Павел Северный
Сказание о Старом Урале

Глава восьмая

1

По глухой вычегодской дороге крытый возок волокла шестерка шустрых и сытых коней, запряженных гусем. Впереди тяжелого возка скакали четверо верших, а сзади еще шестеро.

После долгих дождей дорога для коней была нелегкая. Густое тесто глины в ухабистых колеях налипало на колеса.

День выдался хмурым. Ветер низко гнал по небу серые тучи, то и дело сыпавшие мелким дождем.

Дорога шла все время лесом и лишь изредка петляла по просекам и прогалинам, где березняк и осинник уже начинали выряжаться в пестрые осенние сарафаны.

Уже много дней наминал бока Яков Строганов на дорожных ухабах. Ехал из Москвы в Конкор, пускался в путь только в дневную пору, а ночами отлеживался на постойных дворах. Крепко спать остерегался, памятуя о разбойных людях, которых на всякой дороге по Руси развелось больше, чем волков.

Покидая стольный град, Яков отслужил напутственный молебен и взял для охраны десяток вооруженных верховых. Все же не раз содрогалось его сердце, когда в вятских лесах приходилось слышать лихой посвист неведомых людей.

Ни за что не покинул бы Яков привычной московской жизни осенней порой. Гонец от отца со строгим наказом немедленно явиться в Конкор заставил его сесть в возок. Как ослушаться родительской воли?

И зачем он мог понадобиться отцу так спешно? Сколько ни размышлял об этом Яков, догадаться не мог.

Минувшую ночь Яков Строганов скоротал в Соли Вычегодской, остановился в огромном родительском доме с башнями, где прошли его детство и юность, начались радости и тревоги жизни.

Показали Якову новый сольвычегодский собор, еще в лесах. Строгановская постройка, хотя старший в роде увел сыновей на Каму. Воспоминания нахлынули, когда Яков подъехал к дедушкиным соляным варницам. Яков вышел из возка, свернул с большой дороги и увидел знакомый берег Вычегды. Как в детстве, пламенел закат, в воде отражались те же ели, березы и ивы. Около дома лежал памятный с детства камень, прозванный Семеном вороньим, – на этом камне Яков, тоже по стародавней привычке, посидел перед тем, как войти в дом.

Юность, далекая и чистая! Трое мальчиков-братьев жили еще дружно, но и тогда Яков уже привыкал во всем уступать Семену, ибо Григорий вообще в счет не шел, считался маменькиным сынком и никаких мальчишеских требований братьям не предъявлял.

Ночью в опустелом доме Яков долго не мог заснуть, прислушиваясь к шорохам, скрипу половиц, писку мышей. Мысленно перебрал в памяти всех, кого знал и видел в родном доме. Предстал перед ним дед, Федор Строганов. Богатырь, уже сгорбленный старостью, но все еще ходивший по дому босиком в холод и жару. Когда дед бывал в дурном настроении, он мог у себя в доме отвесить любому встречному – сыну, внуку или домочадцу затрещину: не ходи, дескать, со мной по одной половице!

Внуки любили деда за то, что он знал множество былей о старине и даже умел сказывать былины под звон гуслей.

Как живая, встала в памяти Якова и бабка, вся в черном, будто монахиня. Она всегда шептала молитвы и наказывала внучат строго – за малейшие проказы ставила на колени перед иконами, притом непременно на сухом горохе. Бабка стращала всех божьим наказанием, корила грехами, больно ударяла по рукам четками.

Образ матери был для Якова каким-то призрачным. Хворая, часто плакавшая, она больше остальных детей любила Григория. Видно, ему одному и достался весь запас материнской нежности.

