Петр Вяземский
Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845
892.
Тургенев князю Вяземскому.
8-го октября 1842 г. Москва.
В проезд мой чрез Берлин я отдал секретарю французской миссии Montessu для отправления в Париж, на мое имя или брата, два пакета с нужными ему книгами. Монтессю, в присутствии тогда в Берлине и барона д'Андре, обещал мне немедленно отправить их, но брат и по 2-е октября нового стиля не получал ничего. Пожалуйста, попроси барона д'Андре от меня написать к Монтессю о скорейшем доставлении сих двух пакетцов в Париж; а если уже отправлены, то уведомить, когда и куда: в министерство ли? Тогда бы я поручил брату выправиться о них где должно.
Не знаком ли ты с учителем детей барона Мейендорфа (берлинского), Старчевским (Альберт Викентьевич), польским литератором, издателем русской старины, теперь в Петербурге находящимся? Монтессю сказал ему, что пакет мой давно отправлен был в Париж (кажется, один, а не два было всего). Я пишу сегодня же к Старчевскому, поручая ему, если для него не затруднительно, осмотреть и отобрать шесть тюков с книгами, изданными Археографическою коммиссией, и переслать ко мне несколько листов рукописей, в Берлине им для меня списанных. Если ты его встречаешь, то спроси его, отвечал ли он мне? А если ты его знаешь, то как ты думаешь о нем: исправно ли он выполнит мое поручение? В Берлине я им был очень доволен; из Петербурга он писал ко мне раз;
5-го сентября я отвечал ему, послал доверенность, какую он от меня требовал, но он уже с тех пор ко мне ни слова, а я ожидал немедленного ответа и присылки листов, кои бы мог он отдать или тебе, или Сербиновичу для отсылки ко мне. Откликнись о нем, что знаешь. Я затерял адрес его, но знаю, что в Гороховой улице; впрочем, знают и у Сербиновича. Кланяйся своим приезжим. Скажи им, что в воскресенье с Воробьевых гор, не смотря на проливной дождь, заезжал к ним, но и след простыл. Вчера провел вечер у милых княжен Мещерских. Сегодня с ними же проведу у Ховриных. Княжна-дочь все кашляет, от 6 до 8 ежевечерно.
Сбираюсь на неделю к Свербеевым в Солнушково, откуда получил вчера милое приглашение, но не знаю, как сладить с книжными и письменными хлопотами.
Пожалуйста, высылай книгу о Римской церкви в России. Брат пишет, что скоро выйдет третья часть «Истории десяти лет» L. Blanc, и что автор сказывал ему, что она интереснее двух первых. Я писал к брату, чтобы твой экземпляр высылал сюда, но как? Не уладить ли и этого с бароном д'Андре? Если я получу, то пошлю к тебе; если ты получишь прежде, то пришли на время, прочесть: возвращу скоро. Барон д'Андре мог бы сказать, кому должен брат отдать пакет и на чье имя. Я бы написал и о польском журнале.
Я слышал чтение Загоскина нового романа: «Москва за сорок лет и Москва ныне». В первой эпохе: граф Алексей Орлов и балы его, князь Дашков и танцы его, Н. Д. Офросимова и речи её, князь Несвицкий и продажа в его салонах галантерейных вещей. Москва верно описана, но только гостинская, в смешном виде и с квасным патриотизмом; во второй – много также знакомых лиц, и опять довольно верно, но опять квасной патриотизм, и например: князь Михаил Александрович Голицын слишком обруган за его житье в чужих краях и за мнимое презрение к России. Я сначала подумал, что обо мне речь идет, но услыхав о 10000 душах, коими князь-чужелюбец владеет, успокоился. Сатира, или картина довольно оживленная, но заживо ничего не задевает. Все на поверхности общества – и lieux communs на счет москвичей: все кислые щи, не шампанское. Недавно провел я любопытных полтора часа в разговоре с Филаретом, но подслушивал нас Кашинцов, и я уверен, что перетолкует чорт знает как. Он спросил у Андрея Муравьева, с ним ли я к Филарету приехал? Я отправил к Филарету для рассмотрения дюжину фолиантов и несколько других рукописей, после батюшки оставшихся и весьма драгоценных по духовно-церковной части. В воскресенье обедал у здешнего альдермана Прохорова на Вшивой горке.
Я не мог отыскать адреса г. Старчевского, хотя знаю, что в Гороховой улице: отошли чрез Сербиновича или в Археографическую коммиссию, коей он корреспондент; следовательно, в Министерстве просвещения должны знать, где живет Старчевский.
893.
