Петр Викторович Дубенко
Порубежники. Далеко от Москвы

Филин шагнул к Матвею, и тот попятился под решительным натиском.

– Да нет, чего ж князя… Я ведь не про то. – промямлил он, заикаясь и отводя взгляд. – Я того… ну… ошиблись, может.

– Ошиблись? – жёстко спросил Филин, продолжая наступать. – А может, мне по ошибке замест Кульки тебя в закупы взять? Коль ты умник таков, ага.

– Да я чего…

Филин не дал договорить. Он медленно потянул саблю из ножен, под металлический скрежет зловеще сверкнула сталь клинка. Матвей побледнел и в испуге отшатнулся, едва не сбив с ног стоявшую позади жену. Оступившись, муж навалился на неё всем телом, однако грузная женщина с бочкообразным животом не просто устояла сама, но ещё и не дала упасть Матвею.

– Вот то-то. – глядя на раздавленного страхом Лапшина, Филин удовлетворённо хмыкнул и добавил уже спокойно. – Не твоё дело, так и не лезь, ага.

– Да как же не наше? – вдруг раздался надтреснутый женский голос, и Серафима Лапшина взглянула на Филина из-за плеча мужа. Она говорила тихо и сдержанно, но уверенно и твёрдо. – Нынче тебе Кульку отдать, так завтра за Дуняхой явишься. А после и до моих дочурок доберёшься. Ведомо, что за утроба ваша. Ненасытная. Потому хоть и никто нам Кулька, а всё же дело наше.

– Ну ты, куда вякаешь, свербигузка! – прорычал Филин. – Помалкивай, гляди. А не то кожу с задницы сдеру, будешь знать.

– Да тут, мил человек, не знаешь, что хужей будет. – спокойно возразила Лапшина. – Так что не пужал бы ты меня.

– Во как? Ну как знаешь.

Филин протянул к Серафиме руку, но тут Матвея словно подменили. Всего мгновение назад он вёл себя как послушный телёнок, испуганно что-то мямлил и не смел даже взглянуть на Ваську. Теперь же встал между женой и Филином, при этом сгорбленная спина распрямилась, плечи расправились, и Васька с удивлением обнаружил перед собой не худосочного замухрышку, а богатыря почти в сажень ростом. Да ещё с упрямым решительным взглядом.

– Но-но, не ершись, дура.

Филин с вызывающей усмешкой положил ладонь на сабельный эфес, и Матвей снова отступил. Но в этот раз для того, чтобы взять цеп. Ухватив древко, Лапшин занёс тяжёлое било за спину и чуть поднял над головой, готовый ударить.

– Фух, ты это на кого? – спросил Филин с возмущённым недоумением.

Он всё ещё сжимал саблю и улыбался уверенно и надменно, но побелевшие губы слегка повело вкривь. Оглянувшись, Васька заметил справа Забугу Хапутина, который тоже напружинился всем телом. Слева ещё один долговязый мужик удобнее перехватил вилы.

– Ах вон оно чего… – Филин с лязгом вернул саблю в ножны и выдохнул. – Стало быть, разобраться хочешь? Ну что ж, твоё право, Матвей Мефодич. Токмо гляди – за навет на княжеских людей вира положена. Так что ежели на правеже не докажешь правоту свою… – Васька покачал головой. – Так просто не отделаться, ага. Сам рабом станешь. Да не закупом, а в челядь, без возврату. И батя со старшин слетит, это уж как пить дать. Что тогда с детишками станется, а? Думаешь, кто из них пожалеет? Нет, и не надейся, ага. Так что ты, мужик, подумай хорошенько. Стоит ли за чужих людей всё семейство в опасность ставить? Али лучше мирно всё решить? А?

На мгновение Матвей опять заколебался. Заметив это, Филин уже собирался было надавить ещё, но в это время взгляд Лапшина упал на детвору, что стайкой испуганных воробьев сгрудилась за клуней. При виде чумазой дочурки, в одной рубашонке стоявшей среди таких же малолеток, Матвей вспомнил слова жены и, когда снова посмотрел на Филина, от былых сомнений уже не осталось и следа.

– Нет уж, Василь Филиппыч, нет, мил человек. На правёж пойдём. А там как бог даст.

