Павел Владимирович Засодимский
Забытый мир

Старый способ преподавания был впоследствии мало-помалу заменен способом, диаметрально противоположным ему – способом «разжевывания». Преподавание упростилось, появились занимательные учебники с рисунками, с портретами, стены в классах увешались картинами (для наглядного обучения), завелись всевозможные учебные пособия – кубики и палочки. Если старый способ оказывался неудобен для меньшинства, то заменивший его способ «разжевывания» – по моему убеждению – гибелен для большинства… Здоровый человек без вреда для организма не может питаться разжеванной пищей: язык, зубы, десны, слюнные железы – вообще вся полость рта должна работать при приеме пищи. И умственную пищу так же, как физическую, надлежащим образом приготовленную, но без всяких «глазиров», человек должен сам разжевывать для того, чтобы она пошла ему на пользу, претворившись в кровь и плоть. Если человеку с детства давать умственную пищу лишь в размельченном, разжеванном виде, то самая главная, самая существенная из его способностей с течением времени должна неминуемо атрофироваться.

Такой-то дорогой ценой наставники могут набить головы своих питомцев массой разнообразнейших сведений, начиная с астрономии и кончая металлургией. Но их питомцы, эти чудовища учености, вступив в жизнь с громадным багажом сведений, бывают не в состоянии пользоваться своими сокровищами, то есть не умеют думать решительно и самостоятельно. И эти люди, обремененные эрудицией, при первом же промахе конфузятся, теряются и постороннему наблюдателю кажутся совершенными дуботолками.

Иногда в обществе приходится слышать: «Человек казалось бы и образованный, а поглядишь – дурак-дураком!» Подобная фраза – не результат недомыслия; в грубой, вульгарной форме она указывает на верно подмеченный, действительно существующий факт… Мы брали науку с боя, без помощи кубиков и палочек, но зато мы научились думать и сделались полными хозяевами добытых нами сведений, которые в количественном отношении, конечно, далеко уступали той прорве знаний, какою набивались головы позднейших поколений.

В похвалу старой школе также должно быть поставлено то обстоятельство, что мы не были так обременены работой, как обременены ею ныне воспитанники средних учебных заведений. Читатель уже видел, что мы проводили в классах по 4 часа в сутки и по 4 часа употребляли на приготовления уроков; итого в сутки мы занимались умственным трудом по восьми часов. Ныне гимназист занимается по 10 и по 12 часов в сутки…

В похвалу также можно поставить старой школе и то обстоятельство, что она – вследствие более нормального распределения занятий – не выпускала из своих стен людей нервных, нравственно развинченных, чуть не падающих в обморок от того, что не получают похвального листа, и пускающих себе пулю в лоб из-за неперехода в следующий класс. Суровая, спартанская обстановка старой школы (несмотря на существование баллов и наград) не могла развить в своих питомцах мелочного, болезненного достоинства; напротив, своим ригоризмом она помогла своим питомцам развить в себе много нравственной силы, устойчивости и презрения к материальным недостаткам и неудобствам…

В своем очерке я не скрываю недостатков старой школы, ее грубости и жестокости, а поэтому я не считаю себя в праве и умалчивать о том, что составляло, по моему мнению, ее светлую сторону.

Затем, чтобы покончить с дореформенной эпохой и перейти к новым временам, я должен сказать о том, какие книги читались в пансионе в мое время.

Любимыми книгами в ту пору были: Робинзон Крузо, описания путешествий в дальние страны (как, например, Дюмон-Дюрвиля), исторические сочинения (История Петра I, Наполенона и др.), романы Вальтер-Скотта, Коцебу, сочинения Булгарина, Греча (Черная женщина), Р. Зотова (Таинственный монах), Кукольника (Альф и Альдона и др.), Марлинского, Погорельского, Лажечникова, Загоскина и другие подобные им произведения. Из дома также иногда занашивались вместе с Дюма, Сю, П. Февалем, Ферри и изделия московской стряпни на серой оберточной бумаге: «Стригольники», «Марфа Посадница или падение Великого Новгорода», «Ведьма над Днепром», «Битва русских с кабардинцами или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» и т. под. Любимым журналом был «Журнал для детей» Чистякова, почти постоянно ходивший по рукам.

Однажды за обедом, в антрактах между кушаньями, я читал «Антигону» Софокла. Инспектор (Зяблов), обыкновенно ходивший на ту пору по зале, остановился за мной и поинтересовался узнать, что я читаю. Я сказал ему. Инспектор, по-видимому, сильно удивился моему выбору и с улыбкой спросил:

– И понимаешь?

Я отвечал, что почти все понимаю (мне было в то время лет 13). Инспектор ласково потрепал меня по плечу и отошел.

Здесь я должен напомнить, что в те отдаленные времена у нас в руках не было ни Майн Рида, ни Жюля Верна с их фантастической стряпней «на научной подкладке», – стряпней, напрасно и бестолково разжигающей детское воображение…

VI

Годы 185801860 послужили для нашего пансиона переходом от древней истории к новой. Трудно указать год или какой-нибудь факт, которые можно было бы принять за грань между старыми и новыми временами. Новые веяния проникали незаметно, мало-помалу, в наш замкнутый мирок; они, казалось, пробирались в него вместе с воздухом и солнечным светом. Свежая струя не могла разом проветрить промозглую атмосферу. Но – хотя и медленно – нравы смягчались…

Старшие воспитанники переставали колотить младших, меньше притесняли их, не отнимали у них разбойным образом, как бывало прежде, ни чаю, ни булки. Вечерние драки – «бои гладиаторов», как окрестили их некоторые – происходили реже. Гувернеры уже не дрались с прежним азартом и ушей воспитанникам не отрывали. Субботние сечения продолжались, но розги уже, видимо, теряли свой престиж: оне прилагались лишь к «маленьким». Мальчиков-подростков уже начинали сажать в карцер… За это время я помню только один случай наказания розгами великовозрастного воспитанника, да и этот случай держался в секрете…

Инспектора Зяблова, особенно любившего телесные наказания, заменил в 1858 году Иван Львович Игнатьев, бывший наш учитель математики. Власов – еще ранее, осенью 1857 года, был переведен в Петербург, и на место его директором явился Алексей Васильевич Латышев.

Первым предзнаменованием наступления новых времен была для пансиона «кухонная реформа».

Дело началось с того, что однажды за обедом нашли в соусе червяка. Конечно, червяк сам по себе не Бог весть какой опасный и зловредный зверь, и прежде червяков видали в соусе и прежде ворчали на них, но ворчанье было совершенно платонического свойства и оставалось без последствий. Теперь же недовольство выразилось в самых конкретных формах, стекол в квартире эконома не били и никакого особенного дебоша не устраивали, о чем, бывало, так любили распространяться в своих тенденциозных романах некоторые писатели известного направления, но с прискорбием я должен заявить, что эконома все-таки публично обругали «тараканьими усами». В то время у нас эконом был из отставных военных нижних чинов, старик худой, тонкий и прямой, как палка, с усами, действительно, торчавшими, как у таракана. Он являлся к нам в пансион, обыкновенно заложив правую руку в задний карман своего серого сюртука, левую вытянув по шву и свирепо пошевеливая усами…