Петр Вяземский
Остафьевский архив. Том 5. Часть 1

17.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[№ 13-й. 10 июля 1824 г.]. Москва.

Твое письмо с Трубецким очень меня было смутило; сегодня два письма, полученные от (ни на одном не выставлено число! когда остепенишься?) – но всетаки после отъезда Трубецкого – меня немного успокоили. Ты надежнее говоришь о здоровии Николеньки, и я тебе верю. Сердце легковерно к хорошему. Я ни- делея с Скюдери и читал ему из твоих писем то, что относится до болезни детей. Вот извлечение из его замечаний. Слушай!

Следует выписка из письма Скюдери медицинского содержании, на французском языке.

Покажи это своим докторам, разумеется, не в виде наставления, потому что они обидеться могут, а просто, как известие мое к тебе о разговоре с нашим московским доктором. По всему вижу из слов Трубецкого, что у вас нет ни одного значительного доктора. Но его словам, вижу также, что одесское лето не благоприятно детям, и что именно потому Воронцовы выслали детей своих на июль и август. Свюдери не почитает однакоже одесское лето вредным для детей. Ты все-таки хорошо сделала, что взяла загородный угол. Теперь поговорим о тебе. Я и тобою недоволен. Ты, говорят, очень похудела, моя милая! Сделай милость, побереги и себя. От беспокойствий сердечных по болезни детей не убережешься, я это понимаю, но ты, пожалуй, расстроишь желудок свой и запустишь его; вот этою не позволяю. То, что ты говоришь мне о своих обедах, совсем мне не нравится. Ты сидишь несколько дней, Бог знает на чем, то-есть на г….. изготовленном Василисою, а там бросишься на лакомый обед у Гурьева или другого! Как тут устоять желудку? Сделай милость, думай что и у тебя за плечами, по крайней мере истинно сердцем за плечами, и ты не ошибешься! И тогда оглядывайся на меня, когда ты захочешь предпринять что-нибудь вредного желудку твоему. Вот один шпионский надзор, который хочу иметь и сохранить за тобою! Ты врешь непростительно, когда говоришь мне в письмах, а Трубецкому на словах, что ты опасаешься моей недоверчивости в заботах твоих о детях! Если когда- нибудь дома и вспыхну на тебя за случайное твое легкомыслие, то поверь, что не сомневаюсь теперь в полном твоем исполнении священных обязанностей, тем более священных сердцу твоему, что ты сама их на себя возложила. Всякое отступление твое от строжайшего соблюдения твоей должности, как матери, было бы преступление, и, следовательно, не должна ты сомневаться в совершенном моем спокойствии о тебе и детях, разумеется, во всем том, что от тебя зависит. Цалую тебя крепко и нежно. На это и уверен я, что ты меня поняла и мне поверила. Я в городе с понедельника. Дети здоровы, и все идет порядочно. Разумеется, дети много потеряют в рассуждении учения в отсутствии M-lle Goré, которая их хорошо учила, но что же делать? Должно почесть этот промежуток времени за промежуток какой-нибудь болезни, не опасной, но все лишающей их времени! Дело в том, чтобы они остались живы телом и душою, а остальное можно воротить. Кажется, если забудут они что-нибудь по наукам, то не научатся ничему дурному по нравственному отношению. Это главное! Ты удивилась бы моему либерализму с ними. Даю им есть по твоему, то-есть всего, что захотят; пускаю гулят почти во всякую погоду, только сносную, – одним словом, тешу во всю мочь! Зато уж надобно видеть, как лице Анны Захаровны тянется в аршин, когда я пускаю Павлушу бегать по двору в теплый дождь или даю ему топтать грязь и замочить себе сапоги и чулки, которые тотчас велю менять. Павлуша так к этому привык, что на днях, ходя со мною по дождю, говорил мне: «Мне дождик мочит голову, да это ничего: ведь головы переменить нельзя». Ты, верно, почтешь за пристрастие с моей стороны, что я тебе рассказываю одни острые изречения Павлуши, да поистине он чудесно забавен и очень оригинален. Тьфу, Боже мой, что за перья? Что за бумага? Все с Трубецким получено исправно и по твоему назначению будет употреблено. А я все тужу о шляпе и тростях, которые твой Бюкна у меня заел. Не может ли княгиня Волконская как-нибудь поймать их на дороге и довезти до меня? Сейчас прочел я твой avis au lecteur в письме к Aimée. Признайся, что ты обо мне думала, подозревая, что прочту твое письмо к ней.