Васька разочарованно выдохнул, нервно рассмеялся и посмотрел на Акулину. Бледная, растрёпанная, она всё еще дрожала от уже схлынувшего страха и дышала так, будто без остановки бежала несколько вёрст. Чувствуя, как кровь закипает в нём от желания и злости, Васька приблизился к Матвею и едва слышно прошипел:

– Ну, гляди, коли так. Сам ты этого хотел, не ропщи после.

Со злом пнув соломенный сноп, Филин зашагал обратно к лошади.

Глава одиннадцатая

Тридцатого сентября наконец прошли сороковины, и следующие пять дней Андрей Петрович измаялся в сладком нетерпении. Чтобы стать полноправным белёвским князем, ему оставалось сделать один шаг – присягнуть на верность государю всея Руси. Посланца из Москвы ждали со дня на день, и юный князь хотел устроить ему не просто пышную, а роскошную встречу. Пусть даже слуги царя в белокаменной столице знают, что новый владетель белёвской земли, Андрей Петрович Бобриков, не какой-то калик перекатный, голь пустокарманная, а богатый, состоятельный вотчинник.

Филин дважды объездил княжество, собирая с деревень и сёл особый налог – погостье. В итоге стол ломился от угощений. Горшеня задумал пять перемен горячих блюд и два десятка закусок, названия которых Андрей Петрович услышал впервые. А ещё приготовили по корчаге вина, пива и хмельного мёда. Захар Лукич тоже не сидел без дела – ездил в Перемышль, где купил самую дорогую на всём торжище ткань. Четыре аршина красного аксамита с густым узором золотого шитья обошлись в такие деньги, что в Бобрике князь мог бы прожить на них целый год. И ещё столько же тиун уплатил именитому портному, чтобы тот лично приехал в Белёв и сшил князю парадную ферязь. Богатый наряд дополнил фамильный перстень белёвских князей – широкий золотой обод венчал огромный вишнёвый яхонт. Украшение оказалось велико для тонких пальцев юноши, так что пришлось специально везти ювелира, чтобы тот подогнал кольцо по размеру.

Встречать знатного гостя Андрей Петрович собирался в большой горнице. Глухую стену с печной кладкой завесили синим шёлком, на котором мастерицы в разных цветах вышили карту белёвской земли. А в центре покоя возвели дощатый помост и на нём поставили кресло. То самое, что так полюбилось князю с первого дня. Только теперь его дополнила обивка из красного бархата, небольшая подушка в изголовье высокой спинки и мягкая подставка под ноги. Так что это было уже не кресло, а трон. Настоящий княжеский трон.

Все приготовления удалось закончить за день до того, как в город прибыл доверенный царя. Им оказался служилый князь Пётр Иванович Горенский. Сам Андрей Петрович услышал это имя впервые, но Горшеня поведал, что это обмельчавший выходец из знатного рода Оболенских. Пять лет назад, чтобы получить при государевом дворе выгодное место, Горенский согласился признать себя полным холопом великого князя и перевёл все свои земли из вотчины в лен. Узнав об этом, Бобриков решил, что не выйдет встречать посланника на улицу, как предписывал порядок, а будет ждать в тереме. Ибо кто такой этот московский цепной пёс, чтобы перед ним стелился вольный верховской князь, не менявший отцовских владений на объедки с царского стола.

Горенский приехал с десятком московских дворян, но в терем вошёл один. Увидев его старый плащ с обычной бронзовой фибулой³⁰ и простую шапку даже без меховой опушки, Андрей Петрович надменно усмехнулся. Но на пороге царский посланник сбросил верхнюю одежду и остался в роскошном малиновом кафтане, а на поясе с золотой пряжкой в россыпи каменьев обнаружилась турецкая сабля, что одна стоила как пять ферязей Бобрикова. Юный князь нахмурился, закусил губу и против всех приличий встретил гостя надменным кивком, даже не привстав.

– Что ж, Пётр Иванович, давай начнём, пожалуй. Чтоб быстрей покончить.

Андрей Петрович взглядом указал на укрытый бархатом стол, где лежало всё для присяги. Пётр Иванович бегло осмотрел Библию в потёртом кожаном переплёте, икону в серебряном окладе и золотой целовальный крест с изумрудами.

– Боюсь, Андрей Петрович, быстро не выйдет… – с печальным вздохом сообщил он.