Князь Вяземский Тургеневу.
11-го октября, [Петербург].
Я не читал «Аугсбургской Газеты» и не понимаю, что значит и кто быть должна живая газета, и что ты мог слышать предосудительного о поэте? Надеюсь и внутренно убежден, что все это пустяки и глупые сплетни. В котором номере газеты напечатана эта статья?
Из книг твоих, кроме одной, у меня нет, по крайней мере на виду, то-есть, на столах моих, и едва ли есть где в завале. Оставшуюся книгу дочитываю и на днях вышлю.
Возвратившаяся из-за границы Туманская-Опочинина на тебя жалуется и велела сказать тебе, что ты поступил с нею бессовестно и гадко. Что ты ничего не говоришь о кузине её, Голицыной-Толстой, которая в Москве? Мой «Фонвизин» к концу года выйдет. Вот еще твое письмо, поздно полученное.
Здесь был твой гаванец Mons и вчера отправился обратно чрез Варшаву, Он очень добрый малый и у нас несколько раз чайничал вечером. Этот путешественник не в твоем роде, а несколько в моем. Ничего почти не видал и не хотел ничего видеть, une espèce de voyageur qui se repose; c'est la bonne espèce.
Я вчера видел д'Андре, и он уверил меня, что Montessu должен был переслать твои пакеты, потому что в недавнем времени проехали чрез Берлин два курьера. Твоего Старчевского вовсе не знаю; письмо к нему переслал.
У меня есть готовое для тебя письмо, в котором ругаюсь с тобою или ругаю тебя. Пришлю его, когда желчь еще разыграется. А теперь пока прости и миролюбиво обнимаю.
Вчера слышал я, что Старчевский уехал в Берлин. А Старынкевич долго ли жил в Москве?
894.
Тургенев князю Вяземскому.
17-го октября. [Москва].
Вчерашнее письмо пойдет сегодня. Вчера же получил твое от 11-го. Высылай скорее желчное письмо на меня. Да за что же сердишься? Кажется, я давно ничем не провинивался. О Мицкевиче слухи от вас же, то-есть, из Варшавы, а в «Аугсбургской Газете» только статья о нем. Получил ли с письмом, подавно высланным чрез московского купца, лекцию о мартинистах, князя Гагарина рукою писанную: пришли ее. У меня нет и копии, так как и диссертации француза о духоборцах.
Пред Туманской я точно виноват, но я уезжал куда-то во время её пребывания в Париже: кажется, в Шанрозе и возвращался только на часы в Париж; да и с мужем порядочно знаком не был; да и слышал в то же время, что он гвардейский драчун с солдатами. С братом его был знаком, но в Киссингене он мне очень не понравился: энтузиаст чиновник. Но я не хочу снова тревожить желчь твою, да и недосуг: биографии Новикова, Лопухина, Гамалеи – еще передо мною: прелесть, хотя и дурно писано! Я дополню своими сведениями и материалами. В Гелиополис- Солнушково к Свербеевым не поехал, а писал туда с Валуевым. Вчера простился с князем Оболенским. Скажи ему, что Старчевский уехал в Берлин, и что он с ним может переговорить о моих поручениях, да повторю: 1) отправить из Берлина письмо в брату, по почте; 2) пакетец с «Курдюковой» Мятлева и «Гречем» пароходом с оказией.
У меня и здесь хлопоты: процесс кузины и смерть Софьи И. Телепневой, племянницы князя Козловского, с коей сестрица была в дружбе; завтра хороним; мать в отчаянии, ибо один сын – повеса, другой в Варшаве. Мятлева слышал целый день и часть ночи: расспроси его сам.
Старынкевич давно уехал. Мы провели с ним три ночи и одну, в числе оных, с Вигелем. Honni soit qui mal y pense!
Это были notte romana, а не греческие. Вчера обедал у Шепинга с Чаадаевым, который спрашивал тебя о grand chiffonnier. Мы редко встречаемся. По первому снегу поеду к нему.
Слетелись уже многие, и князя Долгорукова увижу сегодня; но право времени нет, потому что рукописей много. Нет ли у тебя «Слова о пьянстве», говоренного одним из сельских священников близ С.-Петербурга. 1838. Цена 15 к. сер.: в Вольном экономическом обществе, у книгопродавца Андрея Пьяного, на Невском проспекте, в доме Петропавловской церкви. Здесь не отыщешь. Правда ли, что Смирповы развелись? Здесь прошли эти слухи; жаль и за них, и за разводчика!
Вышли свою биографию Фонвизина в Париж, на мое имя (без А.): 14, rue Neuve de Luxembourg, и Мицкевичу другой экземпляр. У него твои, мне присланные, первые четыре листа.