Просторный дом всегда был переполнен людьми. Больше всего в нем перебывало купцов, старух-странниц, богомолок и монахинь, всегда кишевших возле матери и бабки. Был среди этих «странных» людей один старец. Он постучался в ворота строгановского дома в буранную ночь и назвался Симоном-землепроходцем. Это он заворожил отца и деда рассказами про богатства камского края и Сибири. Симон остался в доме на долгие годы, стал в семье своим человеком, обучал ребят премудростям счета и грамоты. Помер он неожиданно и унес в могилу свою тайну, ибо никто не верил, что он действительно простой странник-богомолец, за кого себя выдавал…

А отец? Яков с горечью вспомнил, что Иоаникий Строганов всего один раз за всю жизнь погладил его по голове. Позже сыновья надолго потеряли отца из виду, когда тот отправился на Каму. С удивлением Яков сообразил, что последняя встреча с отцом была у них лет пятнадцать назад! Тогда старик навестил его в Москве.

Предстоящее свидание с отцом давало тайную надежду на раздел наследства. Может быть, Григорий наконец добился от отца согласия на этот раздел? Не захочет же отец перед смертью обидеть кого-либо из сыновей? Значит, если раздел близок, то близки и крупные деньги, которыми можно будет наконец распоряжаться уже по-своему, потратить их на себя, а не на Семеновы выдумки?..

Повидаться с Семеном тоже хотелось. Какой он теперь? Сколько слухов ходит по Москве о его удали, бесстрашии и о его зазнобах; говорят ведь, что одна лучше другой!

А собственное будущее? В Москве у Якова жизнь тихая, но не в меру сытая и хмельная. Он водит хлеб-соль со всей именитой Москвой, ее боярами и купцами. Про боярскую жизнь знает все, но в последнее время не всегда поспевает даже на похороны своих бывших приятелей – так много случается в столице неожиданных отпеваний!

Вначале любил обжорство на пирах, потом и пиры наскучили. Это от них завелись в его сильном теле разные недуги: очень ослабли глаза, стали отекать ноги, мучительная одышка от ожирения иной раз не позволяла даже поклон сделать. Слабость, ломота в костях, простудная хворь иногда на целые месяцы укладывали Якова в постель. Отцовское богатство отпирало перед ним любые двери, но, утомившись от столичной жизни, он стал рано мечтать о покое.

На дорожных ухабах Яков с тоской вспоминал домашние перины в своей тихой и жаркой московской опочивальне.

Отец женил Якова на пригожей дочери суздальского купца. Жена Серафима оказалась робкой и непрекословной домоседкой. Родила ему сына Максима и дочь, умершую в малолетстве, когда в Москве мор ходил на малых ребят – глотошная.

Мысли о доме неожиданно оборвались, когда дорожный возок тряхнуло так, что Яков стукнулся головой о крышу и в испуге заорал на кучера. Возок стал. Из-за слюдяного оконца Яков видел, как спешивались верховые. Кучер слез в самую грязь. Все столпились и загалдели у задних колес.

– Что там у вас?

Кучер виновато снял шапку:

– Ступица с корягой сцепилась.

– Пошто не глядел, куда гонишь?

– Вода в ухабе мутная. Не видать в ней корягу.

– Вот я вас, бездельников! Ночевать мне здесь, что ли, среди лесу?

– Сделай милость, хозяин, ослобони от себя возок.

– Али мужики обессилели? Дармоеды! Жрете хозяйское, а службу хозяину леший служить будет?

– Тяжеленько с тобой-то!

– Куда же здесь вылезать? Грязища-то какая! Еще возок зальет. Дурьи головы, не могли посуше где стать!

– А ты, хозяин, на нас кулем пади. Насухо тебя вынесем.

– Подходите все, принимайте на руки легче! Вот я вас! Легче. Да управляйтесь там с колесом поживей. Забыли, что ли, какими местами гоним? За любым пнем люди с топорами схорониться могут! Того и гляди, из-за вас, ротозеев, разбойники налетят!

2

Березы за монастырскими стенами стояли в осеннем уборе. По утрам с их ветвей спадали желтые листья, влажные от холодных утренников.

