бумагу, писанную на языке для него чужом и совершенно непонятном.

* * *

При рассмотрении в Государственном Совете сенатского доклада о том, могут ли быть членами протестантских консисторий лица других исповеданий.

– Я думаю, – сказал Канкрин, – что скоро спросят Государственный Совет: могут ли мужчины быть кормильцами.

* * *

26 июня. Приехали в Москву. Был на Введенских горах на могиле матери, прошел по запущенному дворцовому саду, вечером ходил к Пресненским прудам, кончил день у Салтыковых. Вчера же, т. е. 25-го, обедал у постели княгини Урусовой с нею и племянницей ее Тонею Мещерской, урожденная Мальцева.

Какая была бы радость и честь Василию Львовичу Пушкину, если он мог бы знать, что Шишков в отношении к графу Аракчееву по делам Академии цитирует его, говоря, между прочим: «Писатели стихов, без наук, без сведений, станут вопиять: Нам нужны не слова, а нужно просвещенье. (Шишков говорит: не нужны нам слова и пр.) Они криком своим возьмут верх, и многие поверят им, что вподлинну можно без разумения слов быть просвещенну. Но по рассудку такое бессловесное просвещение прилично только рыбьему, а не человеческому роду».

* * *

Вена 10 (22) июля 1867. Выехал из Царского Села 6-го числа. Дорогой в Варшаву встретился с молодым Тимирязевым в Пскове, кажется, в Вильне, с Черниговским Голицыным. Дорогой сочинил я стихи Петр Алексеевич.

* * *

Севастополь, 5 августа 1867. По славному и святому русскому кладбищу водил нас генерал Тотлебен. Обедал в Херсонском монастыре. Оттуда за общими подписями, начиная от великой княжны Марии Александровны и Сергея Александровича, послали мы поздравительную телеграмму Филарету в день юбилея его.

6-е. Обедали в Георгиевском монастыре. Обед у Байдарских ворот. Вечером в 9 часов возвратились в Ливадию.

7-е. Ливадия. Писал жене с отчетом о поездке.

* * *

Горам вещал Медон: мой дух изнемогает;

Виргинию любовь со Мопсом сопрягает.

(Из эклоги Сумарокова: Виргиния.)

И Нов-Город уже стар, а Новгород слывет.

(Из эпиграммы Сумарокова на Клавину, которая и в старости все еще хотела слыть красавицей.)

В прекрасной быть должна прекрасна и душа.

У Сумарокова редкость встретить подобный стих (Притча: Лисица и Статуя, посвященная Е.В. Херасковой), а все прочие стихи и басни – ужасная галиматья.

Книжка 30. (1864-1868)

* * *

В одной нашей народной песне сказано:

В три ряда слеза катилась,

Я утерлася платком.

Подумать, что у этой красавицы было три глаза.

* * *

Один врач говорил: du moins mon malade est mort gueri. Тьер и другие французские историки также готовы сказать, что Наполеон пал победителем.

* * *

«…Замостить 75 верст, не употребляя варварского слова шоссе»

(«Русский», № 128).

Варварское или нет, но все-таки это слово имеет свое определенное значение, которое возбуждает и определенное понятие, а именно: понятие о дороге, убитой мелким камнем и песком. В Академическом Словаре переводится оно на слово: укат. Под словами мостить привыкли мы понимать: настилать землю деревом или камнем. Мостовая, мост, мостки ничего не имеют сходного с шоссе. Из любви к правословию русского языка не надо допускать кривотолк в понятиях.

Русский язык богат сырыми материалами, как и вообще русская почва. Отделка, оправа, изделие плохо даются нам. У нас в языке крупные ассигнации: в мелких недостаток, потому и вынуждены мы прибегать к иностранным монетам. Язык наш богат в некоторых отношениях, но в других он очень беден. Наш язык не имеет микроскопических свойств. Мы все выезжаем на слонах; а человеческое сердце есть кунсткамера разных букашек, бесконечно малых, улетучивающихся эфемеров. Тут славянский язык не поможет. Он в эти мелочи не пускается. Он Илья богатырь: горами вертеть он не прочь, а до субтильностей, до деликатного обхождения он не охотник. Он к ним и неспособен.

Книжка 31. (1869-1871)

Кристин, французский эмигрант, был домашним человеком у графа Аркадия Маркова. Не знаю, где сошлись они, но он жил в Париже у графа во время посольства его и навлек на Маркова неприятности со стороны Наполеона. Чуть ли не был Кристин посажен в тюрьму за сношения свои с Бурбонами, или выслан из Франции.

