Возмущение Ислама – Перси Шелли

Глубоко, так глубоко, что совершейнейшая бездна.Автор в декорациях любви между двумя молодыми людьми и восстания рабов рассказывает всю историю мира. Во вступлении Шелии указывает, что создание поэмы навеяно Французской революцией и её последствиями, наполеоновскими войнами и реставрацией Бурбонов.Но я в этом контексте поэму не воспринимала. Во время чтения у меня возникали ассоциации войн, восстаний и борьбы за права угнетенных вообще, без привязки к каким-либо историческим событиям.Шелли начинает поэму с эпизода борьбы орла со змеем. Что само по себе в культуре и литературе достаточно прочная аллегория борьбы добра со злом. Однако, когда орёл одерживает победу и змей брошен в пучину вод, героя Шелли охватывает невыразимая тоска. И далее он объясняет причину этого чувства.Во-первых, змей добирается до берега и продолжит свою жизнь, а соответственно деяния, на земле, среди людей. Конечно будет отравлять их сердца. Во-вторых, Цитна как олицетворение любви проявит к поверженному змею милосердие и пригреет его на своей груди. Трагедия ситуации в том, что истиная любовь не может поступить иначе. Истиная любовь есть прощение и принятие. Однако способно ли милосердие изменить зло в самой его сущности не уподобляясь ему в методах борьбы? Второй раз с этот вопрос возникает в поэме в картине самого восстания рабов. Когда Лаон пытаясь остановить кровопролитие революции говорит о том, что ненависть к врагам, даже казалось бы праведная, не приближает счастье, а лишь умножает горести. И поступает с Тираном так же, как Цитна со змеем. Лаон запрещает лишать того жизни и отпускает. И естественно Тиран подкопив силы и подсобрав союзников возвращается.Кроме того, образ Цитны, особенно с мечом на коне, вставал у меня ассоциацией с Жанной д'Арк. Светлая, практически святая, хрупкая и женственная, но невероятной душевной силы. Вдохновляющая свой народ.Словами Цитны Шелли в поэме много говорит об униженом положении женщин. О том, что через бесправие женщины мужчина равняет себя с Тираном, против которого борется. А значит истиная свобода достижима только в условиях общего равенства.Мне понравилось, как Шелли показывает силу и живучесть идей и убеждений. Однажды зародившись в уме они остаются с человеком навсегда. Даже если он удаляется от социума в отшельники, даже если он боится, стыдится или по каким другим причинам не способен их выразить вслух. И как достаточно одного лишь человека, оформившего идею в слово, жаждущего эту идею воплотить, кричащего о ней, чтобы мигом вспыхнули тысячи молчащих, встали, взяли в руки оружие и… Начали за свою идею умирать и убивать.При этом смотрите, что характерно, такой силой и живучестью ведь обладают не только идеи свободы, равенства и братства. Так же легко вспыхивают идеи например рассового или религиозного превосходства.О религиозном превосходствое, но скорее, о религии как опиуме для народа, Шелли тоже пишет в своей поэме.Шелли был атеистом, однако, как мне мнится, атеизм вот такой, социалистический-революционный, был скорее связан не с отрицанием существования бога, а с борьбой с его наместниками на земле. С людьми, проповедующими в вере покорность тирании, смирение в рабстве, терпение в муках пред лицем не бога, нет. Пред лицем не Господа, а господина.Люди, измученные голодом, жаждой, болезнями обращаются каждый к своим богам за утешением, поддержкой, милосердием. За тем, что в принципе и должна содержать в себе религия, – за любовью. В ответ на мольбы же получают обвинения, злорадство: «вот чего вы добились своей революцией, своим желанием свободы, восстали против воли божьей»…Служителями культа назначены виновные в бедах народа – Лаон и Цитна. И Лаон в образе истинного праведника является пред Тираном и народом, выдаёт Цитну, потому как верит обещанию Тирана отпустить её, ибо любовь верит в праведность и бесконечно даёт лжи шансы на исправление.Лаон и Цитна восходят на костёр и после смерти наконец обретают то, о чем мечтали и к чему стремились – покой, всепоглащающую любовь и свободу. Но искупительная ли их жертва для народа? Один республиканц убивает себя сразу же после того, как влюбленные были сожжены. Зачем он сделал это? Не вынес вины причастности к казни, осознал её преступность или же понял, что идеи равенства каждого с каждым, свободы и любви не достижимы в этом мире, а достижимы только в том?Зачем же орёл сбросил змея, а не убил его? Не мог уподобиться злу, верил в возможность змея стать орлом? Или добро не может существовать без зла? Не потому что друг друга уравновешивают, а потому, что без несчастия не познать всю полноту счастья, без боли не понять всю ценность здоровья, без существования угнетенных и обездоленных не вызвать в одухотворяющего желания оказать помощь.