На зорях над Конкором звучали голоса перелетных птиц, и особенно тоскливы были прощальные крики лебедей.

Разгуливала осень берегами Камы, причудливо расписывала остатки листвы, потерявшей яркость зелени. Против крепости на заречной стороне грустили в пустых лугах стога, похожие на шлемы, забытые в поле богатырями.

Конкор ждал зимы, запасался дровами на все долгие месяцы, когда по белым просторам заведут свою песню вьюги и бураны…

3

Вскоре после возвращения Семена Строганова из Кергедана причалил у стен Конкора струг воеводы Соликамского – Дементия Запарина. Прибывший послал к старому хозяину сотника, передать привет и просить о приеме. Посланец вернулся к воеводе с ответом, дескать, Аника Строганов болеет, сам приветить гостя не в силах и просит, чтобы слуга царский изъявил милость и повидался с сыном Семеном, который в полуденный час будет поджидать его в своих покоях.

Выслушав такой ответ, Запарин растревожил себя гневом и ругательски изругал Анику за неучтивость к высокому воеводскому сану. Но, остудив свой гнев словами потребными и непотребными, Дементий Степанович к полудню оделся в пышные парчовые одежды и отправился с телохранителями на свидание с Семеном Строгановым.

Прием был подчеркнуто сухим и неприветливым. Гостя ждали не в большой избе Аники Строганова, а в зимних хоромах, срубленных еще в тот год, когда Аника вызвал сына Семена на Каму из Соли Вычегодской. Тогда хоромы для него рубились наспех, не то что нынешние, в Кергедане…

Семен, не требовательный к удобствам и не любивший роскоши, мало заботился о благолепии собственных покоев в Конкоре. У него в доме была большая, но скромная гостиная, где он принимал деловых посетителей, приезжих купцов, чужих и своих приказчиков; но, зная, что купец купца оценивает сперва по одежке, Семен велел поставить в углу гостиной против киота с иконами астрономические часы аглицкой работы, стоившие баснословных денег, развесить по стенам чертежи государства Московского, исполненные царскими мастерами, да еще кинуть с нарочитой небрежностью две арабские сабли на текинский ковер – они свидетельствовали и малоопытному глазу, что для Семена Строганова тысячи золотом – не деньги!

В этой гостиной Семен и поджидал гостя-воеводу.

У того захолонуло сердце, когда, подойдя со свитой к крыльцу, он не увидел вышедшего для встречи хозяина. Злоба наливала лицо Запарина кровью, пока он величественно поднимался по ступеням. У самых дверей поставлены были два ратника в голубых кафтанах и с алебардами. Они отворили перед воеводой дверь, и, как только он вошел в сени, ратники скрестили алебарды, не допуская свиту последовать за воеводой даже в сени.

В отворенную низковатую дверь из сеней в гостиную воевода просунул вперед себя высокую горлатную шапку, шагнул, опираясь на посох, в палату и, отдуваясь, остановился у порога. Он сразу увидел Семена Строганова у стола. От новой хозяйской неучтивости у Запарина дух захватило. Поняв, что горлатную шапку и посох принять здесь некому, гость сам поставил свой головной убор на лавку и перекрестился на иконы в киоте. Только тогда Семен встал из-за стола. Гость и хозяин поклонились друг другу одновременно.

– Садись за стол гостем желанным, царский слуга.

Запарин, сдерживая негодование, сел и прислонил посох к столу. Погладил бороду, огляделся. Семен наполнил медом из затейливого жбана две серебряные чары.

– Прошу прощения, воевода. Хозяйки, как ведаешь, у меня нет, а потому чару с медом тебе самому придется со стола принять.

– Благодарствую на привете!

Но чары не принял и сидел в деревянном кресле у стола окаменевшим истуканом, не начиная разговора.

Хозяин, внутренне торжествуя над унижением своего недоброжелателя, счел вступление к беседе оконченным и сам пришел на помощь рассерженному и обескураженному гостю.