Если будет оказия, то можно чрез барона д'Андре отправить отданные князю Оболенскому две книжки к брату: ты можешь приложить и «Фонвизина».
На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.
895.
Тургенев князю Вяземскому.
21-то октября 1842 г. Москва.
Вчера получил я из Парижа письмо от 17 октября, из коего выписываю для тебя или для «Современника» некоторые факты и размышления но случаю оных, кои могут быть применены и к практике финансов в России.
«Мы имели сегодня визит генерала П[епе], неаполитанского proscrit из Парижа; он сказывал нам о возникшей-было ссоре между академиком Libri и философом Кузенем. Libri написал недавно статью о Паскале, в «Revue des deux mondes», в коей довольно строго говорит о мнении Кузеня о Паскале. Кузен прогневался и отзывался невыгодно о Libri. Сей последний послал к нему двух приятелей требовать удовлетворения. Нузень назначил с своей стороны Mignet и кого-то другого. Изъяснялись, и дело не дошло до дуэли. Libri весьма замечательный человек, и если бы он ссорился только с Кузенем и тому подобными, то беда была бы не велика. К несчастью, он в сильной вражде и с Арого, и трудно разобрать, кто из них прав и кто виноват» (Я сообщал вам из Парижа о находке Libri рукописей Наполеона, о коих статья его была также в «Revue des deux mondes»: не знаю, издал ли он сии рукописи?).
«За недостатком политических новостей, журналы толкуют о различных материальных улучшениях. В сем отношении «Journal des Débats» содержит иногда весьма любопытные статьи. Недавно он осуждал стремление Северной Америки к поддержанию её мануфактур и доказывал доводами рассудка и шифрами, сколь эта покровительствующая мануфактурам система вредит истинным и общим интересам Соединенных штатов. Все его рассуждения об Америке могут быть приложены к России. Если бы и у нас потрудились исчислить все невыгоды и убытки, кои терпит государство от покровительства фабрик, ко вреду земледелия, то нашли бы, что без фабрик Россия была бы и богаче, и сильнее. В теперешнем положении России (фабрики не могут усовершенствоваться иначе, как на счет (aux dépens) различных отраслей земледелия и торговли иностранной. Во Франции те же неудобства, но здесь (то-есть, во Франции) труднее обратиться в истинным началам политической экономии, ибо зло давно уже существует. Но мало-по-малу Франция обязана будет отказаться от теперешней системы de protection» (как сказать: покровительства или предпочтения? А. Т.) «или претерпеть всякого рода невыгоды. Везде вокруг неё образуется система, невыгодная для неё в теперешнем её положении. Бельгия может приступит к немецкому Zollverein. Некоторые кантоны Швейцарии сего желают. Теперешнее министерство хочет соединиться с Бельгиею торговым трактатом; но в сем случае надобно будет согласиться впустить бельгийское железо, а сего боятся здешние мануфактуристы, кои сильны в камерах. Трактата Франции с Англиею нельзя надеяться полезного и действительного в теперешнем расположении умов французских.
Одним словом, Франция терпит теперь от последствий покровительства фабрик. Дело дошло до того, что министерство предлагало уже запретить и уничтожить все свекольные фабрики, дав фабрикантам 40 миллионов франков вознаграждения. И по сию пору многие, именно все морские порты, требуют сей меры. Между тем сколько пожертвований стоило Франции заведение сих фабрик! Сколько декламаций о важности сих фабрик, о выгодах заменевия сахара свеклою! И все для того, чтобы все это истребить. Колонии французские разорились от свеклы, и теперь трудно их поправить даже и истреблением свеклы. Этот пример участи свеклы и результатов покровительства искусственного, кажется, должен бы открыть глаза самым закоснелым мечтателям меркантилизма. «Journal des Débats» говорил о какой-то книге, написанной каким-то русским conseiller d'état о католиках в Россия и о булле папы о том же предмете. Когда дело шло о русских мужиках, «Journal des Débats» говорил, что этот предмет не заслуживает внимания Европы. Но когда дело идет о католиках, то он говорит противное и жалуется, что журналы мало занимаются делами религии. Сегодня (14 octobre) он толкует об уменьшении доходов в Англии в последних трех месяцах, не смотря на income-tax. Уменьшение оказалось особенно в акцизе, то-есть, с предметов, служащих для продовольствия масс народных. Конечно, это показывает оскудение способов продовольствия работающего класса и есть, вероятно, следствие последних неустройств в фабриках. Но «Journal des Débats» выводит из этого необходимость налога с доходов и заключает, что он будет сохранен и может быть увеличен по прошествии трех или пяти лет. Мне говорили в Англии, что Миль (Peel), приобретя некоторую популярность введением сей подати, приобретет новую уничтожением оной после трех или пяти лет. Во всяком случае виги предлагали покрыть дефицит без income-tax, и вероятно успели бы в сем случае; но для сего нужно было отказаться от corn-laws, а Пиль сего сделать не мог, хотя, как говорят, он и убежден лично, что эти corn-laws должны быть уничтожены.» «Здесь теперь журналы спорят о торговой связи с Бельгиею.