– Это почему же? – спесиво спросил Бобриков, и Горенский показал ему небольшой свиток.

– Родословную твою сверить надобно.

– К чему? – Андрей Петрович всё больше раздражался.

– Положено так. – объяснил Горенский и развернул привезённый свиток. – Итак, стало быть, Андрей Петрович Бобриков. Отец твой Пётр Иванович Бобриков, а дед – Иван Львович, что в 1495 году урождён был. Верно всё?

– Верно. – подтвердил Бобриков, откинувшись на спинку в расслабленной вальяжной позе.

– А его отец, то бишь прадед твой?

– Лев Даниилович.

– Верно, Лев Данилович. – кивнул Горенский, сверяясь с написанным. – Сын Даниила Бобрикова и второй жены его Степаниды Юрьевны Новосильской. А она дочь Юрия Романовича Чёрного, что в 1402 году преставился?

– Сего не ведаю. По мужской части до восьми колен знаю. А по женской на что?

– А зря не ведаешь, Андрей Петрович. – постановил Горенский. – Вишь ли, у Юрия Романовича, пращура твоего по прапрабабке, брат был – Василий Романович Новосильский. Он пять сыновей имел. Среди них Михаил Васильевич, сын коего Василий Михайлович в 1472 году из Новосильского удела вышел и первым белёвским князем стал.

– И что? К чему это всё?

– Да к тому, что, выходит, мать твоя, Ирина Ивановна – внучка того самого Василия Михайловича. А стало быть, родители твои роднёй друг другу приходились. Пётр Иванович Бобриков Роману Новосильскому шестиюродный внук. А матушка, Ирина Ивановна Белёвская, ему же пятиюродная внучка. Так-то.

– И что с того? – в который раз спросил Бобриков. Он всё ещё продолжал надменно улыбаться, но голос дрогнул, а пальцы вцепились в подлокотник. Горенский тяжело вздохнул и развёл руками, всем видом давая понять, что происходящее не доставляет ему радости.

– А то, Андрей Петрович, что по церковному порядку пятиколенный брак только с благословения патриарха законным считается. А коль такого благословения нет…

Андрей Петрович заёрзал на кресле, оно вдруг показалось ему жёстким и неудобным. Взгляд затянула пелена белёсого тумана, и даже Горенский, что стоял всего в пяти шагах, виделся юному князю размытым пятном. Лоб покрыла испарина, язык не слушался и заплетался.

– И… Ч-ч-чего ж тогда?

Горенский пожал плечами.

– Так просто всё, Андрей Петрович. Коли благословенья нет, стало быть, и брак незаконен. А раз так, ребёнок, что в этом браке появился, то бишь ты, байстрюк есть. Незаконнорожденный. Отсюда выходит, что белёвским князьям ты не родня и наследовать им не можешь. Бобрик за тобой останется, ибо родство по отцу и в таком разе переходит. А по матери – нет.

Пётр Иванович замолчал, ожидая ответа, но Андрей Петрович, потрясённый услышанным, только шевелил губами, не издавая при этом ни звука. Горенский откашлялся, принял подобающую позу и закончил короткую речь безжалостным приговором:

– Так что извиняй, Андрей Петрович, за дурные вести, но Белёв не твоя вотчина. В казну московскую отходит, великому князю.

Часть вторая

Глава первая

Той ночью впервые в жизни юному князю приснился Бобрик. В чёрно-белом тумане Андрей Петрович метался меж убогих лачуг и покосившихся заборов, искал дорогу и всё не мог найти её – лабиринт грязных переулков через десяток поворотов неизменно приводил в тупик. Мрачное серое небо без перерыва хлестало дождём, и земля раскисала в липкую кашу. Сначала огромным склизким комом она облепила босые ступни. Потом ноги стали тонуть до лодыжек, до середины икры, до колена. Вскоре он оказался уже по пояс в густом болоте и с каждым шагом погружался в него всё глубже, глубже и глубже. Вот в тёмно-бурой хляби увязли руки, исчезла грудь, плечи, даже шея. Вонючая хлюпкая жижа подошла уже ко рту и просочилась через стиснутые зубы, забила нос, потекла в уши.

