Оса Эриксдоттер
Бойня
– Но все же, думаю, с Америкой сравнивать нельзя. Мы говорим о ста пятидесяти миллионах американцев с лишним весом… а в Швеции? Сколько их? Миллион, полмиллиона?
– Давайте посмотрим по-другому. Больные с ожирением стоят государству пятнадцать миллиардов крон. Нет, не вообще, я не беру более тонкие показатели. Только лечение. Пятнадцать миллиардов! А если брать больничные листы, если учитывать невыполненную работу, то и все тридцать пять. Миллион шведов страдают избыточным весом. Миллион! А скорее всего, даже больше. Пока не удавалось создать надежную систему классификации, и мы не знаем, о ком идет речь и где этих людей искать. Именно для этого и предложено ввести национальный регистр. Наконец-то мы сможем расставить приоритеты.
– Программа вашей партии довольно, как бы сказать… монотонна. Один-единственный вопрос. Обычно такие партии не очень успешны. Даже, я бы сказал, очень неуспешны. Что отличает вашу партию, почему вы рассчитываете на поддержку избирателей?
Юхан Сверд откинул со лба волосы.
– Вы знаете, что чувствует человек, когда он по-настоящему болен? Когда он чуть не без сознания от жара? Когда он часами не может сойти с унитаза? Когда ему кажется, что он вот-вот умрет? Думаю, вам знакомо это чувство.
Интервьюер расплылся в улыбке.
– Да… знакомо.
– Вот именно. И что человек думает в такие моменты? А вот что: я готов отдать все что угодно, лишь бы выздороветь. Не так ли? Все остальное неважно, лишь бы опять стать здоровым.
Журналист выжидательно кивнул.
– Здоровье важнее всего. Об этом знают все. Кто думает о семейных проблемах при температуре сорок? Кто вспомнит, что забыл послать рождественскую открытку тетушке Гуннель? Кто пойдет на родительское собрание, когда у ребенка дизентерия? Образование, культура, безработица, коллективный транспорт – все это важно, да. Но только если мы здоровы. Все, абсолютно все зависит от того, здоровы мы или больны. И мы вовсе не “партия одного-единственного вопроса”, как вы выразились. Наоборот, мы единственная партия, которая сконцентрировалась на самой главной проблеме страны, а здесь вопросов не один, а целый букет. Мы имеем дело с неконтролируемой эпидемией. Швеция на пороге гибели. Я же уже объяснил на примере больного: главное – выздороветь. Все остальное неважно. Вернее, менее важно.
– Но разве здоровье – не частная проблема? Нас учили, что человек волен распоряжаться своей жизнью.
– А образование моих детей – тоже частная проблема? Школа пусть даже не суется – такова ваша логика? А десяток мрачных питбулей во дворе, от которых шарахаются соседи, – тоже моя частная проблема? Зачем тогда сортировать мусор, переходить на возобновляемое топливо? У нас нет исключительно частных проблем, потому что мы живем все вместе, в одном обществе. Мало того, мы оказываем друг на друга и экономическое влияние. Деньги, которые выплачивают вашему соседу по больничному листу, – это ваши деньги, вы платите их в виде налогов. Да, как вы себя чувствуете, хорошо или так себе, – это, пожалуй, ваша частная проблема. А как ваше самочувствие влияет на других – проблема в высшей степени общественная.
– Кто-то говорит о социалистическом уклоне вашей партии. А другие, наоборот, обвиняют вас в экстремизме прямо противоположного свойства – в отсутствии толерантности к слабым, к людям, не по своей воле живущим на пособиях. Что скажете? На какой ноге вы стоите, на левой или на правой?
– Мы сознательно решили не позиционировать себя по этой классической схеме. Левый, правый… мы готовы сотрудничать с кем угодно, с красными, зелеными, коричневыми, синими в крапинку, лишь бы это сотрудничество шло в русле наших проектов. Партия Здоровья ведет политику, направленную на улучшение здоровья и частных лиц, и предприятий, короче – всего общества. У нас сильное правительство, мы поддерживаем заботу людей о своей форме. И государственные, и коммунальные мероприятия направлены на то, чтобы каждому члену общества были доступны меры, помогающие поддерживать вес на приемлемом уровне. Мы стараемся, чтобы школы подобающим образом заботились о здоровье учеников. На первой стадии путем временных, но необходимых реформ, а в дальнейшем путем контроля за эффективностью. Мы оплачиваем вакцины против ожирения, мы выдаем бесплатные лекарства для групп риска.
– Групп риска?
– Ну да. Для тех, чей вес превышает установленные нормы.
