Петр Ингвин
Зимопись. Книга первая. Как я был девочкой
Глава 4
Ужинали все как были, не переодевшись. Некоторые, вроде меня или Томы, опустошали тарелку с виноватым видом. Глаза глядели в овощное рагу, старательно деля его на ингредиенты – только бы не подниматься на Карину, сидевшую с нами за одним столом. У других царило веселье, слышались похвалявшиеся голоса, кто сколько раз попал и как закрутил мяч. Мало кто думал, что сам мог оказаться на месте Карины. Наверное, это здорово для дисциплины, но как-то не по-человечески.
Посуду собрали двое бойников. Для учениц команды вставать не было.
Столы опустели. С них даже смахнули крошки. Наконец, в дверях появилась Астафья, в руках она держала кожаный свиток. Острый взгляд, пробежав по нам, остановился на Томе:
– Грамотная?
Выражение Томиного лица ответило раньше языка. Войница не стала дожидаться словесного подтверждения.
– Прочитаешь вслух, четко и с паузами. Чтобы даже те, кто раньше не слышал, с одного раза усвоили. Не усвоившие долго не живут.
Напутствовав таким образом, Астафья удалилась. Тома размотала свиток. Поперек длинного куска кожи располагались ровные строчки. Красиво выписанная кириллица. С приукрасами, но почти современно. Читалось легко.
Поерзав на скамье, Тома развернула свиток до нижнего края и начала:
– Пояснение о клятвах и обетах. Если кто даст клятву, то не должен нарушать слова своего, но должен исполнить все, что вышло из уст его.
Ученицы, перешептывавшиеся где-то сзади, затихли. Тома набрала воздуха побольше.
– Если выйдет муж за жену, а на нем обет или слово, которым связал себя, и услышит жена его и, услышав, промолчит, то клятвы его состоятся. Если жена, услышав, запретит и отвергнет клятву уст его, то не состоится она, и Алла, да простит Она нас и примет, простит ему.
Что за галиматья? Неужели нельзя сформулировать по-человечески, более удобоваримо? Видимо, нельзя. Нам дали официальный религиозный текст. Как в библии. Точнее, именно из библии, который переделан здешними «богословами» под местные требования. Потому что в обратное – что это наша библия списана с нужными погрешностями с их оригинала – я ни за что не поверю.
– Обет вдовых и разведенных, какую бы клятву ни возложили они на душу свою, состоится.
Скрипнула скамья, на нарушителя тишины так шикнули, что дальше слышались только звуки снаружи: шум шагов и невнятные голоса.
– Если несовершеннолетние дадут клятву в доме матери, и услышит мать, и промолчит, то все обеты состоятся. Если же мать, услышав, запретит, то все клятвы не состоятся, и Алла, да простит Она нас и примет, простит им, ибо запретила им мать.
За окном началось движение. Большинство голов обратились туда: двое бойников уносили с поля агрегат наказания Карины. Тома читала:
– Если муж в доме жены дал клятву, и жена слышала и не запретила, то обеты его состоятся. Если жена, услышав, отвергла их, то все вышедшее из уст его не состоится: жена уничтожила клятву, и Алла, да простит Она нас и примет, простит ему.
Теперь один бойник забрался на столб с топором и, прицельно размахнувшись, выбил обухом один за другим пару клиньев. Верхняя Т-образная перекладина рухнула на подставленные руки других. Перекладину с веревками унесли. Врытый столб остался на месте.
– Вот уставы, которые Алла, да простит Она нас и примет, заповедала об отношении между женою и мужем, между матерью и детьми в юности их, в доме матери их. Алле хвала.
– Алле хвала! – до боли в ухе грянуло в помещении.
Как черт из коробочки в двери материализовалась Астафья.
– Из услышанного советую сделать выводы. Теперь ноги в руки – и в кладовку. Берем утяжеленные мечи. Построение на выходе на счет двадцать. Один, два…
Сталкиваясь в проходе, ученицы ринулись исполнять приказ. Я со всеми. Стук, треск, топот. Визг и натужное сопение.