– Благодарствую, что о нас, людишках торговых, изредка памятуешь. Винится батюшка, что немощь телесная не дозволила ему свидеться с тобой, воевода Соли Камской.

Запарин, отдышавшись, сухо осведомился, чем же страдает Аника Федорович.

– Сам знаешь, на старости лет всякий лишний шаг в постель валит. Остуда в груди душит.

– Баню надо. После бани – распаренную мяту на грудь. В пору, как лист желтится, застуду принимать не следует, особливо когда годы не малые. Пошто же не бережется Аника Федорович?

– Не приобык батюшка здоровье оберегать.

Семен придвинул налитую чару воеводе. В серебряные стенки сосуда были искусно вделаны крупные жемчужины.

– Изопьешь – чару эту с собой увезешь. Тебе в подарок от батюшки приготовлена.

– Отказываться не стану. Мед беседу веселит, а подарок строгановский приму за честь. Передай батюшке, что-де воевода Запарин чару принял и благодарить велел. Давненько крепость вашу посетить собирался.

– А не навещал.

– Недосуг было. Спопутно оказалось, вот и приплыл. Окромя того, дознаться довелось, что Строгановы не во всякую пору гостям рады.

– Стало быть, пустой молве веришь? Уж поверь, что купцы Строгановы гостей со двора не гонят, особливо званых.

– Меня каким гостем посчитаешь?

– Скажу – званым, не поверишь. Скажу – незваным, разгневаешься.

– Ну и молвил, прости господи! Видать, что надумаешь, то сразу и на язык кладешь?

– Словами деда отвечу: ложь беседу удлиняет, правда – укорачивает. Так нас Федор Лукич учил.

– Стало быть, велишь поскорей объявить, с каким царским поручением я к вам прибыл? Великий государь…

– Ты скажи без помину царского имени. Ибо еще мне в уши запала одна молва пустая, будто грозился воевода Соли Камской золото в карманах строгановских пересчитать.

– Не верь сей небыли.

– А мы с батюшкой так поняли, что затем-то в осеннюю пору Строгановы тебе и понадобились. Стало быть, велишь из карманов золотишко наличное перед тобой на стол выложить? Так, что ли?

– Насмешкой гостя потчуешь?

– Медом потчую, какого в Соли Камской не испробуешь. Подставляй свою чару, еще налью.

– Изволь, подставлю, хотя учтивости в тебе не больно-то много. Чего это ты меня так оглядываешь?

– Учтивости в нас нет оттого небось, что в Москве не живали. Сосны камские учтивости здесь не требуют. А оглядываю не тебя, а узор парчовый на твоем кафтане.

– Узор хитер. В индийских полуденных землях выткан… Государем пожалован за верную службу. От его имени и прибыл сюда с двумя наказами, касаемыми вотчин и дел ваших, строгановских.

– А ты не обмолвился, воевода? Наказы нам давать волен только государь, да и те не всегда удается нам исполнять, ибо кочевники близко, приходится нам порою голую жизнь спасать, а уж потом государевым людям радеть, наказы их выполнять.

– Опасно говоришь.

– Как умею.

– Так изволь послушать, с какою царской волей к вам воевода Соли Камской пожаловал. Ден пять назад неспроста наведались ко мне посланцы тобольского хана Сибирской земли. Сказывали, что летось людишки твои на Полюде татарскую княжну Игву изловили. Желает хан Сибирской земли увидеть ее из плена вызволенной и на том мне, как царскому наместнику, бьет челом.

– Пошто же хан не к нам посланцев направил?

– Да, видать, по недомыслию своему почитает Строгановых царскими слугами, мне подвластными. Желает хан, чтобы плененную татарку я ему из рук в руки передал. Ежели мы, сиречь воевода и строгановские люди, желания его не исполним, грозит он войной на камский край из-за пленницы идти, поелику Игва-княжна молодшего ханова сына невеста. Хан обещался сперва мою крепость спалить, Соль Камскую, а потом и за ваши городки приняться. Орда у него превеликая, изжарит он нас всех, как цыплят к обеду, посему совет тебе подаю: отпусти со мной пленницу.