– И опять возникает вопрос о толерантности. Вам наверняка приходится отвечать тем, кто утверждает, что ваши программы способствуют предрассудкам и нетерпимости в обществе. Разве ваша политика не приводит к стигматизации тех, кто и так уже стигматизирован?
– Наша цель – не осудить, а помочь. Все знают – сбросить вес не так-то просто. В одиночку с этим справиться почти невозможно. И уж совсем невозможно, когда вашему желанию похудеть противится сама система. Это и есть наша цель – изменить систему.
– Ваша партия победила на выборах в риксдаг. И возможно, победит опять. Скажите, был ли для вас неожиданным такой успех?
– Нет, не был. Что тут удивительного? Страна готова к переменам. Это очевидно. Шведский народ устал от пустых обещаний. Мы хотим вернуть назад страну, которой мы по праву гордились. Мы хотим, наконец, поднять ее с колен и увидеть здоровую, сильную Швецию.
Лысею.
Слово не выходит из головы. В решетке для слива уже не отдельные волоски, а целые пряди. Рана от плетки фитнес-тренера заживает медленно, пальцы словно ватные, чувствительность заметно ухудшилась.
Рита потрясла руками и вслух произнесла:
– Проснись же!
На подлокотнике дивана завибрировал мобильник. Скорее всего, мать – но она просто не в силах с ней разговаривать. Или кто-то с работы… и так известно, что они скажут. Как дела, Рита? Как ты себя чувствуешь?
А мать, Моника, наверняка опять собралась приехать из Сундсваля. Мы уже полгода не виделись! Что у тебя за секреты?
Исключено. Мать начнет настаивать, чтоб она пошла к врачу. Как и Ландон. Рита, ты должна чем-то питаться. Постарайся себя заставить.
Она опять потрясла кистями рук, попыталась восстановить кровообращение в предплечьях. Руки онемели до локтя. Иногда кажется, она слышит, как жужжат затекшие мышцы. Хотела спросить врача – почему? Почему все тело колет, будто ты его отсидела? Нельзя же отсидеть все тело? Хотела спросить – и не решилась. Боялась, что врач отменит курс.
Уже несколько недель она не появляется на работе. Никаких контактов ни с кем, если не считать электронные сообщения с кафедры и звонки матери. Вчера набрала было номер Ландона, потянулась пальцем к зеленому символу на трубке, но тут же отдернула.
Взяла книгу и отлистала несколько страниц назад. Уже и читать трудно, слова расплываются.
Закрыла глаза, почти сразу открыла и растерянно уставилась на темное окно. Уже вечер… неужели она заснула? Подошла к окну, растопырила ладонь и положила на стекло. В слабом свете уличного фонаря пальцы казались прозрачными. Расслоившиеся, потрескавшиеся ногти.
Внезапно поняла – очень замерзла.
Чай. Надо выпить чашку горячего чая – решила и не двинулась с места.
Ландон и Хелена сидели на цветастом диване в доме Эдварда. Диван поставлен спинкой к центру комнаты. Это идея Молли (“Если нельзя смотреть телик, лучше вообще его не видеть”). Ландон согласился. Мораторий на ТВ ввела Хелена, когда заметила, что дочь без отрыва смотрит детскую программу “Спорт или торт”. Гигантский, еле помещающийся на экране жираф учил детей противостоять соблазнам.
Хелена вытащила кабель из розетки и накрыла телевизор простыней. Молли и так уже прошла курс анорексии для начальных классов в школе в Йиму. Так называемый А-курс. И теперь у нее не было ни малейшего желания продолжать образование дочери под недреманным оком Партии Здоровья. Хотела вообще выбросить телевизор. Но Ландон возразил: новости все же надо иногда смотреть хоть одним глазком – а вдруг началась мировая война?
Ландон посмотрел в окно – ничего не видно, кроме бликов ламп на стеклах. Хорошо было бы сразу после заката выйти в сад, понаблюдать, как шмыгают в наступающих сумерках тени лис. Покосился на Хелену – та сидела ближе к камину, щеки раскраснелись от жара.
– Кофе хочешь?
Странное чувство – будто его застали за каким-то непристойным занятием.
– С удовольствием… но только если и ты будешь. Нечего ради меня беспокоиться.
– Может, и нечего, – она улыбнулась и встала, – но раз уж я поставила кофеварку, придется пить. Поставила и забыла.
Он не пошел помогать – остался на диване и попытался собраться с мыслями. Сколько уже прошло дней? Несколько… много. Не написано ни единой строчки. План уехать в деревню и сосредоточенно работать провалился с треском.
– Молоко?
– Да, пожалуйста… – Он принял чашку и покачал головой, извиняясь. – Надо было помочь…
– Глупости! Ты все же гость… пока.
Пока? Что она хочет сказать? Чтобы скрыть смущение, отхлебнул кофе.