Кристин (Christin) был умный француз, что еще не значит, чтобы он был умным человеком. Хотя приписывали ему вкусы вовсе не женолюбивые, он много лет был в Москве в связи с графиней де-Броглио, урожденной Левашовой. Переписка его с княжной Туркестановой не лишена интереса, но он и она имели довольно узкий и часто предубежденный взгляд на события и лица, а потому и нельзя доверять им бесконтрольно.

* * *

М. П. Погодину

23 апреля 1869

Христос Воскресе!

Премного благодарю вас, любезнейший и почтеннейший Михаил Петрович, за ваши воспоминания о Шевыреве. Вы принесли должную дань справедливости и признательности памяти честному и многополезному деятелю нашей словесности, которая немного насчитает у себя ему подобных. Так вам и сделать подобало.

Оставим Тургеневу превозносить Белинского, идеалиста в лучшем смысле слова, как он говорит. Мы же с вами в таком случае останемся реалистами в смысле Карамзина, Жуковского и Пушкина.

Эта статья Тургенева утвердила меня еще более и окончательно в моем предположении, что везде, а наипаче на Руси, дарование и ум не близнецы и часто даже не свойственники и не земляки. У Тургенева, у Толстого («Война и Мир») есть, без сомнения, богатое дарование, но нет хозяина в доме.

Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый и, просто сказать, петый дурак. Если вы что-нибудь о том напишете, пришлите мне предварительно и я вложу в статью вашу свою малую толику. Тургенев просто хотел задобрить современные предержащие власти журнальные и литературные. В статье его есть отсутствие ума и нравственного достоинства. Жаль только, что это напечатано в Вестнике Европы. Хотя бы постыдился он имени и памяти Карамзина.

А между тем вот заметки мои на статью вашу о Шевыреве. Графа Д.А. Толстого я вовсе не вижу, да и мало кто видит его. Он завален работой.

Выражение работать относительно занятий министров вошло в употребление, кажется, с учреждения министерств! Один из стариков, помнится Бекетов, говорил: «Да что они там работают? Дрова рубят, что ли, в кабинете своем».

Будьте здоровы и работайте, начните, например, с рубки Белинского и Тургенева. Порубите с плеча и откровенно, не так, чтобы овцы были целы и волки сыты. Дело должно делать на чистоту.

Зачем вы на себя клепаете (стр. 10), что ваше поколение воспитано на стихах Ломоносова, Хераскова. Неужели до Пушкина никто из нас не читал Дмитриева, Жуковского, Батюшкова? Вот поколение, из которого прямо вышел Пушкин. Язык стихотворный был уже установлен. Пушкин разнообразил его, придал ему новые ноты, напевы, но не создал его.

Мне помнится, что чтение Бориса Годунова у Веневитиновых было вечером. Едва ли еще не перед тем Пушкин читал его у меня во время коронации, и положительно в присутствии графа Блудова.

Все, что вы говорите, или по крайней мере многое, о Телеграфе – не совсем точно. Мысль о Телеграфе родилась в моем кабинете. Тогда еще не было речи о Московском Вестнике, а Пушкин был в Псковской ссылке, и я крепко надеялся на него для Телеграфа. Стр. 14. Вы говорите: «Я не употребил никакого старания, чтобы привлечь князя Вяземского и обеспечить участие его, который перешел окончательно к Телеграфу». Позвольте заметить, что выражение не употребил никакого старания не совсем парламентарно и не литературно. Мы с вами были тогда еще мало знакомы. О Московском Вестнике мы с вами никогда не говорили. Но Пушкин неоднократно уговаривал меня войти с ним в редакцию. Я всегда отказывался от предложений и увещаний Пушкина на основании вышесказанного, то есть участия моего в существовании Телеграфа.

Я не окончательно перешел к Телеграфу, как вы говорите, а первоначально вошел в него. Я был в полном смысле крестным отцом Телеграфа, чуть ли не родным, и изменить крестнику своему не хотел и не мог.

Слова ваши обеспечить участие могут дать понятие, что я будто торговался с вами, что мы с вами не сошлись в цене и пр. и пр. Все это, как вы сами знаете, на дело непохоже. С моей стороны дело шло не об обеспечении, про которое я не думал. Я просто хотел оставаться верен данному обещанию, и, вероятно, хотелось мне быть полным хозяином в журнале, что некоторое время и было, тогда как в Московском Вестнике был бы я только сотрудником, хотя Пушкин предлагал мне принять участие в издании именно на тех же самых денежных условиях, как и он. Может быть, все это делал он мимо вас, но оно было так и буквально так. Тогда я был молод и богаче и о деньгах не думал, особенно в деле литературном. Мало думал и после во всю свою шестидесятилетнюю литературную деятельность.