Под собственный крик Андрей Петрович вскочил на кровати. Весь мокрый от пота, он дрожал и стучал зубами. Безумный взгляд, полный ужаса и боли, метался по комнате. Наконец остатки страшного сна растворились в ярком свете дня, проникавшем сквозь закрытые ставни, и князь сообразил, что Бобрик далеко. Он облегчённо вздохнул и даже улыбнулся. Но тут же в тяжёлой мутной голове обрывками пронеслись события последних суток. После разговора с Горенским Андрей Петрович на целый день впал в молчаливую хандру, что вылилась в ночной запой и яростный погром горницы, а уже под утро юного князя в хмельном беспамятстве принесли в опочивальню.

За несколько мгновений снова пережив всё это, Андрей Петрович закрыл глаза, спрятал лицо в ладонях и сначала тихо всхлипнул, потом едва слышно заскулил и вскоре всем телом затрясся в рыданьях. Неслышно вошёл Захар Лукич. Он долго мялся на пороге, потом нерешительно приблизился к кровати и тронул князя за плечо. Бобриков вздрогнул и, посмотрев на старого тиуна, торопливо вытер слёзы:

– Чего тебе?

– Андрей Петрович, тама, это… Москвич послал. Ну тот. Спросить, деи, когда уехать думаешь. Мол, не тороплю, конечно, но…

– Уезжать? – переспросил князь, с трудом сдерживая новую волну рыданий. – Да, надо. Скажи, скоро. Всё, ступай.

Захар Лукич понуро двинулся к выходу, но когда уже оказался в дверях, князь бросил вдогонку:

– И скажи, чтоб никого в горницу не пущали. – А потом, пряча взгляд, тихо добавил, словно хотел оправдаться. – Один побуду. Ступай.

Когда тиун вышел, Андрей Петрович долго сидел неподвижно. Потом не глядя обшарил руками постель, нащупал влажное от ночного пота полотенце. Развернув во всю длину, осмотрел его, дёрнул несколько раз, проверяя на прочность, кивнул и сплёл в тугой жгут. Соединив его концы в петлю, князь ненадолго смутился, лицо исказила жалкая гримаса, в светлом пухе первой щетины опять сверкнули слёзы. Однако в этот раз он быстро взял себя в руки, тряхнул головой и твёрдо постановил:

– Уж лучше так, чем побитой собакой вернуться.

Он решительно встал, оделся, закинул на плечо верёвку из полотенца и, напоследок ещё раз оглядевшись, вышел из спальни.

У лестницы князь остановился и вслушался в тишину. Убедившись, что внизу никого нет, быстро сбежал по ступеням и осмотрел горницу. Московский посол, объявив волю царя, покинул терем сразу же, так что яства для пира остались нетронуты. И когда Андрей Петрович наконец пришёл в себя, он первым делом потребовал налить ему бухарского вина. Первый кубок выпил, только чтобы успокоиться после нешуточной встряски. Второй – чтобы избавиться от поганых мыслей. Третий опустошил залпом на помин ещё одного белёвского князя, который помер, так и не успев толком покняжить. Перед четвёртой чаркой провозгласил тост за покойного дядю и всех его предков, которым на том свете не должно быть ни дна, ни покрышки. А для пятой уже не искал повода и дальше пил молча, остервенело вливая в себя всё подряд.

– Не пропадать же добру, коли за него столь плачено. – с жалкой кривой усмешкой объяснял он сам себе. – Что ж, московским чинам всё оставить? Нет уж.

Андрей Петрович припомнил, как с воем носился по горнице, разбил все окна, перевернул стол и в щепки разломал кресло-трон. А в довершение, уже обезумев в пьяном угаре, собрал деревянные обломки в кучу и подсунул под них кипу посошных книг, изорванных в клочья. Собираясь всё это поджечь, князь влез на единственную уцелевшую лавку и попытался сорвать с потолка большую лампаду. За этим его и скрутили набежавшие слуги. Связали руки полотенцем и отнесли в опочивальню, где, исторгнув из себя вонючий поток красно-зеленой рвоты, он наконец уснул.

И вот теперь, стоя посреди разгромленной горницы с тяжёлой больной головой и пересохшим горлом, Андрей Петрович смотрел на пустой крюк в потолочной матке и пытался понять, сгодится ли этот тонкий пруток металла для того, что он задумал. Однако ответить на этот вопрос князь так и не успел. В сенях за плотно закрытой дверью раздался встревоженный голос тиуна.