– Не мешаем друг другу! Толпа олицетворяет панику. Быстренько организовались! Одиннадцать, двенадцать…
Выданный инструмент представлял тупую мечеобразную болванку раза в полтора тяжелей настоящего оружия. Помнится, я жаловался на легкость деревянного меча. Получите, сударь. Еще жалобы, предложения, пожелания будут?
– Встать в шеренгу! Девятнадцать, двадцать. – Войница обозрела печальное запыхавшееся зрелище. – Плохо. Не лучшие мечи короны недалекого будущего, а рыкцарский сброд. Повторим. Еще раз, бегом, сдать оружие и рассесться на кухне! Один, два…
…И так восемь раз.
Когда все получилось идеально, Астафья подняла перед строем такую же тяжелую болванку. Мы ловили воздух пересушенными ртами, сердца вылетали, ноги подгибались, руки тряслись.
– Встаем в стойку. – Войница выставила левую ногу вперед. – Рубим с выпадом. Отходим. Защищаемся. Снова рубим. Приступили.
– У меня дома учебный меч намного увесистей, – шепотом похвасталась Зарина, легко управляясь с неподъемной железякой.
– Из свинца, что ли? – предположил я, сам размахивая с ощутимым трудом. – Или золотой?
Чугуна-то они не знают. Насколько понимаю, меня окружают исключительно медь и ее сплавы. Бронзовый век в собственном соку.
– Разговорчики! На столб захотелось?
Кто разговаривает? Никто не разговаривает. Столб любого приучит к порядку. Его не стоит убирать вообще, один вид орудия наказания повышает дисциплину и успеваемость на порядок.
Войница подгоняла:
– Вспомните «встречку». Слабый человек – мертвый человек. Слабое общество – мертвое общество. Быть слабым – предательство.
Упражнение продолжалось до полного изнеможения учениц. Не скоро сжалившись, войница сначала разрешила закончить младшим, тем, кто ронял меч от слабости. Старшие и особо упертые продолжали. Моя рука действовала… хотел добавить – на чувстве долга, но она уже не действовала. Я махал плечом и корпусом. Астафья одобрила.
– Отлично. Еще выпад. Еще один. Сила воли – когда мозг говорит «всё», а ты ему: «нет, не всё». Еще один выпад. Теперь последний. Теперь самый последний. Стоп. Сдать оружие, все свободны.
Ученицы упали, кто где стоял. Я перехватил меч левой рукой и поплелся к кладовке. Моему примеру последовала Зарина. За ней, шатаясь, – едва дышавшая Тома. Но потом и мы, и те, кто следовал за нами, все равно вышли на поле и рухнули на траву.
Прошло не меньше получаса, пока тела согласились принимать положения, кое-как похожие на вертикальные. Ученицы расползались, как черви из опрокинутой банки, во всех направлениях, по очереди приподнимая, у кого что поднималось, и шагая тем, чем шагалось.
В комнатах ждали чистые комплекты взамен мокро-грязно-порванных. Боевую форму на остаток дня отменили. Заморосил дождь. Босым ногам стало некомфортно. Говорят, это дело привычки. А если я не хочу обрастать такими привычками? Где мои домашние тапочки?! Где кроссовки?! Хочу под плед и к компьютеру!
Большинство, взяв чистое, отправилось в помывочную. В том числе моя солнечноокая соседочка, бросившая на прощание полный понимания взгляд: вот, даже помыться по-человечески не можешь. Ангел, блин, переформатированный. Потому – ходи грязным.
Я обтерся подсохшей старой одеждой и влез в новую. Некоторое время блаженствовал на лежаке. Давно сдерживаемое давление в низу живота подняло. Больше терпеть нельзя.
Едва утих невыносимый крик обиды покидаемой двери, как я уже стучался в соседнюю.
– Тома?
– Подожди, я не одета, – быстро раздалось оттуда. – Одну секунду.
Ждать пришлось тридцать шесть секунд. Я посчитал.
Дверь отворилась.
– Чего?
– Сопроводи, – я умоляюще указал взглядом вдаль.
Вздохом Томы можно было надуть наш искомый воздушный шар.
– Горе мое. Пойдем.
По дороге я в двух словах рассказал о дяде Люсике.
– И что думаешь? – спросила она.
– Много чего и ничего одновременно. Собираюсь дожать и выведать все. Либо он дожмет меня. Тогда будешь спасать.