Прости, моя милая! Сейчас иду спать, а завтра припишу что- нибудь в письме, завтра, то-есть сегодня, потому что уже 2 часа утра. Я из Англинского клуба! Слышу, как Четвертинский храпит за стеною; а жена его ночует у Софии в Всесвятском. Завтра крестим! В пятницу возвращаюсь в Остафьево, Неужели не заметила ты, что все мои письма под No? Как же говоришь ты мне, кажется, одно письмо твое пропало? По No тотчас узнаешь. Ах, ты, безтолковая! – Бедную Софию Обрескову привезли вчера из Арзамаса! Кажется, надежды нет, хотя сегодня худые приметы болезни её немного ослабли! Потому и не мог я взять в образец лорнетки её, о которой ты говоришь. Постараюсь однако же прислать с Трубецким, что найдется лучшего. Я, стало, хорошо отгадал назначение ситца! Только платья уже были выкроены до получения письма твоего, и немного отступлено будет от инструкции! твоей. Четвертинский так храпит, что напоминает мне громогласно или громоносно, что пора и мне лечь спать. Этот каламбур сообщи Пушкину, если он еще у вас! Эх, он шалун! Мне страх на него досадно, да и не на его одного! Мне кажется, по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном! Дарование все священно, хотя оно и в мутном сосуде! Сообщи и это Пушкину: тут есть ему и мадригал и эпиграмма. Нет, воля твоя, Четвертинский уж и – тут надобно спать идти!

10-го июля, 13-й No.

Здравствуй и прощай, моя милая! Кажется, сегодня должен я получить деньги, но к почте не поспею. Страх досадно! Четвертинские получили письмо от к[нязя] Василия из Вены: он здоров и успел в Вене сделать себе много пользы. Теперь должен он быть в Париже. Бофреры за платочки тебя благодарят. Обнимаю и благословляю вас всех, мои милые, от души. Дай Бог сообщать нам друг другу добрые вести о своих драгоценных залогах. Погода у нас поправляется. Пушкину буду отвечать с Трубецким или с M-me d'Angeville, которую прошу пустить в свет, то-есть на сцену. Цалую тебя нежно и крепко.

18.
Князь Н. Г. Волконский и князь П. А. Вяземский княгине В. Ф. Вяземской.

Astafïevo. 13 juillet 1824.

Cherrissime princesse.

Le grand jour d'hier m'a amené dans vos domaines; la fête était superbe, votre mari n'a rien épargné, et les convives dans les pompettes. Votre absence était la seule tristesse, qui ansomln Usait la journée. Quand l'eviendrez-v[ous]? Il en est plus que temps. Vos enfants v[ous] réclament ainsi, que les chevaliers, qui sont prêts à briser des lances pour v[ous]. Adieu, bonne et grande princesse. Comment avez-v[ousj trouvé le docteur……….^[8].

Votre féal et sincère.

Никита Волконской.

Приписка князя П. А. Вяземского.

Болконский врет; он приехал пьяный, а у меня не пил. Много было собиралось ко мне быть, но Бог нам дал такую погоду, что если не дети, то я и сам остался бы в городе. Только и было у меня что Соболевский и Волконский, приехавший к вечеру. Целый день был потоп осенний, день холодный! Ты догадываешься, какие пел я молебны во всю дорогу и дома. Детей нашел здоровыми, отдал им твои письма и платья розового ситца, которые привез им из Москвы; они очень обрадовались тому и другому; Машенька до слез была тронута твоими похвалами, но Пашенька не до слез твоими укоризнами. Впрочем, в отсутствии моем все были довольны ею. По нынешней почте Булгаков перешлет тебе объявление для получения из Одесского Коммерческого банка шесть тысяч рублей ассигнациями. Отдай же Пушкину, что следует. Я пробуду здесь дня три, а там вызовут меня в Москву для совершенного окончания дела. Лодомирским я заплатил. Сейчас был у меня Четвертинский и увез Никиту Волконского; и я поеду к ним обедать, но детей не могу взять, потому что дорога совершенно разорена вчерашнею погодою. Прости, моя милая. Обнимаю и благословляю вас от души, мои бесценные. Ожидаю хороших вестей от тебя. Сестры пишут к тебе с Трубецким; думаю, что уже не застану его в Москве. Лорнетка послана с M-me d'Angeville. А моя шляпа знаменитая? А мои трости? А моя булавка? Цалую тебя нежно.