– Ну говорю же, не велено пущать, ну… – жалобно умолял Захар Лукич. – Андрей Петрович сказывал, чтоб не тревожили. Я царского посланца и то не пустил, а тут уж…

– Чего? Ты это кого с москвичом в один ряд ставишь? – гудел в ответ мощный раскатистый и незнакомый бас. – Меня? Ах ты… Прочь с дороги, олух.

И не успел Андрей Петрович возмутиться наглостью невидимого гостя, как дверь с грохотом распахнулась и в горницу ввалился настоящий медведь в человеческом обличье. Длиннополая шуба искрилась соболиным мехом, горлатная шапка из каракуля на два локтя поднималась над головой, а дополняла эту картину широкая густая борода по пояс с благородным отливом седины. Невысокий, коренастый, с богатырским размахом плеч и необхватной грудью, незнакомец по-хозяйски уверенно прошёл через всю комнату и остановился перед князем. Высокий лоб прорезала глубокая морщина, большие колосистые брови нахмурено сдвинулись и опустились на глаза, под пронзительным взглядом которых Бобриков, вместо гневной ругани, что всего мгновение назад просилась ему на язык, против собственной воли испуганно съежился и поспешил спрятать самодельную верёвку за спину.

– Да уж. Ехал на свадьбу, а приехал на развод! – сокрушённо произнёс загадочный посетитель, оценив разгромленную горницу. – Ну здравствуй, что ли, Андрей Петрович. Воротынский я. Михаил Иванович. Слыхал про такого?

От удивления Андрей Петрович ненадолго потерял дар речи. Кто же из верховских порубежников не слышал о Воротынском? Удельный князь, глава древнего знатного рода, что брал начало от первых Новосильских и по прямой линии восходил к Рюрику. Самый богатый человек в южных пределах Руси, вотчинник, чьи земли на самом резвом скакуне не объехать и за неделю. Даже в Москве при нём уважительно молчали думные бояре, царедворцы и начальники приказов, а за подвиги при взятии Казани Михаил Иванович лично от царя получил право не снимать в его присутствии шапку.

– П-п-проходи, Михаил Иванович. Гостем будь. – предложил растерянный Бобриков, и Воротынский улыбнулся.

– Благодарствую. Только, слышал я, ты и сам отныне здесь гость. – Михаил Иванович подошёл к скамье, но, брезгливо осмотрев её, садиться не стал. – Ну ладно, ладно. Не смущайся. Не дразнить тебя прибыл, не думай.

Воротынский обернулся к открытым дверям, в проёме которых застыл его слуга.

– Стулья раздобудь.

Слуга молча скрылся в сенях, а Михаил Иванович продолжил говорить, перейдя на опасливый шёпот:

– Про беду твою я ещё неделю назад узнал. Когда в Москве был. Проболтался один человечек. Да вот упредить тебя не успел. – Воротынский пристально посмотрел на Бобрикова и печально усмехнулся. – Так уж вышло, Андрей Петрович, что твоя беда наперёд каждого верховского князя тронет. Потому и прибыл я: тебе помочь, а заодно и нас всех от напасти избавить.

Вернулся слуга с двумя стульями. По знаку Воротынского он отнёс их к дальней стене и поставил так, что они почти касались друг с друга.

– Дверь закрой. Да гляди в оба там. – распорядился Михаил Иванович. Оседлав один стул, он взглядом приказал Бобрикову тоже сесть и продолжил говорить, лишь когда слуга покинул горницу. – Вишь ли, Андрей Петрович. До сей поры наше верховское порубежье вольным было. От Перемышля до Бобрика твоего всё сплошь вотчины князей. А царь давно на них поглядывал с прищуром. Москве, вишь ли, новая землица позарез нужна. Русь, конечно, большая, да вот угожих полей не так много. Все государевы нивы нынче уже заняты и не в два, а в три поля пашутся. Да только смердов лишних столько народилось, что всё одно не прокормить. Потому и примеряется Иван Васильевич к верховским владениям. Понимаешь?

Бобриков печально усмехнулся. В памяти его тут же всплыли просьбы водопьяновцев и долгие споры тиуна с Горшеней.