«Journal des Débats» в пользу сего соединения; «Le Commerce» – против, доказывая, что это соединение разорит железные фабрики во Франции. Говорят, что Гизо хлопочет о заключении коммерческих трактатов с разными державами».
«Я читал вчера в «Лейпцигской Газете» глупую статью о невозможности исполнения указа о крестьянах; редактор сам себе противоречит».
«У меня всегда бродило в голове изложить в самом простом виде главные правила политической экономии, также и основные начала уголовного судопроизводства. Где наши проекты Торгового уложения, Советом и Сперанским одобренные?»
«Вчера савояр с органом остановился пред нашим домом. Саша, заметив, что обезьяна его дрожала от холода, немедленно вынесла ей une robe с куклы своей и одела ее.»
Сию минуту прислал Булгаков за письмом. Посылаю, что успел выписать. Полагаете ли печатать в «Современнике» и эту, и прежнюю выписку; если нет, то должно отдать в другой журнал. Свербеевых ожидаю к 1-му ноября. Высылай же «Римскую церковь». В «Débats» прочти о пей 13 и 15 octobre.
Еще из Франции: «Здесь урожаи были порядочные, смотря по засухе. Исчисление дохода государственного в протекшие девять месяцев показывает, что было дохода 21 миллионом более, нежели в прошлом гаду. Ежегодно доходы здесь увеличиваются от 20 до 25 миллионов. Это показывает, сколь велики ресурсы Франции и сколь прочны (solides) источники её дохода. С лучшей финансовою системой нет сомнения, что богатство народное сделало бы еще большие успехи.»
Писал в спальной Булгакова. Снег, слякоть. Вера Алекс[еевна] Муравьева возвратилась из Киева: еду с ней обедать.
Приписка А. Я. Булгакова.
Прочитав такое письмо, надобно несчастным твоим глазам отдохнуть, а не вновь мучиться, а потому, чтобы не говорить одно, а делать другое, кидаю перо и обнимаю тебя, да и сказать-то нечего тебе на этот раз. 21-го октября.
На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.
896.
Князь Вяземский Тургеневу.
23-го октября 1842 г. [Петербурга].
Советую тебе не очень пускать в обращение твою книгу. О ней здесь много толков, но никто не признается, что ее имеет или читал. Вообще, кажется, автор прав, не во гнев будь сказано гонителю иезуитов; но есть и промахи. Вигель особенно может быть в претензии: он везде назван Блудовым, из которого делают директора Департамента иностранных исповеданий. Я слышал, что здесь готовится ответ на эту книгу и на статью «Journal des Débats». Впрочем, это городская весть. Блудов, который говорил о книге у великой княгини за обедом, полагает, что она писана Платером, игравшим ролю в последней польской революции. Я знавал в Варшаве одного ИИлатера, ультра-католика. Блудов говорил, что в папской грамоте есть клеветы; что ни один из униатских священников не был в темнице и что, следовательно, сказанное о предсмертной исповеди за стеною – пустая басня.
Ты мне все-таки ничего не объяснил о Мицкевиче. Да, кстати, да не Старынкевич ли говорил тебе о нем? Он и мне что-то сказывал, но я не так, как ты, и не всему сказанному и писанному верю. Старынкевич очень умная и любопытная газета, но газета не Евангелий и даже не истории.
Вот тебе мое желчное письмо, если требуешь. Заранее винюсь и каюсь и прошу прощения, если некоторые выражения слишком жестки и кислы. Я его написал так, сгоряча и сплеча, после не перечитывал и запечатал. Отдели из него, что принадлежит авторскому пылу и лихорадке импровизации, и выбрось этот кипяток, эту нечистую пенку, а пуще всего будь уверен, что я в тебе сердечно и беспредельно люблю внутреннего человека, самородку, по при том часто бешусь на внешнего, на оправу. За сим обнимаю, и не яко Иуда.