№ 15-й.

На обороте 3-го листа. её Сиятельству Княгине Вяземской, в Одессе, в доме г-жи Давыдовой.

19.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

Москва. 17 июля [1821 r.J. № 16-й.

Здравствуй, моя милая. Я получил твое письмо от 4-го июля. Не понимаю, отчего ты так неисправно получаешь мои письма. Смешное дело, если их задерживают и перечитывают. Все возможно с глупостию нашего народа. Ты должна видеть по No и числам, что пишу тебе каждую неделю и почта всегда два раза. В последних письмах объяснил я тебе свой образ мыслей касательно наших будущих планов: остаюсь и теперь при нем. Все зависит от здоровия детей, которые с тобою. С здешними управляемся порядочно: они, слава Богу, здоровы, и все идет своим чередом. Я Гейнеманом очень доволен, M-lle Hélène и Caroline также. Одно только, что мало повиновения, особливо же в Пашеньке; но по крайней мере сцен не было ни у одной. Отвечай M-lle Goré и пришли мне письмо. Говорят, что она уже из Петерб[урга] выехала. Мне также хочется ей писать; я перед отъездом её послал ей из деревни 1000 рублей без письма, думая еще застать ее в городе, но она выехала до меня. Она писала мне и детям трогательные письма, и я боюсь, чтобы молчание наше не почла она за неудовольствие. Я видел, как она тревожилась молчанием Огаревой. Винюсь перед тобою за укоризны в легкомыслии; но все-таки в письмах твоих были некоторые темные обстоятельства. Разве, может быть, иные из писем пропали. То ли дело с моею аккуратностию, нумерациею и проч.? Я в деревне занят был чтением интереснейшего исторического романа отца и матери: нашел в комоде их любовную переписку, которая объяснила мне историю их любви, доселе мало мне известную. Я приехал сегодня из деревни для окончательного окончания нашего дела: с нынешнего же дня прорвется плотина, и потекут через меня старые грехи. К концу недели, надеюсь, что мое положение пояснится, и тогда поговорим подробнее и обстоятельнее о том, что делать надлежит. Получила ли ты 6000 рублей, письма с мусье Каталашг и с мадамою d'Angeville а при ней лорнетку? Хороша ли она и такая ли, как ты желала? Бедная Обрескова, говорят, осуждена. Мне, страх, как по ней грустно. Обнимаю и благословляю вас трех от души. Пора одеваться и ехать в Коымиссию получать деньги! Для меня это такая коммиссия! Твои письма будут разосланы. То-то уж ты расписалась! Цалую тебя нежно и крепко. Юсупов у твоих ног. Обедаю у Сергея Пет[ровича] Румянцева.

Пушкину поклон. Что его дело? Дядя его выпотел послание к другому племяннику белому арабу. Что говорит он о горячке Кюхельбекера? Я говорю, что это пивная хмель, тяжелая, скучная. Добро бы уж взять на шампанском, но нашему, то – бьют искри и брызжет!

20.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

Москва. 20-го [-21-го] июля 1182-1 г.]. № 17-й.

