Петр Вяземский
Озеров

Но нот ля и в этом деле каких-нибудь облегчающих или послабляющих обстоятельств? Поищем. Эти старые литературные распри давно затихли. Поле битвы замолкло и остыло. Отважные и пылкие бойцы давно сошли с поля битвы: многие и с лица земли. Оставшиеся устарели и с холодом годов остепенились. Мог бы я сказать оставшийся: это было бы еще ближе к истине. Один из героев трагедии Озерова, о коей идет здесь речь, говорит:

 
Но жизни перейдя волнуемое поле,
Стал мене пылок я и жалостлив стал боле.
 

Здесь приходится сказать не боле жалостлив, а уступчивее, умереннее. На участие Шаховского в этом деле, если и признать его несомненным, можно ныне смотреть бесстрастнее и разностороннее. Князя Шаховского я не знал, но по некоторым отзывам о нем могу заключить, что был он человек не злой, а скорее простосердечный. Были у него друзья; они нередко смеялись над ним (что видно, например, в рассказах старика Аксакова), но любили его; следовательно, имел он качества, привлекающие сочувствие. Но он был писатель в исключительном и полном, хорошем и дурном, значении этого слова; а потому более или менее раздражителен и способен увлекаться. Литературные страсти и убеждения, как и политические, часто изменяют нрав и натуру человека. Лица, захваченные этими страстями, бывают нередко односторонни, чтобы по сказать помотаны на одной точке. Не трогай их больного места, они люди смирные и уживчивые. Коснись слегка их болячки, то есть их любимой мысли, или болезненно гнездящегося в них мнениях, они готовы лезть на стену и вцепиться в противника. Озеров, кажется, не был лично знаком с Карамзиным; но по всему судить можно, что он принадлежал к школе его, то есть к московской школе. Князь Шаховской был ревностный старовер петербургского толка, то есть исступленный послушник Шишкова. В то время эти две школы были два лагеря между собою враждебные. В комедиях своих Шаховской задевал Карамзина, а позднее и Жуковского. Творения Озерова, по убеждению или предубеждению, правиться ему не могли. Это было бы с его стороны отступничество. Легко статься, что он не имел и врожденного поэтического чувства, чтобы оценить их, чтобы сочувствовать им. Шишков также был человек не злой, но увлекаемый страстью. Помню, что во время оно видел я экземпляр трагедии «Димитрия Донского», весь испещренный резкими и часто бранными отметками Шишкова. Вспомним, с каким ожесточением нападал он когда-то на Карамзина как на врага русского языка и чуть ли как не на врага России. В этих литературных страстях, может быть, и отыщется вся разгадка дела о «Поликсене». На дороге, извивающейся покатостью, трудно держаться средины: так человека и уносит к крайностям. Князь Шаховской, может быть, полагал и в самом деле, что он оказывает услугу русской литературе, затормозив дальнейшее движение Озерова. Во всяком случае, было бы непростительно допустить, что он мог предвидеть пагубные и плачевные последствия, которые повлекло за собою противодействие его успехам Озерова. Можно не любить соперников и противников своих: по человеческой слабости можно иногда загораживать и дорогу им. Это видалось. При некоторой зоркости зрения, может быть, видится и ныне. Но рыть яму противнику своему, так чтобы он непременно в нее рухнулся и оставил в ней кости свои, подобное явление, к чести человечества, более редко. Приписывать такое намерение, или нечто вроде этого намерения, князю Шаховскому в отношении к Озерову мы не вправе и нисколько бы не желали. Мы добросовестно выделяем долю человеческой слабости и авторской запальчивости, но далее не идем и не хотели бы идти.