Да, еще одно слово: браню тебя в глаза, а за глаза всегда за тебя вступаюсь, то-есть, выставляю внутреннего человека, тогда как свет судит тебя по внешнему.
897.
Тургенев князю Вяземскому.
31-го октября. [Москва].
Вчера получил твои письма и книгу с попутчиком и когда же? – Возвратившись из канцелярии гражданского губернатора, где наконец успел доказать и открыть документ полицейский, что protégé мой с Воробьевых гор отдан фальшиво в рекруты; и сказано о нем, что он без отца и матери, а отец ежедневно у меня и плачет по сыне. Авось, спасем! Вот тебе практичный ответь! Теория твоя напоминает Куракинскую. И лорды-тори, и виги долго противились, при всем опыте теории
А. Смита, и другая теория – без пауки, и самому светлому уму – темна вода в облацех. Нет времени отвечать, но очень больно и грустно за себя и за тебя. Я – фарисей, но мой порок не должен тебя ауторизировать, смеяться над каторжными и ставить их всех в одну теорию: ты – не Блудов. Если бы было еще десять Гаазов, то их не достало бы для одних Воробьевых гор в воскресенье. Он, Гааз, еще недавно спас два семейства; мне ничего или мало удается. Знаешь ли, что меня мучило именно в тот день, как я получил твои письма? Я два воскресенья, от лени и боли в ноге, не был на Воробьевых горах, и моих protégés и, право, не пьяниц, а трезвых, повели в Сибирь. Им и на еду, особливо с детьми (или и они пьяницы, а детей много, и каждое воскресенье?) недостает до Владимира. Грех тебе! Но в моем сердце – сердца на тебя нет, а для тебя всегда и quand même.
Приписка А. Я. Булгакова.
Vous êtes le premier, qui vous glorifiez du titre honorifique de protecteur de galériens et exilés. Je conèois un mouvement de compassion pour un malheureux même de cette espèce, je conèois qu'à la Seward (surtout sa femme et ses enfants), mais de prendre le titre de protecteur des galériens de préférence à quelque autre classe de malheureux de ce bas monde, voilà ce que je ne conèois pas. Cet homme, que je secours a peut être été sans pitié pour un de mes parents et amis. Il est dans le malheur! mais ce malheur est son ouvrage et pas une rigueur non méritée du sort. Quand un hoinine médite un crime, il sait ce qui l'attend, s'il ne réussit pas. Pourquoi faut-il que je pleure avec lui à la Montagne des moineaux de ce que son crime a été manqué et découvert et que le gouvernement l'empêche de commettre de nouveaux crimes? etc., etc.
Вот о чем болтал я с Тургеневым. Он входит ко мне, садится тотчас писать к тебе, говоря: «Меня Вяземский ругает в хвост и голову; я напишу, а ты на, прочти брань его ко мне. – «Какая же тут брань? Не говорил ли я тебе то же самое? Не спорил ли ты о том же у князя Александра Николаевича, когда он был здесь, с самим Филаретом и II. И. Озеровым? Ты помнишь мои слова тогда и совет князя Александра Николаевича? Ты согласишься, что, не уговариваясь, мы все, а теперь и Вяземский, одно и то же тебе твердим». Час я с ним спорил напрасно. Говорит, что я не могу иметь беспристрастного мнения, будучи частицею правительства сам, и бредит глупости: как будто служащему нельзя иметь сострадания и справедливости. Добрейшее и странное существо этот Тургенев!
Сегодня пишу тебе наскоро, кое как. Благодарю за письмо твое от 25-го. Эта встреча с фельдъегерем было особенное несчастие. Это всегда бывало да и будет: отправление посылок частных с курьерами. Все это посылалось не из спекуляции, не для продажи вещей и барышей, а так, для угождения приятелям.
Вчера был я у Сенявиной на вечере, имел несчастие слышать эту Озерову; не есть и не будет никогда певицею, ибо Бог не дал ей музыкальных органов: не чувствует, когда фальшивит, а фальшивит беспрестанно, ni timbre, ni justesse, ni force, ni fléxibilité, ni agrément dans la voix, то-есть, скажу об ней то, что ты говоришь о зиме: «О каналья, о бестия! и вздумала петь «Grâce, grâce!» Не достойна стирать на Бартеневу. «Eh bien, qu'en dites-vous», спросила меня вчера Louise Galitzine. «Mais pendant qu'elle chantait «Grâce», moi aussi, princesse, je criais: «grâce, grâce!» В прочем ничего нет нового у нас. Прощай! Обнимаю! Еще видел я Четвертинских у Сенявиной и новоприбывшего Мейендорфа парижского.