– Так её, землицы свободной, и у нас нет.

– В Диком поле зато много. – жёстко отрезал Воротынский. – Там этой землицы столько, хоть каждому смерду по тыще десятин давай, а всё одно не кончится. Вот потому и мечтает Иван Васильевич безлюдную степь обжить. Давно мечтает.

Андрей Петрович в недоумении пожал плечами:

– А нам что за печаль? Ну хочет Москва своих людишек в Дико поле заселить… Мы-то здесь при чём?

– Да при том, Андрей Петрович, что это для нас Дико поле – степь безлюдная. А для сыроядцев это пастбища. Они там испокон веков кочуют. Как мыслишь, чем обернётся, ежели царь эту землю к рукам прибирать начнёт? А? Обрадуется тому степняк? Али войной на нас пойдёт?

– Эге, тоже мне новость – война. Будто нынче промеж нас мир стоит.

– Э нет, Андрей Петрович, не спеши… – Воротынский с укоризной посмотрел на собеседника. – Нынче степняк к нам просто в набег ходит. Ясыря взять и не более. Да всё врозь, к тому же. Каждый по себе. А вот ежели царь их степи лишать начнёт, тогда уж настоящей войной пойдут. Всем своим миром безбожным навалятся и щадить не станут. Коли выйдет так, былые набеги пустяком покажутся. Небо с овчинку станет, не иначе. И заметь, Андрей Петрович, нам станет. Понимаешь, о чём я?

Бобриков с растерянным видом мотнул головой, честно признаваясь, что смысл последних слов от него ускользает. Воротынский тяжело вздохнул и закатил глаза.

– Москва отсель далеко, потому царь и храбрый такой – степняку не дотянуться. А мы – у них под боком. Неспроста ведь порубежьем зовёмся. Так что вся сила кочевая наперёд всего на нас обрушится. Вот и выходит что? Иван Васильевич холопов своих в Диком поле расселять станет, через то большие выгоды получит. Тягло, оброк, прочий сбор какой. Богатеть он будет, а огнём и кровью за это мы платить станем. Как полыхнёт, от Москвы помощи не жди: Иван Васильевич так в Ливонии застрял, не вылезти. Вот ты не ведаешь, а нынче треть государевых полков, что вдоль Оки стоят, на север уйдут, в Балтику. И без того невелик заслон был, а теперь и вовсе без защиты останемся. Спасибо царю-батюшке. Теперь понял?

Вместо ответа Бобриков зажмурился и крепко сжал ладонями виски. От того, что он услышал, голова шла кругом и звенела. Пытаясь разобраться в словах старого князя, Андрей Петрович ощущал себя неумелым пловцом, который только что с трудом барахтался в стоячем мелководье и вдруг оказался на бурной стремнине, среди волн, водоворотов и бесконечных пенных бурунов.

– Понял, вижу. Понял. А что муторно глядится всё, так-то с непривычки. – Воротынский ласково похлопал юношу по колену. – Погоди, обвыкнешься, всё на места встанет. Главное, пока уразумей: нельзя великому князю Белёв отдать. Думаешь, на что он ему сдался? Для его владений такой прирост – тьфу. И не заметит даже. Да вот нужен ему хоть малый пятачок земли в порубежье нашем, дабы твёрдо на нём встать да с него в Дико поле прыгнуть. А тут Белёв и подвернулся. И коль скоро прыжок этот нам большой кровью отрыгнётся, нужно костьми лечь, а в Белёв царя не пустить. И ты в деле сём на переднем крае оказался.

– Так нешто я один могу чего? – упавшим голосом спросил Бобриков, бессильно разводя руками.

– Можешь, Андрей Петрович, можешь. Один, конечно, в поле не воин. Но коль скоро беда общая, так и мы за тебя горой встанем. А в таком разе и муха – богатырь. Для того и прибыл нынче таким спехом. Дабы ты глупостей всяких не успел натворить. Ибо теперь судьбы всех верховских князей от тебя зависят. Воля наша и достаток – в твоих руках, Андрей Петрович.

– А чего ж делать-то, коли так?

– Подскажу, не бойся. А где надобно – делом пособлю. Говорю же, не оставим. – Воротынский звонко хлопнул в ладоши, потёр их одну о другую и громко крикнул. – Козлов! Ванька!