– Прекрасно. Очень хороший кофе.
Она присела рядом. Две верхние пуговицы на блузке расстегнуты, а на груди ткань натянута так, что и третья вот-вот оторвется.
Что-то в ней такое… он поискал слово. Магнетическое. С каждым днем становится все труднее поступить, как задумал – сесть за руль и уехать в Упсалу.
Ландон поставил чашку и мотнул головой в сторону темного окна:
– Мне кажется, я видел кошку. Там, на опушке. А может, заяц.
– Только не говори Молли. Услышит – начнутся поиски. Кошку! Ты с ума сошел.
– А почему бы тебе не взять котенка? Она же ни о чем другом не говорит.
– Не хочу, чтобы она думала, будто любое ее желание закон. – Хелена подняла чашку и пожала плечами: – Впрочем, если мы решим остаться, почему бы нет. Мышей на десять кошек хватит.
– Тогда скажи, что не будешь ставить мышеловки.
Накануне он принес из дому пару мышеловок-капканов. Молли побледнела и пришла в ужас. Хелена тоже посмотрела с отвращением.
– Даже и не собиралась. Орудие пытки. Ну нет. Хочешь кого-то убить, должна быть веская причина. Мышонок в шкафу – еще не повод хвататься за оружие.
– А мне-то казалось… деревенские не такие чувствительные. А как же свежая поросятина на Рождество? Или кролик на праздник Лета?
– Деревенские? – Хелена рассмеялась. – А ты? Веган, должно быть?
– Нет, но… Ненавижу охоту.
– Знаешь, если будет нечего жрать, я подстрелю косулю на жаркое. Никаких угрызений, если ты это имеешь в виду. Но если дома есть паста, позволю косуле сожрать всю петрушку в саду и буду есть пасту. К тому же мыши маленькие. Какое от них мясо?
– Значит, ты еще и охотница? Там, в подвале, оружейный сейф – твой? Я думал – отца.
– А почему бы и не мой?
– Ну, ты не выглядишь чересчур кровожадной.
– Внешность обманчива.
Ландон через силу улыбнулся, отпил кофе и подошел к окну. Провел пальцем по наличнику – иней. Это окно тоже надо… как она выразилась? Конопатить? Холода наступили внезапно, хотя приближение зимы ощущалось еще в октябре. Или это был ноябрь? Он не проверял электронную почту недели две. На кафедре, должно быть, недоумевают. Никто не против работы на дому, но есть же границы.
– И муж тоже.
– Что? – Он оторопел. Видно, задумался и что-то пропустил в разговоре.
– Муж тоже охотился. Вернее, собирался начать.
– Твой муж? – понимающе, но осторожно спросил Ландон.
– Микке. Отец Молли.
– Вот оно что…
– К этому старому ружью давным-давно никто не прикасался. Но оно в хорошем состоянии. Папа следил, чистил, смазывал… на том все и кончалось. Последние годы отец не охотился.
– А твой муж куда подевался?
– Долгая история.
– Я никуда не тороплюсь.
Она улыбнулась.
– Тогда терпи. Когда лесопилку закрыли, папа пристроил меня в мебельную мастерскую в Эстхаммаре. Нормально вообще-то, но не так, как в Харге. Я только что окончила гимназию. Все мои одноклассники двинули учиться – кто в Упсалу, кто в Стокгольм. А мне надоела зубрежка. Встретила Микке – мне было восемнадцать, ему двадцать. У его родителей был летний домик в Грисслехамне, и вот там, в Грисслехамне, мы и встретились. На Празднике лета. Очаровал он меня мгновенно: “Твои глаза как звезды, твои губы как бутоны розы”. Ну и так далее, сам знаешь. Я к такому не привыкла. Здешний народ словом не обмолвится, разве что после пары кружек пива… нет, пары будет мало.
Хелена задумалась, медленно отхлебнула кофе и продолжила:
– Для меня это был шанс уехать. Нет, не только, и влюблена была, само собой, по уши. И только представь выбор: уехать или торчать всю жизнь в Эстхаммаре. Я уехала к Микке в Стокгольм, в Юханнесхув. Начала учиться на медсестру – в таком городе, как Стокгольм, столярной работы днем с огнем не сыскать. Потом забеременела…
Она опять замолчала. Видно было, что мысли где-то далеко.
– Никогда не хотела жить в Стокгольме. Все время тянуло на природу. Чтобы Молли жила так же счастливо, как я в детстве. Но для Микки деревенская жизнь – пугало.
– И что случилось?