– Строгановы, воевода, не чужими советами живы и не страхом перед ордами нагайскими. Черт пугает, а бог милует. Игву, говоришь, с тобой отпустить? А ты моим людям ловить ее помогал? Воевода Орешников, старик стариком, и то после полонения нами Игвы шайки ее из лесов чердынских выкуривал да еще велел владыке за людей строгановских соборно богу молиться, зане град и крепость от поджога спасли. А ты, гляжу, за нашей спиной ханскую дружбу купить надеешься? Не прогадал бы!

– Надежду имею воеводить в крае миром и с ханами сибирскими не задираться. У меня ратных людей для войны с ними маловато, сам знаешь.

– Эх, не воеводскую речь повел! Всякий вор норовит расплохом брать, а в расплохе, говорят, и медведь труслив. Орды ханской испугался? Дело твое, только сделай милость, нас и людей наших страху не обучай.

– Неужли Игву из полона так и не отпустишь?

– Нет.

– Ради нее дозволишь орде государеву крепость Соль Камскую изничтожить?

– Твоя воля крепость оборонять, на то ты и воевода. Хвастать любишь, как новгородцев уму-разуму научил, а здесь ордынцев испугался?

– А ежели я именем царским повелю тебе освободить Игву и ко мне в крепость отослать?

– Именем царским? Чудно! Очнись, воевода, ежели задремал, оглянись вокруг себя. Кто здесь, в крае, именем царским хозяином поставлен?

– Все равно, приказ воеводский для тебя – закон. Добром не отдашь пленницу – силой отниму.

– Да неужто? Может, и меня в Соль Камскую пленником повезешь? Только довезешь ли?

– Людей своих на царского воеводу натравишь, будто на хана татарского? Думаешь, у государя на злодеев цепей не хватит?

– Хватит цепей, чтобы иных кобелей ретивых на привязи держать.

– В ссору лезешь? С царским слугой?

– Слуги царские тоже разные бывают, много их в здешнем крае перебывало. Иные, кто духом посмелее да разумом покрепче, здесь обживались и государеву службу с пользой несут. А тому, кто на любое чихание ордынских ханов со всех ног здравствовать летит, на здешней земле не усидеть. Хану сибирскому так скажи: ежели вздумает воевать, Строгановы готовы с его ордой силой помериться. На том и крепости наши стоят, тем же здесь и народ жив.

– Ну, Семен Аникьевич, и удал же ты на слово! Может, покамест о другом разговор заведем?

– Испробуй.

– Не устрашусь небось… Недавно дознаться нам довелось, что братец твой Григорий, вместях с тобою, царский закон нарушил. Татарская княжна Игва, невеста ханская, у меня в разговоре – только присказка. Сказку сейчас зачну сказывать.

– Воля твоя – сказывать. Наше дело – послушать.

– Строгановых царь милостью жалует, а они на землях дарованных злой крамоле государевой потакают.

– Понятнее сказывай. Со Строгановым Семеном разговариваешь, он не дьяк приказный, крамолу разбирать да судить.

– Меня быстрым словом не запужаешь. Я здесь над всеми верховодить поставлен. Даже перед Строгановыми молчать не стану, не чердынскому воеводе чета. За хулу и брань твою, за невежество твое передо мною государь с тебя и голову снять не задумается.

– Пока твое пророчество сбудется, я тебя сегодня, сей же час, во всей твоей иноземной парче при народе в Каме искупаю.

– Бога побойся! На кого замахиваешься? Донесу царю!

– Сказывай, Дементий Запарин, свою сказку да отчаливай живее, на грех не наводи!

