Петр Вяземский
Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине

 
Je suis ne Tartare
Et j'ai voulu etre Romain;
Les Francais m'ont fait barbare,
Et les Russes Georges-Dandin.
 

Он же рассказывал, что Император Павел спросил его однажды:

– Ведь Ростопчины Татарскаго происхождения?

– Точно так, Государь.

– Как же вы не князья?

– А потому, что предок мой переселился в Россию зимою. Именитым Татарам-пришельцам, летним цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы.

Можно бы до бесконечности продлить список разнородных качеств, аномалий, антитез, междоусобных стихий, которые составляли личность Ростопчина. Не думаю, чтобы в нем была основа государственного человека, не в общем смысле слова, а в частном применении его. Мы часто называем государственными людьми ловких и удачно возвысившихся чиновников. Истинные государственные люди редки. История считает их много что десятками. Государственный человек есть тот, который, участвуя в общественных делах, оставляет по себе на государстве след, если не вечный, то прочный и многознаменательный. Но Ростопчин мог быть хорошим администратором; он имел русское чутье, русскую сноровку и много родственного с народом. Не будь он так страстен, запальчив в мнениях и суждениях своих, он был бы отличный дипломат. Продолжал бы он военную службу, он, без сомнения, внес бы в летописи наши имя храброго, распорядительного, энергического военачальника. В годы отдыха или опалы, когда он жил в деревне, он с любовью и деятельностью занимался сельским хозяйством: делал изыскания, обращал внимание на улучшение полевых работ, выписывал из-за границы сельские орудия и пытался усвоить их русскому работнику. Улучшение нашего скотоводства, и особенно коннозаводства, входило также в круг любимых забот его. Он был противник освобождения крестьян, по крайней мере при современном ему положении России, но разумеется, не был из числа так называемых крепостников, против которых, задним числом и задним умом, так еще горячатся публицисты и повествователи.

При других обстоятельствах и другой обстановке жизни мы могли бы иметь в Ростопчине писателя замечательного и первостепенного, подражателя и исполнителя школы Ф. Визина: ум и способности его были еще более гибки, оригинальность более разнообразна, веселость еще более сообщительна, особенно слово его было более бойко, едко и взрывчато, чем у самого Ф. Визина. Все написанное Ростопчиным, начиная с путевых записок 1786 г. до позднейших очерков пера его, носит на себе неизгладимый и всегда неизменный Ростопчинский отпечаток. Тут не ищи автора, – а найдешь человека. Язык часто неправилен, слог не обработан, не выдержан; но читатель от того не в убытке. Там где писатель хочет авторствовать, как в некоторых отдельных произведениях, например Le mystere des forets, ou L'arbre bavard, La verite sur l'incendie de Moscou, даже и комедия его «Живой убитый» (кажется так, имею под глазами один Французский перевод), все это слабее, безличное. Не слышишь грудного голоса, не видишь перед собою живого человека, каков он есть. Видишь автора, следовательно более или менее лице условное, то есть актера. Ростопчин хорош и замечателен, когда он мыслит и пишет в слух, когда он тот же любимый и воссозданный им Сила Андреевич Богатырев. Искать его надобно особенно в письмах его. Переписка его с графом С. Р. Воронцовым ^[1] – это горячий памфлет; но памфлеты обыкновенно и пишутся сгоряча на нескольких страницах, на известное событие, или по известному вопросу. А здесь памфлет почти полувековой и ни на минуту не остывающий. Живое отражение современных событий лиц, городских слухов и сплетней, иногда верное, меткое, часто страстное и вероятно не вполне справедливое, придает этой переписке, особенно у нас, характер совершенно отличный. Нельзя оторваться от чтения, хотя не всегда сочувствуешь писавшему; нередко и осуждаешь его. Многому научишься из этой переписки, за многое поблагодаришь; но общее, заключительное впечатление несколько тягостно. Бранные слова так и сыплятся: он за ними в карман не лезет; они натурально так и брызгают с пера. Не хотелось бы помянуть покойника лихом, а невольно скажешь, что он был большой ругатель; но вместе с тем признаешься, что ругательство его часто очень забавно, и пришлось бы сожалеть, если бы он менее ругался.