– Как?
– Как сумеешь, – развел я руками.
Пришли. Сначала дожидались, когда все удалятся. Затем – пока за всеми уберется появившийся, как привидение, бойник. Затем Тома на всякий случай еще раз проверила отсутствие посторонних, и под ее бдительным прикрытием я с невыразимым чувством посетил долгожданное заведение. Вот оно, счастье.
Тома кашлянула. Громкое босое шлепанье стало удаляться, но я, к счастью, уже выходил, когда в дверях столкнулся с Варварой, которая только собиралась в помывочную и по пути решила заглянула сюда. Чистая одежда перекинута через плечо, старая где-то оставлена. Святая простота. Что делать, школа-то женская. Испуганным котом, котрый пересекся на дороге с ротвейлером, я прошмыгнул мимо. Варвара задумчиво посмотрела вслед, но ни слова вслед не донеслось. Вот и ладушки.
По дороге меня перехватили. Почти похитили. Открылась дверь, четыре руки почти силой втащили внутрь. Силой – грозно сказано. Это были две малявки почти на год младше, чьих имен я так и не удосужился запомнить. Если применю свою силу, несладко им придется, в нашем возрасте год – целая жизнь.
Меня усадили в центр ближайшего лежака, сами похитительницы примостились рядышком, прижавшись с боков трусливыми мышками. Страх и ужас задуманного читался в глазах. И отвага.
– Хотим спросить… – наперебой начали они, пряча взгляды.
– Как насчет кары? – Я по-отечески назидательно приподнял брови.
Две головы едва не оторвались, замотав в стороны:
– Ничего не хотим знать конкретно! Только основополагающий принцип, который касается лично ангелов.
– Ну-ну, словоблуды-формуляторы, – усмехнулся я. – Что же хотите знать такого основополагающего?
Далекий скрип моей отворившейся двери донесся даже сюда. Вот это сигнализация. Должно быть, Зарина вернулась. Посижу еще минутку, пусть спокойно разденется и ляжет.
– Про мир – ничего! – еще раз напомнили девчушки, чтобы я не побежал докладывать о величайшем нарушении. Затем голос понизился до шепота, и они сами испугались получившейся конспирации: – У вас мальчиков любят?
Пришлось срочно вспомнить, что для них я девочка.
– Думаете, мы чем-то отличаемся от вас? – Улыбка вышла кривоватой и высокомерной. Ну и пусть. – Я, Тома… разве мы другие? Руки не из того места или мозги навыворот? Или людей по ночам едим?
Они со страхом переглянулись.
– Вы хорошие, очень хорошие, настоящие ангелы. Но…
Одна замолкла. Вторая решилась:
– Ведь ваши мальчики – черти!
Сказала – и отпрянула. И вторая с другого боку, для симметрии.
Я собрал волю в кулак и крепко сжал, чтобы не рассмеяться.
– Увы, не только наши.
Они снова с ужасом уставились друг на друга.
– Если сказать правду, то все мальчики – черти, – прибавил я глубокомысленно.
При этом вспомнилось, каким чертенком обычно возвращался я со двора, и что там творил с другими мальчишками – чистыми сатанятами.
Девчушки вдумчиво затаились. Одна, обняв колени и положив на них подбородок, состроила настолько серьезную рожицу, что вновь пришлось брать себя в руки. Вторая, повозившись, не выдержала, снова рискнула:
– Я, конечно, не слушала, но говорят… что вы с мальчиками живете и учитесь вместе.
– Так говорят? – удивился я. Оказывается, о нас говорят. Несмотря.
Обе, не задумываясь, кивнули.
– И если вы их любите… – вернулась первая к главной теме, – не понимаю, как можно любить черта? Имею в виду, настоящего черта? Не в переносном смысле, как про наших.
Мне припомнилась одноклассница Леночка, которой я симпатизировал в четвертом классе. Дружил, помогал, давал списывать… пока она не плюнула на дружбу с высокой колокольни и не растерла ножкой жалобно скулящие клочки по грязи. Однажды она попросила меня передать Тимуру любовную записку. Не любовную, конечно, но с предложением дружбы, что для меня было синонимом любовной. Тимур – главный задира в классе. Да что в классе, в школе! Даже учителя его боялись, точнее, опасались компании, с которой он водился. Старшая часть компании постоянно сидела в тюрьме за разбой и наркотики, младшая собирала деньги с других младших.