– Скажу, словом своим не подавлюсь. За боярином Головановым прибыл. Лютого разбойника, вора государева укрываешь.

– Не укрываю, а хлеб-соль с ним за одним столом жую. Голованова разбойником и вором зовешь?

– Великий государь наш так прозвал крамольника, и мы, рабы государевы, по-иному молвить не смеем.

– Как проведал, что боярин здесь?

– Слухом земля полнится.

– Имя доносчика назови. Промолчишь – трясти начну, парча индийская порушится.

– Что ж, таить не стану. Так знай, что от самого Строганова, брата твоего, Григория Аникьевича, посланец ко мне наезжал. С обиды великой донес на тебя родной брат твой, чтобы царским ослушником не обернуться. Знай также, Семен Аникьевич, ежели не выдашь мне боярина Голованова, ворога царского, я весть о том в Москву подам, и царь Иван Васильевич опричников сюда пошлет.

– Кому Голованов поперек дороги стал – дело боярское. Но Строгановым Голованов – не ворог, а друг.

– Не смей такое молвить!

Запарин схватил свой посох и стукнул им об пол.

– Что? В моем доме мне этой палкой грозишь?

Семен выхватил у воеводы посох и в гневе переломил о колено.

– Вот! Получай свою опору! А теперь глянь на иконы да ступай себе с богом, только о порог не запнись. К Строгановым больше не наведывайся.

– Меня не признаешь, царя признаешь. Не выдашь Голованова?

– Не выдам.

– Послушай, Семен Аникьевич! Али ты о двух головах? Хоть людишек и добро его отдай, а я донесу в Москву, будто помер боярин в одночасье.

– Добро и людишек просишь? Только-то? А ты помогал это добро наживать? Покойного Гаврилова-воеводы добро к рукам прибрать сумел, стало быть, понравилось чужое? За головановским потянулся? Коротковаты лапы у тебя, а с сего часа – еще короче станут. Ворочайся к себе в крепость и сиди в ней отныне тихохонько. Высунешь нос – дверью защемит!

– Погоди, хозяин! Погорячились мы. Слова бранные нам говорить негоже, не смерды. Пора остыть. Так ведь?

– Остывай. Молча слушай меня. О том, кто ты такой, знаю, и всякий твой шаг мне ведом. Гонец твой с доносом про Голованова недалече от крепости ускачет. Сам вздумаешь туда со стражей отправиться – гробов прихвати, и себе и стражникам. Увидишь, кому в крепости твоей люди служат: воеводе или Строганову. Не узнаешь, чья рука на твоей шее петлю затянет. Грех жадности в тебе велик, а сам ты мал. Против Строгановых цена тебе, во всей парче твоей, – тьфу! Нищий ты, и мог бы на бедность свою у нас кое-что вымолить. Дали бы, пожалуй, не скупясь. Не впервой нам царским слугам милостыню подавать. Но ты по-иному зашел. Нос задрал. Посохом стукнул. Царским именем лапу нам в карман было запустил по недомыслию своему. Пеняй теперь на себя да подумай дома, на досуге, как вину свою перед нами искупить. Теперь помни: Строгановых где бы в пути ни встретил – ворочай хоть в самый глубокий сугроб!

– Откланяться дозволишь?

– Да уж теперь не торопись. Все же гость в моем доме! Голодными гости наши из дому не выходили. Чего это ты с лица побелел? Трапезничать со мной страшишься? Совсем ты оплошал, воевода! Нечто в своем доме гостей отравой кормят?

– Что же, дозволь тогда надежду иметь, что впредь у Дементия Запарина с именитыми людьми Строгановыми дружба заключится? В том и руку свою тебе даю!

– Нет уж, покамест уволь! В чистоту слов твоих поверю, когда их проверю. Волком перед нами себя обозначил, получай и в ответ оскал. А трапезничать пойдем! Уха тебе готова да перелетные гуси на жарево. Милости прошу к столу, воевода Соли Камской!