и тут Заратустра взглянул вверх, потому что услышал над собой пронзительный птичий крик. И что же! Описывая широкие круги, парил в небе орёл и нёс змею, но не так, как носят добычу: змея обвивалась вокруг шеи его, словно подруга.«Это звери мои!» – сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем.Опаснее мне быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня звери мои!(Ницше. «Так говорил Заратустра»)Данные строки Ницше имеют непосредственное отношение к поэме Шелли, ибо в самом её начале девушка наблюдает как в грозовом рассветном небе борются змея и орёл, но девушка, ещё не понимая смысла происходящего, переживает за орла, но мгновением позже, когда раненая змея падает в море и девушка нежно прижимает змею к своей обнажённой груди – сокровенный образ Шелли : разум сердца, – всё проясняется, ибо однажды, инфернальное и мудрое, пало с небес на землю словно утренняя звезда и светлый демон, и миром во мраке стал править сон разума, порождающий чудовищ – сон сердца, предшествуя сну разума, допускает насилие над разумом, – и всё подлинно доброе, светлое, стремящееся к познанию и любви, стало пресмыкаться подобно змее, а зло, нацепив на себя маску добра, стало торжествовать.Сам Ницше, в своей юности любивший пылкие, свободолюбивые судьбы Шелли и Байрона, позже к ним охладел, говоря о том, что «раса Шелли» ( ах! при словах «раса Шелли» вспыхивает видение какой-то сиреневой далёкой звезды, населённой райскими, полупрозрачными крылатыми существами), невозможна на Земле, ибо необычность таких людей обречена на смерть в холодном и тёмном климате законов общества.

Ницше пришёл к идее ниспровержения морали и возвышения чувства жизни, как воли к власти в неких сверхчеловеках, сокрушающих всё то, всех тех, кто противится этому, тем самым приближаясь к образу Великого Инквизитора Достоевского, но сбросившего, словно в конце Мастера и Маргариты свои кроткие одежды, и расправив широкие и тёмные крылья демона, ибо голосом демона говорил Инквизитор в самом конце своей властной речи с Христом.

Для Шелли, с его «ницшеанским» ниспровержением морали и бога, перестраховавшегося, сделав бога и мораль : жизнью, ибо как и для Камю, для Шелли жизнь и есть мораль. Кто всего не отдаёт, всего и не получит, чувство полноты жизни выразилось в воле к… любви, и лишь в этом смысле, с другого берега мысли, Шелли близок мысли Ницше о том, что "всё, что делается из любви, совершается по ту сторону добра и зла.

Дальше…Но в поэме Шелли добро и зло могут меняться местами, ибо добро, в своём сизифовом бунте свергая зло, просто занимает его место, и зло, поверженное, впервые чувствует боль и страдание мира, своё страдание в мире, становится добром и жаждет праведного бунта.

В этом смысле образы змеи и орла, небесного и земного, бога и дьявола – не абсолютны; абсолютна лишь одна любовь.

Но как понять, что есть добро, а что есть зло, если эпохи, религии, государства, темно склонились над тобой, надев маски улыбок и добра?У Шелли есть маленькая поэма «Маскарад анархии», сокровенно связанная с данной поэмой.

Её идею ненасильственного бунта позже восприняли Махатма Ганди и Лев Толстой( литературоведение ещё ждёт исследование духовного сближения Толстого и Шелли).

Бунт, в идеале, должен начаться с бездны души человеческой и закончиться словом живым, ибо подлинное счастье, как и зло, не «в среде вокруг нас», а в нас самих, просто нужно уметь посмотреть в бездну ближнего и свою, осветив её светом и словом, а иначе каждая революция и бунт обречены.

Избыток зла порождает добро пишет Шелли, а значит, нужно инфернально приблизиться к бездне и злу и… поцеловать тёмные уста бездны. Нужно возлюбить зло и добро в равной мере.В своей поэме, Шелли, расщепляя -словно луч – образ одного из величайших бунтарей в истории- по Камю, – Христа, выводит дивные образы Лаона и Цитны, брата и сестры, полюбивших друг друга и поклявшихся освободить человечество от тирании и зла, Инквизитора, подмявшего под себя целый мир.