Тут же, словно стоял за дверями и только ждал команды, в горницу вошёл слуга, что приносил стулья. Весь он был ладный, собранный: кафтан без единой морщинки сидел как влитой. В пять широких шагов Козлов пересёк большую комнату и замер перед господином в ожидающей позе, при этом широкое скуластое лицо его с маленькой острой бородкой оставалось бесстрастным.

– Перво-наперво всех белёвских послужильцев забрать надобно. – продолжил Воротынский, знаком приказав слуге ждать. – Инше они в государеву службу попадут, а три десятка добрых воев царю отдавать не дело. Самим сгодятся, чаю. Так что пущай твой тиун, Андрей Петрович, всех послужильцев кабальные расписки поднимет да сочтёт, сколь серебра надобно. Всё сполна государевой казне выплатишь, а людей себе заберёшь.

– Ого. Это ж каки деньжищи, Михаил Иванович… – вздохнул Бобриков, вспоминая недавний случай с Тишенковым. – По каждой расписке три рубля, небось. Это ж на круг выходит почти сотня. Где столь взять?

Воротынский тихо беззлобно рассмеялся, как смеётся умудрённый опытом отец над безобидной шалостью ребёнка.

– Эх, Андрей Петрович. Эти сто рублей – капля в море. Ибо дальше предстоит нам белёвскую землю тебе в кормление выбить.

Удивлённый возглас застрял у Бобрикова в горле, и он закашлялся, мотая головой.

– Да-да, не удивляйся. Ради того и прибыл. Нынче Горенский этот, царский пёс, кормленщиком здешним должен стать. Но коли так, нам вовсе туго будет. Потому и надобно вместо него тебя волостелем³¹ сделать.

– Так разве царь отдаст?

– Просто так, по доброй воле не отдаст. Это уж само собой. – согласился Михаил Иванович. – Стало быть, так надобно сделать, чтоб не мог Иван Васильевич отказать тебе.

– Это как же так?

На этот раз Воротынский долго не отвечал. Задумчиво глядя на юного князя, он теребил кончик бороды и покусывал нижнюю губу.

– Слушай, князь, внимательно. Представь, скажем, среди книг тутошних сыщется вдруг расписка. С печатью княжеской и скрепой его. Всё чин чином. А по ней, по расписке этой, покойный Иван Иванович перед князем Бобриковым, тобой то бишь, должник выходит. Что тогда?

– Что тогда?

– Коли Белёв великому князю переходит, то и долг он наследует. Выходит, великий князь Бобрикову должен отныне. А долг немаленький будет. Таков, что и прежде, в добрые времена, для московской казны неподъёмно было. А уж нынче и подавно. Ну, тысяч восемь, скажем. С войной этой у Москвы без того расходов тьма тьмущая. А тут – восемь тысяч. Ежели нынче такие деньги из казны достать, как после войско снаряжать станешь? А поход уже на носу. Вот и не будет иного пути, как за тот долг в кормление Белёв отдать. Понимаешь?

Андрей Петрович нахмурился, лоб изрезали морщины, растерянный взгляд перебегал с Воротынского на Козлова и обратно.

– Так, а… Где ж такой расписке взяться? Тиун мой уж все бумаги не по разу перебрал. Коли была такая расписка, уж сыскалась бы давно.

Воротынский повёл бровью и громко хрустнул пальцами.

– Ну, коли не сыскалась, так напишем. Печать белёвского князя нынче у тебя. А средь моих слуг есть таков человек – любую подпись сделает, не отличишь после. В самой грамоте, конечно, не про восемь тысяч сказано будет. Ибо никто не поверит, что таки деньжищи у тебя водились. А, скажем так, рублей двадцать. Но возник сей долг лет пятнадцать назад. Когда Иван Иванович опекуном твоим стал и отдавать, само собой, не собирался. А лихва-то шла. По обычному закону на половину в год долг прирастает. То бишь в следующем году уже тридцать рублей было, ещё через год – сорок пять, ну и далее. Вот так за пятнадцать лет восемь тысяч и набежало. Почему в такое не поверить? Коли расписка есть? А для надёжности верность сей расписки ещё пять свидетелей подтвердят. Как законом положено. Де, сами при том были, сами видели. Как же опровергнуть?