– Чем больший черт, – вздохнул я, – тем больше любят. Ничего не поделаешь. Тянет ангелов к чертям, закон равновесия.
Этот закон я придумал только что, не желая пускаться в длительные объяснения. Как рассказать местным про фрейдизм и прочую около- и псевдонаучную хренотень, что объясняет в нашем мире, почему хорошим девочкам упорно нравятся мальчиши-плохиши? Последний раз я читал что-то про естественный отбор, где недостающие качества одного родителя компенсируют вторым для лучшего потомства. Не верю. Как у пай-девочки из благополучной семьи могут получиться хорошие дети, если она вышла замуж за грабителя-наркомана?
Опустим, я не специалист в вопросах выживания вида. Меня больше интересует свое собственное.
А в случае Леночки все прояснилось с ее же слов. Однажды я набрался храбрости и спросил. Не вслух, конечно. Тоже запиской. «Понимаешь, – написала она в ответ, – ты хороший, очень хороший, но способен только на хорошие поступки. Это скучно, предсказуемо и неинтересно. Тимур способен и на хорошие, и на плохие. На очень плохие, но и на очень хорошие. Его возможности в два раза превосходят твои. С ним нескучно!»
Вот так, нескучно оказалось лучше, чем хорошо и надежно. Где здесь логика? Что скажет Дарвин?
Ладно, спишем все на возраст.
– Придет время, встретите своих чертей, – вставая, подытожил я грустной шуткой. – Не мучайтесь, выбирайте по своему размеру, то есть, чтоб было комфортно и не приходилось притворяться. Иначе жизнь не жизнь, хоть с чертом, хоть с ангелом.
Малявки остались в растерянной задумчивости, я отправился к себе.
Зарины не было. Была и ушла? Или не приходила? Но тогда…
Холодной змейкой скользнул по телу озноб. Я огляделся. Темновато, но все просматривалось. Никто не спрятался, ничего не исчезло, ничего не прибавилось.
Значит, показалось. Из легких вышел задержавшийся воздух. Полусогнутые, приготовившиеся к броску ноги и руки с удовольствием выпрямились, плечи расправились.
На всякий случай нужно вновь отодвинуть лежак с обычного места. Мало ли. Береженый, говорят, дольше живет. Если возникнут вопросы, почему сделал это теперь – объясню. Зарина поймет. Надеюсь. До сих пор понимала. Я взялся за край лежака и резким движением двинул его к соседкиному.
Будто тетива щелкнула, только очень-очень маленькая. Из-под потолочной балки вывалился и, со стуком, упал вниз острием наточенный меч. Стандартный меч ученицы. В кладовке много таких. Он воткнулся в деревянный пол – как раз в то место, где на лежаке должен был расположиться я. Уже не озноб, а настоящий холодный пот покатился по спине. Осторожно выглянув в окно и убедившись, что посторонних нет, я на цыпочках придвинулся к мечу.
Как?!
Тончайшая веревка, почти нить. В темноте комнаты она не видна с полуметра, даже если всматриваться специально. Меч закрепили в углублении на круглой потолочной балке над лежаком. От рывка нить выдернула оружие клинком вперед.
Значит, покуситель знал, что я сдвину лежак.
Дурак. Не он, а я. Полный. Меч упал – куда? То-то. Не знал он ни фига – тот, кому очень хочется сделать меня мертвым.
Нащупав нить, я стал разматывать ее в поисках конца. Нить ушла в сторону сдвинутого лежака и скрылась под первой простыней, на которой спят. Под ней…
Хорошо, что я провел ладонью и пощупал. Почти вертикально в лежаке торчала игла. Направление – мне в спину, когда лягу. Вжимая лежак, я насаживаюсь на иглу, одновременно натягивая нить, которая выталкивает меч, который…
Брр.