Словно в фильме «v значит Вендетта», они бросают вызов тирану, мировому порядку, но бунт развивается в миноре трагизма. Улыбающиеся маски падают, и зло, бездна, обнажают свой пламенеющий над миром лик.

Неким подсмотренным сном перед читателем проносится прекрасный образ женщины-воина с мечом на тёмном коне, Валькирии, освобождающей женщин от рабства, эмансипируя самую женственную душу человека… проносится её пленение и сексуальное насилие над ней, над красотой, что должна была спасти целый мир : красота сходит с ума…

Жизнь уже кажется бредом и сном, ибо в средние века вновь явился Христос, как и в легенде о Великом Инквизиторе Достоевского, но в образе женщины, красоты, обречённой на сожжение, на очередную мучительную казнь.

Христос, этот великий бунтарь, умерев однажды, пробудился в грядущем в душах поэтов, борющихся словом и красотой с мраком и злом.Лаон и Цитна – это идеал живой поэзии в действии и силы любви, побеждающей даже смерть: любопытна перекличка между поэмой Шелли и «Ангелом смерти» Лермонтова, вплоть до «посвящения» любимой женщине, места действия, и если у Лермонтова женщина, Ада – это ангелический и тихий образ природы, которую хочет, но не может любить главный герой – для этого нужно умереть, то у Шелли любовь Лаона и Цитны – это Ангел Жизни, природа и человек в тёплом слиянии. Поэма Лермонтова это скорее апокриф, прошлая жизнь таинственной любви Лаона и Цитны: интересно, читал ли Лермонтов Шелли?

Перед читателем нежным цветением строк вспыхивают зарницы-образы идеальной любви человека к человеку, человека к человечеству и миру, ибо в каком-то эдемическом обмороке любви к жизни, наши герои не могут не то что убить ближнего, но даже дать померкнуть ласковому горизонту «дальнего», т.е., они размышляют о вегетарианстве и любви к милым животным, к этим отверженным всеми религиями из понятий «ближний и дальний».

В Книге Бытия Бог завещал в Эдеме Адаму и Еве питаться растительной жизнью, плодами с деревьев… вот наши герои и взрастили в себе утраченный Эдем, и потому несут в мир лишь свет и любовь, в отличие от тех, кто желая добра, ждёт исподтишка, как за него и за его молчащее добро будут умирать боги и люди.В этом смысле любопытно сравнить две мысли Достоевского и ШеллиДостоевский : Последнее развитие личности должно дойти до того, чтоб человек нашёл, осознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты своего "Я", – это как бы уничтожить это "Я", отдать себя целиком всем и каждому беззаветно.

Это-то и есть рай Христов.Шелли : любовь – это выход за пределы своего "я" и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности. Чтобы быть истинно добрым, человек должен обладать живым воображением; он должен уметь представить себя на месте другого и многих других; горе и радость ему подобных должны стать его собственными.С разных берегов одной и той же мысли, Шелли и Достоевский протянули друг к другу руки, ибо душа, почувствовав себя в другом, и оглянувшись на свое стоящее на «берегу» тело, и правда сумеречно видит, как его "я" уничтожается", а точнее, нежно срастается с "Я" другого. Христос, идя по воде, выразил это проще : я есть ты, я в тебе, а ты во мне.Но в поэме, как и в нашем мире, полыхает не рай Христов, но Ад Христов, в который сходят лишь смелые сердцем, порой принимая уже не грехи мира на себя, но его пороки.

В поэме есть одна инфернальная и пикантная тема – инцест.

Но, позвольте, разве все мы не потомки Каина, ибо от него и его сестры произошло человечество.

Лаон и Цитна – это новые Каин и Ада, его сестра, вот только они назвали братом и сестрой не только друг друга, но и всё человечество, пролив за них свою кровь, словно бы искупая свои и чужие грехи.Метафизика инцеста, как совершенного слияния двух существ ( с любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них!), некое мистическое единство описано и в Вагнеровской «Валькирии» ( как и в поэме Шелли, родителей брата и сестры – Зигмунда и Зимглинды, – убили злые силы, и разлучённые в детстве, они влюбились друг в друга повзрослев, родив избранного – Зигфрида), и в Набоковской «Аде».

Любопытно отметить, что отец брата и сестры в «Аде» – Демон. Насильник Цитны, от которого она зачала – тоже «демон». А кто отец самих Лаона и Цитны? Это самая страшная тайна поэмы.