Воротынский замолчал, возбуждённо барабаня пальцами себе по колену.

– А ежели… – нерешительно начал Бобриков. – А ежели откажется Иван Васильевич расписку и клятвы признавать? Тогда как?

– Не откажется. – уверенно отрезал Воротынский. – Потому как это для прочих верховских князей законный повод будет от своих присяг отказаться. Мол, вот, глядите, люди добрые, как московский князь верных слуг своих забижает. А раз так, и мы от принесённых клятв свободны. Представляешь, чем сие для Москвы обернуться может? Вот и выходит, что проще будет Белёв в кормление отдать. И отдаст, не сомневайся. Тут уж я кое-кому слово нужное шепну, в кормленном приказе суну кому надо, ну и там другое всякое. По нашему выйдет, это уж твёрдо. Ну, что скажешь? Решай, Андрей Петрович.

Бобриков молчал, глядя на причудливую тень, что сам отбрасывал на пол. Лицо его то озарялось решимостью и надеждой, то вдруг омрачалось от нахлынувших сомнений.

– Что гложет, Андрей Петрович?

– Да вот… Не обессудь токмо, Михаил Иванович, но никак в толк не возьму. На что я тебе сдался. Ведь ежели можешь так с распиской провернуть, пошто себе в кормление Белёв не хочешь взять?

– Мне Иван Васильевич не отдаст. – усмехнулся Воротынский. – Ибо ведает, что я и так крепко в порубежье верховском стою. А ежели ещё Белёв в моих руках будет, тогда и вовсе. Потому не отдаст, забоится. А ты другое дело. Теперь уж ты не обессудь, коли так. Но кто таков Андрей Петрович Бобриков перед великим князем? Букашка малая. Потому тебе отдаст, ничего не заподозрит. А коли по-нашему выйдет, я всё одно через тебя Белёв держать буду. Ты ж, Андрей Петрович, с этаким делом без помощи не справишься. А, стало быть, ежели Белёв у тебя, считай, я в нём хозяин. Как есть говорю, прямо, без утайки.

– Стало быть, ты для себя Белёв у царя выгрызаешь? Правильно понял?

– Для всех, Андрей Петрович, для всех. – поправил Воротынский, сурово глядя на молодого князя.

– Для себя али для всех, неважно. – Бобриков потупился. Видно было, что эти слова даются ему с трудом, но не сказать их он тоже не может. – Ибо на суде перед царём клятву по ложной расписке мне давать придётся. Ни тебе, Михаил Иванович. И не всем. А мне.

– Ну а как ты хотел? – строго спросил Воротынский. – Не разбив яиц, яичницу не сделаешь. Или говорят ещё, любишь кататься, люби и саночки возить.

– Так-то оно так, Михаил Иванович. Только выходит, что кататься все будут, а саночки мне одному возить. Случись чего, за ложную клятву пред царём кто ответ держать станет?

– Ах вон ты о чём… – протянул Воротынский.

Он откинулся на спинку стула, с интересом глядя на собеседника. И Андрей Петрович тоже нашёл силы посмотреть старому князю в глаза. Бобриков ожидал упрёков и даже готов был выслушать гневную отповедь. Однако, Михаил Иванович ласково улыбнулся:

– Что ж, коли так, неволить не стану. Ежели так царя и божьего гнева боишься, можешь прямо завтра в Бобрик уезжать.

Бобриков вздрогнул и болезненно простонал. Лицо его внезапно исказилось так ужасно, что даже Воротынский испугался, как бы юный князь прямо сейчас не скончался от удара. За время разговора Андрей Петрович много о чём успел подумать, но эта простая мысль в голову не приходила. А ведь Воротынский был прав. Ему придётся оставить Белёв и вернуться в Бобрик. В этот мерзкий городишко, который он ненавидел всей душой и сердцем. Прежде мириться с тамошней жизнью ему помогало то, что он не знал, никогда не видел другого. Но теперь Андрей Петрович не мог представить себя в Бобрике. А больнее всего было то, что отныне жить там придётся без надежды вернуться в этот прекрасный светлый и богатый мир. А ведь он заслужил всё это. Тем, что вытерпел восемнадцать лет страданий, унижений и позора. И вот теперь, едва обретя заслуженное счастье, должен отказаться от него? Он резко расправил плечи.