Глава 5
Если разложить факты по полочкам, возможны три уровня. Первый, уровень игрока, самый простой: скрываясь за показным равнодушием, Карина или Феодора, у которых есть мотив, мстят. Второй уровень, мастерский: кто-то по неизвестным соображениям внаглую подставляет их, имеющих мотив. Третий уровень – гроссмейстерский: игроки первого уровня проводят опасную трехходовку, переводя стрелки на неизвестных третьих лиц и тем выгораживая очевидных себя, имеющих мотив. Типа: мы же не такие дуры, чтобы безмозгло убивать, когда улики против нас! Допускаю еще наличие четвертого, чемпионского уровня: кто-то подставляет Карину или Феодору, считая, что Дарья умна, чтоб разгадать трехходовку. Логика говорит, что по такому принципу можно построить бесконечное количество уровней. Все зависит, на каком из них остановится разбирательство после обнаружения моего трупа.
Почему-то никогда у меня не получалось мыслить одновременно логично и позитивно. Как ни наведу порядок в мозгах, логическая цепочка оканчивается моей смертью. Как в том позитивном диалоге: «Доктор, я умру? – Конечно!»
Раздевшись, я лег. О сне, само собой, нечего и думать. Среди других шагов в коридоре различился знакомый. Чувственно вскрякнув, дверь впустила соседку.
Я быстро произнес со своего места:
– Насчет лежаков… это не прихоть. Не подумай чего. Не наглость и не подкат. Посмотри туда.
– И что? – Зарина оглядела торчавший из пола меч.
– Там нитка. Проверь.
Зарина проверила. Нитка заканчивалась вынутой из моего лежака длинной иглой.
– И что? – раздалось вновь.
Пришлось рассказать все, начиная с копья в уборной. Зарина слушала внимательно, что-то прикидывала в уме, сопоставляла. Насчет копья просто удивилась. Из-за истории с ножом ее лицо вспыхнуло:
– Так вот почему…
Концовку она проглотила, взор погрустнел, лоб собрался мягкими вертикальными складочками. Она-то думала, что лежаки я, будучи еще девочкой, сдвинул из дружеских чувств…
По покушению, где пострадала сама, Зарина беспечно отмахнулась:
– Она уже извинилась.
– Кто?!
Зарина знает покусительницу?! Знает, и ничего не сказала? Хотя… я тоже многое не говорил. Квиты.
Зарина принялась разоблачаться, используя торчавший меч в качестве дополнительной вешалки. Руки томно и отстраненно снимали одежду, аккуратно расправляли и выкладывали на табурет. Обращенная ко мне спина, уже обнаженная, красноречиво показывала, что смотреть нужно в противоположную сторону. Что я и сделал.
Зарина спокойно сообщила:
– Варвара.
– Почему?!
Организм требовал бежать, разбираться, сдавать преступницу начальству школы, выискивать соучастников, мотивы, явки, пароли…
Со злившей меня беспечностью Зарина объяснила:
– Они в ту ночь играли в желайки.
«В курсе», – кивнул я. Сам такой. Просто ушел раньше. Значит, убить меня приказала Аглая, а Варвара перепутала?
– Варваре выпало напугать до смерти человека, сидящего в окне, – невозмутимо продолжала Зарина. – Этим человеком оказалась я. При чем здесь покушение? Говорю же, она извинилась с утра на следующий же день.
Броуновское движение мыслей не приводило ни к чему хорошему. Они сталкивались и разлетались, сливаясь в единое или перерождаясь в противоположное. Каждый раз разные, каждый раз много. Голова трещала изнутри, хоть шлем одевай как защиту от разрыва. В пылу борьбы идей и сомнений взгляд вновь обратился к соседке… и мигом вернулся назад. Броуновское движение частично выправилось и направилось в другую сторону, вполне естественную, но совершенно неуместную.
– Я простила, – прибавила Зарина. – Ведь ей приказала Аглая.
Бочком она двинулась к своему лежаку.
– Называешь это «напугать»?! Сжечь заживо? – вновь вскинул я голову, на миг ненамеренно перейдя из безобидных слушателей в активных зрителй.
Хорошо, что Зарина отвернулась. Влезая под простыню, она поморщилась:
– Ничего такого она не собиралась. Только напугать. Огонек бросить – секундное дело, она же не бросила. Может, и предыдущие случаи ты понял как-то не так?