Ницше писал : «надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду». Лаон и Цитна – танцующие звёзды.

Инквизиторский костёр, на котором их сожгут – путеводная живая звезда взошедшая в ночи мира.

Ребёнок Цитны, танцующий перед троном демона-тирана, на глазах у сжигаемых Лаона и Цитны – тоже звезда, почувствовавшая в себе голос матери, упавшая на колени звезда, плачущая звезда…Но если у Набокова отношения мистических брата и сестры – слияние неба и земли, – овеяны тёмным ароматом инцеста, эротики, то у Шелли отношения брата и сестры окрашены в эдемические тона.

Поэма Шелли вообще сокровенно связана с «Адой» Набокова, и тень Перси Шелли даже промелькнёт в самом романе, и брат Ады устроит с ним драку. Так Набоков «отомстит» за идеальный, небесный образ любви брата и сестры.

Но на этом Набоков не остановился, и совершил одну из величайших подлостей, перекрывающей все его нежные глумления над Достоевским : Набоков зло глумится над трагической смертью Шелли, утонувшего в море : к Перси подходит человек с бутербродом с икрой в одной руке – символ рыб на дне моря, – и бокалом вина «Геро», в другой руке – в мифе о Геро и Леандре, Геро зажигала «маяк», и Леандр плыл к ней ночью через пролив Геллеспонт, но однажды огонь потух и он утонул, так и не доплыв до своей любимой, как и Шелли, плывший к своей Мэри.

Далее, Перси предсказывается скорая смерть в июле – Шелли утонул в июле, – и злая карикатура на его знакомство с Мэри.Оставим всё это на совести Набокова и закончим нашу рецензию нежной перекличкой поэмы Шелли с романом «Орландо» Вирджинии Вулф.

В экранизации «Орландо» 1992 г. с неподражаемой Тильдой Суинтон, главная героиня встречает на вечернем вересковом поле Шелмердина ( дивное слияние Шелли и Байрона), и влюбляется в него под синим течением западного ветра ( отсылка к стиху Шелли).

Вирджиния Вулф любила поэзию Шелли, да и его самого, удивительного андрогина, в ком нежно слилось мужское и женское начало, может именно поэтому проницательные сценаристы фильма вложили в уста Шелмердина, проснувшегося утром в постели обнимая спящую Орландо, строчки из «Лаона и Цитны» : лишь только я тебя во сне увижу, как сразу пробуждаюсь я…"

Безусловно, тень Лаона и Цитны, нежного слияния мужского и женского, присутствует и в романе Вулф, героиня которого, начав жить в средние века в образе мужчины, постепенно превращается в женщину, словно женщина – это высшее качество человека, душа жизни, чувствующая чужую боль и радость, как свои собственные.

Зачавшая от «Шелли» Орландо, словно в ласковом сне, несётся сквозь века, проживает века, борясь с несправедливостью мира, и вот, в Англии 20-го века, однажды открывается дверь, Орландо-Вирджиния входит в свой кабинет, и пишет книгу о своей жизни – «Орландо».

Лаон и Цитна разлучаются, встречаются во сне, любят, борются против зла, их уста, сердца и жизни – сливаются в одно, Цитна превращается в «Лаону», тем самым влюблённые как бы сливаются даже в имени и слове, но их разлучает сон жизни – смерть, но их души, их дела, имена, несутся сквозь века, продолжая любить друг друга и мир, любя друг друга в разных образах, именах, уже почти не помня кем они были…В романе и фильме «Орландо», Саша, дочь русского посла в 17-м веке, в которую был влюблён Орландо, спрашивает его : у тебя есть братья и сёстры?. Грустный ответ Орландо : Нет у меня никого.

Однажды, где-то в России 21-го века, в комнате открылась дверь, вошёл молодой человек со странным именем laonov, и написал всё это о Шелли, Вирджинии Вулф, Лаоне и Цитне…

Друзья, оглянитесь : они не умерли, их дела и слово – живы, и многие из нас являются духовными сёстрами и братьями Шелли, Вулф, Набокова и Достоевского… а значит, братьями и сёстрами любви и добра, – или как сказал бы Александр Блок, заменивший «любовь», на «добро», в строчке из "Лаона и «Цитны» : мы все дети добра и света, – продолжая свою борьбу против зла и насилия в мире.p.s. Если вас заинтересовала поэма и вы желаете узнать о ней более подробно и не в столь лихорадочном и тёмном стиле данной рецензии, то можете обратиться к моей статье на ЛЛ.