Стр. 16. С Булгариным, говорите вы, был в союзе Полевого Телеграф. При мне этого союза не было. Я постоянно и всячески щелкал Булгарина Северную Пчелу под именем Журнального Сыщика и в других своих статьях. По Телеграфу нажил я на себя несколько доносов правительству, и, вероятно, именно от редакции Северной Пчелы. Эти доносы навлекли на меня много неприятностей и имели значительное влияние на мою участь и на мои отношения к правительству.

Надеюсь, что при новом издании вашей статьи вы примите мои замечания в соображение и ректифируете (как вы скажете это по-русски?) обмолвки и неверности, которые вкрались в ваш рассказ, и таким образом избавите меня от труда и неприятностей вступить в собственноручное и автобиографическое возражение.

* * *

Из письма князя Александра Петровича Оболенского к жене

«Между прочими г. Бенигсен, проезжая из Порхова в Вильну, обедал у меня и весьма был интересен, говоря о настоящей кампании, обвинял Кутузова, что по трусости три раза упустил Бонапарта, три раза мог пересечь ему дорогу и не смел на то решиться. Впрочем, они в ссоре, и Бенигсен просил государя уволить его на некоторое время. Я почти ему рассмеялся в глаза, когда, рассказывая свои претензии на фельдмаршала, он прибавил, что теперь в нем почитает главнокомандующего, но что после войны он не посмотрит на его фельдмаршальство. Бенигсен разделается с Кутузовым; одному было 75 лет, а другому 80. Бенигсен особенно обижался тем, что Кутузов позволял себе, хотя за глаза, неприятные на счет его шутки, называя его, например, атакователем солдатиков из папье-маше (attaqueir des soldats en papier mache), основываясь на том, что в предыдущую кампанию французы действительно под Гутштадтом наделали фальшивые батареи с деревянными пушками и картонными солдатами и Бенигсен атаковал их. Еще сказывал мне Бенигсен, что он пишет историю под заглавием Correspondance militaire, politique et historique; три тома напечатаны в России, а еще три тома посланы в Англию, в двух последних он пишет о кампании 1812 г. и посвящает их Кутузову».

Где же эти три тома? Не говорил ли он, что намеревается печатать? Я слыхал, что после смерти Бенигсена правительство купило у вдовы его рукописные материалы.

* * *

Ильинское, июль 1869

Выехал из Царского Села 5-го числа. В Петербурге прождал до 2 1/2, отправился по железной дороге в Москву. Остановился в Кремлевском дворце. Отдыхал часа два. Был у князя Долгорукова генерал-губернатора, Лажечниковой, князя Одоевского, Соболевского, от него узнал, что в Москве Смирнова. К ней поехал. Постарела, поседела, почернела, пожелтела, полимонела, но, кажется, сохранила всю свою умственную живость и бойкость. Кажется, не вдается в Окраины, хотя любит Самарина.

* * *

Октябрь 1871 «Я ищу себя, но больше не нахожу и не противлюсь ничему и соглашаюсь на все. Творите с трупом что хотите!» (Из письма Lamennais 1815 г.) Труп-то я труп, что на все соглашаюсь. При истощении всякой положительной силы и воли имею еще волю и силу отрицательные. Я совершенно обезоружен для действия: но еще достаточно вооружен для противодействия пассивного (слово страдательное как-то худо выражает это понятие). Не умею сказать: да, а еще чисто выговариваю: нет. Все это умножает мои страдания и делает мое положение безвыходным.

* * *

Разумеется, не надо злоупотреблять этими заимствованиями и завоеваниями у соседей, но на нет и суда нет. Лучше изменить чистоте языка своего, нежели изменить мысли своей и, ради страха Шишкова и Даля, не сказать, не выразить того, что хочешь выразить, или ослабить мысль свою каким-нибудь приблизительным к ней словом. Ныне писатели наши пестрят язык свой ненужными заплатами; но это оттого, что они плохо знают и свой и французский язык. Русский язык, нечего сказать, беден, особенно оттенками мысли и чувства, а французский язык особенно ими богат. Мы богаты составными словами, но это богатство не есть капитальное для языка. Например, что за выгода, что мы можем сказать: злословие и злоречие, злотворство и злодейство, злодеяние – зловоние, довольно и одного слова вонь. Словари наши полны подобными излишествами. Надобно бы когда-нибудь перебрать Русский Словарь и очистить его от этих наростов, суррогатов, от этой цикории на место кофе, от всех иностранных слов, – и увидели бы, как похудел словарь.