– Ага. Копье в голову, нож в центр постели, где только что лежал, меч туда, куда лечь собирался…
– Но ведь не попали? – гнула Зарина свою линию. Упрямая добрая душа, во всем видевшая только хорошее. – Значит, тоже пугали.
Хотелось бы поверить. Очень. Но не верилось.
– Нужно бы сообщить. – Поднятая рука Зарины указала на меч.
– Знаю. – Я не стал выдавать секретных отношений с папринцием. – Завтра. Сам.
Немного поворочавшись, соседка удобно устроилась лицом ко мне. Укутанная по шейку, теперь она постоянно поправляла простыню, чтобы не облегала, где не надо. Моя рука периодически делала то же самое – бездумно, на полном автоматизме. Значит, привыкаем к ситуации. Уживчивость плюс доверие – великие вещи.
– Давно хотел узнать, – вбросил и сразу перехватил я шайбу матча, в котором упущенный момент приводит к словесному извержению собеседницы на совершенно неинтересную тему. – Как девочек набирают в школу?
– Приезжают, забирают. Как меня и Карину.
Логично. Но я ждал другого. Детали, Солнышко! Подробности!
– Забирает смотрительница Дарья?
– Смотрительница царисса Дарья, – с легким укором поправила Зарина. – Сейчас – она. Хотя Милославу и Лисавету в свое время тоже.
– В перерыве могла быть другая смотрительница?
– Коню понятно.
– А мне нет, – отсек я. Не обидевшись, Зарина хмыкнула, типа я еще тот жеребец… или мерин, но смолчала. – Сейчас учениц двадцать две. Включая меня. Неделю назад было восемнадцать. Еще раньше, видимо, меньше – делаю вывод по разнице в знаниях и отношению друг к другу. Набор начался недавно?
– Ты тупо… – осекшись, она схватилась за рот и резко снизила тон, – …ой или притворяешься? Включи голову. Если сейчас двадцать две, неделю назад восемнадцать, еще неделю назад – меньше…
Ее глаза хохотали. Издевается. Захотелось встать и отшлепать. Чтобы прониклась.
Естественно, я не сделал этого даже в мыслях. Мы лежали в одинаковых позах на боку лицом друг к другу. Только моя горка между талией и сложенными коленями не так высилась, как у крутобедрой соседки. О чем я, какие там бедра. Цыпленок без перьев. Но у меня таз все равно не так выдавался вбок. Понятно, я – мальчик. А маленькая соседка – какая-никакая, а женщина. Стоп, почему никакая? Зачем обижаю очаровательную и очень симпатичную мне девушку?
Что-то я не о том. Вернемся к нашим… ученицам.
С набором я разобрался. Не будем поражать собеседницу лохматым скудоумием, хотя кое-что в их мире до того невразумительно, что надо бы разжевать и распихать по нужным папкам.
– А где прежние, которые с прошлого потока? – осведомился я о предыдущих обитательницах.
– Выпускницы? – переспросила Зарина так, что вопрос отпал сам собой.
Выпускницы выпустились. О чем еще говорить.
– Почему учатся одновременно разные возраста? – Уперев локоть в подушку, я положил голову на подставленную ладонь и приготовился слушать.
– На потоке обучают всех сразу. – Соседка непроизвольно повторила мою позу. – Как можно иначе?
– Можно. Но не скажу, – улыбнулся я. Зарина согласно мотнула головкой, всей душой поддерживая отказ. – Поток – это год или полный курс обучения? У нас…
– Не надо! – Рука Зарины в ужасе метнулась вперед и накрыла мой рот.
На губы легло мягкое и нежное. Я судорожно сглотнул. Девичья рука отдернулась, как ошпаренная.
– Поток, – тихо сказала Зарина, – это все, кто пришел в одно время, вместе отучился и покинул школу до того, как пришли следующие.
– У школы есть программа, которую нужно изучить в обязательном порядке, или обучение ведется от потолка?
– Программа? – Зарина задумалась, примеривая откуда-то известное слово к ситуации. – Нет, школа работает не по программе. Начинают с первой пришедшей ученицы, а когда соберется достаточное количество, занятия идут в полную силу.
– Сколько лет учатся в школе?
– Лет?
