Петр Вяземский
Из писем

Что душа Жуковский и что душа Жуковского? Не его дело переводить Виргилия, и экзаметрами. Шиллер не брался за дело Фосса: такой перевод не дело поэта, каков Жуковский, а дело хорошего стихотворца и твердого латиниста. Жуковский себя обманывает и думает обмануть других: в таком труде (поистине труд) нет разлития жизни поэтической, которая кипит в нем потаенно. Ее подавай он нам, а не спондеи считай по пальцам и не ройся в латинском словаре. В таком занятии дарование его не живет, а прозябает; не горит, а курится; не летает, а движется. Скажи ему это от меня. Зачем бросил он баллады? Что за ералаш! Свободный рыцарь романтизма записывается в учебные батальоны Клейнмихеля классиков! В нем нет ничего сродного с Виргилием! ‹…›

Дай себе труд переправить ошибки переписчика, если окажутся, в списке стихов моих для Рылеева. У этого Рылеева есть кровь в жилах, и «Думы» его мне нравятся. ‹…›

В. А. Жуковскому. 9 января [1823 года]. Остафьево

Ты думаешь, что заключения мои издателю Дмит‹риева› не основательны. Согласен с тобою и даже охотно забываю суждение Карамзина о тебе, что он ни малейшей доверенности не имеет к мнениям твоим насчет ума и чести людей. Согласен с тобою и в том, что биография моя требует поправок в отношении слога, но едва ли удастся переменить. Она не писана наскоро, как ты думаешь, то есть к спеху. Впрочем, я прозою пишу всегда скоро, то есть от полноты. Мне прозы своей выработывать невозможно, или отобьет от прозы. Я, вероятно, оттого и бросил стихи, что они шли туго из меня. Главный порок (по крайней мере в глазах моих) моей прозы есть длина периодов моих: с одышкою скорее взбежишь на Иван Великий, нежели прочтешь безостановочно мою фразу. Мне всегда хочется, чтобы мысли мои разматывались, развивались одна из другой. Это и хорошо; но дурно то, что недостает искусства и что с сцеплением мыслей связываю я неудачно и сцепление слов. Моя фраза, как ковыль, катится по голове моей, подбирает все, что валяется по сторонам, и падает на бумагу безобразною кучею. Не так ли? Это тем досаднее, что придает слогу моему какую-то растянутость, вялость, совсем не сродную движению моих мыслей и внутренней работе головы моей. С этой стороны я винюсь перед вами и сужу себя, может быть, с большею строгостью, нежели вы меня судите. Но за неровность слова своего стою, и вы меня не собьете; потому что я не только в себе ее терплю, но люблю и в других писателях. Нужно непременно иным словам, иным оборотам иметь выпуклость: на них наскочит внимание, а это главное. Они то же, что курсивные буквы в печатании: безобразят, может быть, правильность типографическую, но показывают желание автора задержать внимание читателя. Ты скажешь мне, что в старые годы у Шаликова и собратий эти наклейки были до бесконечности и что внимание читателей скользило по их плоскости беспрепятственно. Не спорю. Грешу и я, может быть, излишеством; но дело в том, что этот грех во мне первородный; что, как ни распинайтесь для уличения и искупления моего, но так же мало успеете, как и предшественник ваш. Каждый автор имеет свои родимые пятна; я это сравнение часто употребляю и всегда употреблять буду: оно верно. Сведите эти пятна, и физиономия переменится. У Софии Гавриловны Бибиковой была на щеке черная бородавка; она свела ее, лицо ее потеряло много остроты. А иногда неуместным срезанием бородавок доберешься и до самой жизни. Кажется, о ком-то говорили, qu'il avait des gestes et descris dans son style. Такой автор был бы мой любимейший. Мне кажется, что особенно по-русски нельзя писать плавно, или точно польется вода. Мы, как итальянцы, должны договаривать ужимками и движениями.