И я могу жаловаться на неисправность почты: последнее письмо твое было от 4-го; в течение 16 дней как бы еще не получить по крайней мере одного письма, когда extra-почта ходит только семь дней? Уж, право, не шалят ли с нашей перепискою! Это было бы забавно. Я опять здесь для окончательного окончания дела и опять буду без решительного конца. У нас всякое дело идет ходом черепахи. Софии Обресковой нет более на свете! Я видел ее третьего дня в гробе, по их не имел духа видеть. Завтра ее хороним! Какой день для меня завтра! По утру похороны женщины, которую я искренно любил; там ехать в Коммисию получать еще задаток денежный, а там обед у Обера с Вьельгорским, Ржевскими и прогулка за город слушать цыганство. А сегодня какой день! Обедал в Петровском у своих Долгоруковых, а теперь отдыхаю в халате и беседую с тобою в ожидании Левушки Давыдова, – прибавить нечего! ты сама знаешь, куда едем! Вот жизнь со всею возвышенностию своею и грязью! И на какой конец все это ведется? Между тем беспокойства о тебе, детях, о нашем будущем; вот сумма моих настоящих впечатлений. И желудок жизни все это переваривает неприметным образом; но спрошу опять: на какой конец? Известно, какое следствие бывает после варения желудка. Но что удобрит этот навоз? Какое поле оплодотворит он? Ты скажешь мне, что я кинулся в г……….. философию, и, зажимая нос себе, захочешь зажать мне рот.

Бедная княгиня Варвара Петровна! Она кажется мне всех более достойною сожаления! Дети малы и выростут без матери; ты знаешь, что я не очень дорожу родительскою необходимостью для пользы детей и почитаю эту необходимость одною мечтою нашего родительского самолюбия. Муж…. Грешно поклепать ближнего, но как ни был он привязан к жене своей. но нее кажется мне, что он не такого сложения душевного, чтобы дать ране глубоко забраться. О сестрах и братьях и говорить нечего. Эта потеря, как ни чувствительна им, а все посторонняя. Для одной матери она коренная, et sa douleur deviendra pour elle l'affaire de sa vie. Читала ли ты Ourika, новую, небольшую повесть? На всякий случай, если найду ее здесь в продаже, то пришлю тебе. Она прелестно написана и чрезвычайно трогательна: «J'avais même conservé une sorte de gaîté d'esprit; mais j'avais perdu les joies du coeur».

Сейчас приезжает за мною дьявол-соблазнители Лев Давыдов и влечет от тебя, моя милая, к Красным Воротам, Бог знает куда и черт знает зачем! Но скажу опять то же: вот жизнь!

Приписка Л. В. Давыдова.

Настоящий соблазнитель не я, а ваш любезнейший супруг, который еще завтрашний день везет на пикник, где цыганы и медведи будут играть первые роли. Revenez plus vite, chère princesse; votre présence est indispensable pour rétablir l'ordre; je vous prie de vous rappeler quelque fois du plus dévoué et du plus humble de vos serviteurs.

L. Davidoff.

Продолжение письма князя П. А. Вяземского.

21-го, 8 часов утра. Здравствуй, моя милая! Я недолго просидел вчера у Нарышкиной и рано встал, чтобы спешить на печальный обряд. Кстати! Из Петерб[урга] пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит, J'espère, que Pouchkine ne sera jamais suicidé, que par une bête. Ты знаешь, что один французский maire писал к префекту, qu'il у avait beaucoup de mauvaises têtes parais les jeunes gens de sa ville et qu'il craignait d'être suicidé par l'un d'entre eux, à, quoi l'autre lui répondit par la phrase, citée plus haut.

Я вчера заезжал к Лодомирскин в Всесвятское. Только третья неделя, что она родила, а уже гуляет но лесам и собирается даже 23-го в Остафьево, чтобы 24-го – Борисов день – провести у Четверти пских. Вьелыорский здесь и очень благодарит тебя за платок; он подзывает меня к себе на 25-е к рождению жены. Может быть, и поеду; они 25 верст от Коломны, а ты помнишь прогулку нашу в Коломню, когда я провожал тебя. Сейчас Гейнеман возвращается в Остафьево; я им очень доволен и другими также, и детьми. Все идет у нас, слава Богу, порядочно. Дай Бог, чтобы также и у вас. Вот 17-й день, что не имею вести об вас, Как это досадно! Обнимаю и благословляю вас, моих милых, от души. А шляпа? А трости? А булавка? Цалую тебя тысячи раз. Пора ехать мне на смерть! в девятом часу вынос….

Слава Богу! сейчас два письма от тебя: одно с описанием бури, другое от 7-го. Цалую вас тысячу раз. Мне пора ехать! Буду отвечать из Остафьева обстоятельно. Сделай милость, не ешь много фруктов. Там у вас лихорадочная земля, да и что за охота сидеть с поносом: довольно тебе одного сладострастия блох!