– Зим, – уныло поправился я.
Простой вопрос поставил Зарину в тупик.
– Обычно занимаются от года до пяти, как сложится. Зависит от смотрительницы. Еще – от успехов учениц, от их количества и от ситуации снаружи. Понимаешь, кое-кого из царевен желательно подержать вдали от дома, других, наоборот, забирают недоучками. Это жизнь. А продолжать заниматься можно и дома. Так даже лучше.
– Учениц берут из каждой семьи? Всех девочек подчистую?
– Нет, конечно же. У кого из царисс есть дочери подходящего возраста, те извещают смотрительницу. Она принимает решение, глядя на возможности школы. От кого-то приезжают по нескольку, как мы с Кариной, от других не бывает никого. От кого-то нужно ждать, пока появятся на свет и подрастут. А чьи-то давно выросли.
Мы полежали некоторое время без слов. Раздались синхронные зевки, взгляды встретились… Мы понятливо кивнули, и оба развернулись: Зарина к стене, я к площадке с табуретами.
Чувствовалось, как соседка долго ворочается. Натужное сопение чередовалось тяжелыми вздохами.
– Что с тобой? – не выдержав, я перевернулся к ней и тронул за холодное плечико.
– За Карину переживаю.
– Ее же простили, – ляпнул я, сразу поняв, что же сморозил.
После случившегося Карина могла решить, что быстрая смерть была бы наказанием намного лучшим.
Плечо Зарины дернулось. Потом еще раз.
Плачет. Худшее, что может произойти, когда ты с девчонкой. Что делать? Как спасать? Какой подвиг совершить? Промакнуть глазки платочком? Вытереть носик? Вспомнилась сценка в торговом центре: «Девочка, не плачь, мама слышит, она сейчас придет» – «Отойди! Я не тебе плачу!»
Поколебавшись, я придвинулся грудью к напряженной спине, свободная рука нежно и очень осторожно обняла. Нос зарылся в волосы.
Сработало. Судорожные всхлипы прекратились.
Я чувствовал пульс Зарины. Она слышала учащенное биенье моего сердца. Мы молчали. Через пять минут теплой тишины оба дыхания выровнялись. Заячья барабанная дробь сердец утихомирилась, став солидной дождевой капелью.
Кажется, Зарина уснула. И я бы уснул, если б не первая в жизни такая ситуация: прекрасная принце… царевна умиротворенно дремлет в моих объятиях. Что я отдал бы за это в прежней бессмысленной жизни? Все бы отдал.
Примите, распишитесь. Все в обмен на это. Как заказывали.
Верилось, что я не прогадал.
Лишь после того, как тело совсем затекло, и когда терпеть стало невмоготу, я высвободил руку и откинулся на спину. Стада живых колючек побежали по чреслам.
Среди тишины вдруг раздалось решительно:
– Так нечестно.
Красивые глаза отворились слепящими вратами в небо и уперлись в потолок с несокрушимой твердостью.
– Что? – тревожно спросил я.
Намечавшийся сон порвало в клочья. Зарина все-таки собралась сдать меня. Не выдержала мук совести.
Понятно, она заботится о себе. Ради чего ей рисковать жизнью? Что я могу предложить, кроме хорошего отношения? Надо срочно что-то предпринять. Только выкинуть вон навеянное телевизором «свидетеля ликвидировать, труп сжечь».
– Подумай, прежде, чем что-то сделать. Решение затронет не только тебя.
– Знаю, – сурово кивнула она. – Но иначе нечестно.
Мой вздох был слишком выразительным. Зарина попыталась обернуться ко мне, но взор смущенно опустился.
– Ты видел меня безо всего, – с огромным усилием вылепили ее губы. – А я тебя – нет.
Сначала я не понял. Потом облегчение от одного перемешалось с безумием другого. В горле застрял истерический смешок.
– Что же предлагаешь? – тупо вопросил я, хотя какого-либо развития событий, кроме единственного, ситуация не предполагала.
Зарина съежилась и натянула простыню на лицо.
– «И да воздастся справедливым», – еле слышно донеслось оттуда, из самодельной норки в стиле «меня не трогать, я в домике!»
В голопузом детстве я очень похоже обиделся на Тому. Причем, до смерти, непрощаемо, до самого завтрашнего утра. Играя в «доктора», девчулька совершила осмотр еще более мелкого карапуза в лице меня, а в ответном осмотре отказала. На год старше, невообразимо сильнее, не менее упрямая – что я мог с ней поделать? Перебесился, на следующий день еще раз напомнил, а получив второй отказ – смирился и больше с «нарушительницей слова» в такие игры не играл. А маленькая, но уже по-женски умная Тома считала правой себя: об очередности исполнения роли доктора договоренности не было. Правила детских игр придумывают сами дети, и если перед игрой внести пункт о взаимности я не озаботился, значит, мои проблемы – только мои проблемы. Так что по-своему Зарина права. Сам бы я в подобном случае подумал о том же… но только подумал. Хоть режьте, никогда бы не высказался вслух. «Пусть все рухнет, но восторжествует справедливость» – не мое кредо. Восстанавливать ее, обрушивая другие ценности, не есть хорошо. Надо учиться на чужих ошибках, опыт прошлого вопиет трубным гласом. Ну, пойду я на поводу вымученного девчачьего каприза. Жизнь разделится на до и после. Ни одно слово, ни один жест, ни один поступок не будут прежними. Возможно, мы забьемся в свои коконы или, наоборот, жизнь после станет раскрепощеннее, вседозволеннее, приятнее – в чем-то. В остальном… Исчезнет искрящая нервами возбуждающая мысли загадочность. Уйдут, хлопнув дверью, очарование и застенчивость. Окажутся под вопросом чистота и невинность. Наивность и откровенность. Точнее, они останутся, но переродятся в нечто иное. Как в кино чуточку укушенный неизбежно превращается в кровожадного вампира или в чуждого человеческому Чужого.
Я внутренне колотил себя за слишком взрослые мысли. Мал еще для подобного благоразумия! Почему не плыть по течению? Будет только лучше! Нескромная игра окажется ниточкой, потянувшей за собой целый паровоз. Локомотив притащит вагоны, один другого интересней и зубодробительней…
Исчезнет дружба, которая просто дружба, зато может появиться «связь». Хорошо, если появится. А если все рухнет к чертям собачьим? Или появится, а потом рухнет. Мои обиды останутся моими проблемами. Ее обида выльется в мою же проблему. Одно некстати брошенное слово – и здрасьте вам с того света. Статус-кво имел вероятность безопасного будущего. Провокация несла только беды. Не сразу, так после.
Надо же, как я расписал сумбур, взбивший серое вещество в черно-бело-полосатый гоголь-моголь. Конечная же мысль была одна: Зариночка, ну не готов я данную секунду на необдуманные поступки! Я жить хочу! Домой хочу! А как попасть домой, если меня вздернут за нарушение закона?
– Нет, – жестко отрубил я. – Ты не показывала себя специально. Вообще не показывала. Так получилось. Если так же получится со мной, возражать не буду. Но только так.
Тишина бывает тяжелей чугуна. Наконец, с соседней койки прилетело:
– Я красивая?
– Очень.
– Тебе нравилось на меня смотреть?
Уши запылали. И не у меня одного.
– Да, – шепнул я. – Потому что ты очень красивая. Давай спать.
Она не сдалась так просто. Обтянутая простыней грудная клетка, на которой пересчитывалось каждое ребрышко, вздулась в верхней, некостистой, части. Набрав воздуха, Зарина зажмурилась, и с бесповоротной решимостью в мою сторону прилетело:
– Если не произойдет ничего страшного… непоправимого… Если все останется, как есть… ты согласишься стать моим первым мужем?
Меня передернуло. Мозги, как при ударе в челюсть, вывернуло бешеным неприятием.
Она даже не понимает, как коробит слово «первым»! Словно приглашают сходить в кино знакомой компанией. Или выпить на троих. Или еще: поматросить и бросить, изначально зная, что позже будет другой. Нет, местным это в голову не придет даже от большой фантазии. Первым – значит, первым номером в общепринятом комплекте из трех. Без вариантов.
– Если когда-нибудь женюсь, – не оборачиваясь и тоже глядя в потолок, с расстановкой ответил я, – только на правах единственного. Никак иначе.