– Что случилось? Мы подняли лапки. Он – Стокгольм, я – деревня, я – деревня, он – Стокгольм… Даже и ссориться на эту тему перестали. Я работала в ночь, а днем сидела с Молли. Так долго не выдержишь. А потом один здешний парень подсказал: в Йиму продается таунхаус, недорого. И поликлиника есть. Что ж… не совсем деревня, но все-таки и не Стокгольм. И отец близко, на выходные ездила к нему. Сюда, на Каварё. Помогала чем могла.
Ландон не знал, что сказать. Продемонстрировать понимание? Посочувствовать или, наоборот, порадоваться? Какая бурная жизнь… А чем он сам занимался в эти годы? Поступил в университет, остался в университете.
– А он? Отец Молли?
– Погиб.
– Что?!
– Сразу после того, как я уехала… Я еще распаковать коробки не успела. Позвонили из больницы. Автокатастрофа. Ехал из Чисты и свернул прямо перед носом грузовика. Иногда думаю – хорошо, что Молли тогда ничего не понимала. А иногда… наверное, она хотела бы иметь отца.
Наступило долгое молчание. Ландону вдруг захотелось рассказать о своем настоящем отце, но что-то остановило. Вместо этого глотнул остывший кофе.
– Теперь твоя очередь.
– Мне особо нечего рассказать. Поступил в университет, окончил, остался на кафедре.
И замолчал.
Она посмотрела на него скептически:
– И?
– Что “и”?
– Если у тебя нет прошлого, может, есть будущее? Или так и будет продолжаться? “Остался на кафедре”. Остался или остановился? Так и будешь стоять?
– Думаю, да. Так и буду.
– Что ж… неплохая привычка – оставаться.
Он не сразу сообразил, что она имеет в виду.
– Я… к сожалению… у меня пятнадцать дипломников…
Хелена взяла у него пустую чашку и поставила на поднос. Многозначительно посмотрела на часы. И как истолковать этот взгляд? Наверное, намекает – пора и честь знать.
– Пора идти…
– Если хочешь.
Прядь волос упала на грудь, как раз туда, где третья пуговка отчаянно боролась за свободу. Какая красивая женщина… не просто красивая. Магнит. Сила притяжения – как в каком-нибудь адронном коллайдере.
Он резко встал, постарался стряхнуть колдовство.
– Мне надо прочитать дипломную работу. Целыми днями ничего не делаю.
Хелена тоже встала. Молча. Ландон сделал попытку встретиться с ней глазами, но она уже направилась в кухню. Остановилась в дверном проеме и повернулась:
– Завтра наколешь дров.
– А что-нибудь попривлекательней?
– Блинчики?
Он с облегчением расплылся в улыбке.
– Договорились.
Не успел Ландон взяться за работу, заверещал телефон. Посмотрел на дисплей, и ёкнуло сердце.
– Рита?
– Прости… – Сухой, шелестящий шепот. – Прости, что звоню.
– Да что ты…
– Посылала мейл, но… – Говорит так тихо, что приходится напрягаться. – Но ты не ответил.
– Я на Каварё.
– О-о-о…
Он похолодел – так много вместилось в это протяжное, тоскливое “о-о-о”. Скрипучая узкая кровать, Рита на газоне в ночном белье и резиновых сапогах… сцены из прошлой жизни, которые он изо всех сил старался забыть.
Забыть!
– Я здесь временно… – с усилием произнес Ландон. – Надо кое-что написать.
Она не ответила.
– Как ты? Что-то случилось?
– Не знаю. – Она с таким трудом произносила эти короткие фразы, что Ландон почти не узнавал голос. – Может быть… Не знаю.
Он поднял голову и скользнул взглядом по книжной полке. Зачем она позвонила? Малодушно пожалел, что даже в этом богом забытом месте исправно функционирует телефон.
– Что я могу для тебя сделать? Позвонить кому-то? Ты говорила с матерью?
Молчание.
– Рита?
– Нет… ничего. Просто я очень устала.
Уж не наглоталась ли она каких-нибудь таблеток?
– Я так устала… – повторила Рита затравленно и всхлипнула.
– Рита, все обойдется. Не плачь.
– Прости… не надо было звонить.
– Почему не надо? Правильно сделала. Как я тебе могу помочь? Хочешь, чтобы я приехал?
Молчание.
– Рита?
– Прости. Ерунда… Мне очень одиноко.
– Ты ела что-нибудь?
Сколько раз он задавал ей этот вопрос? Тысячу? Десять тысяч?
Она бессильно откашлялась.
– Если я тебе нужен, приеду.
Когда он видел ее в последний раз, чуть не потерял сознание. Восковая кожа, угловатые, торчащие скулы, бедра такие узкие, что вот-вот отвалятся ноги.
– Рита?
– Я кладу трубку.
– Ты уверена, что справишься?
– Прости… не надо было звонить.
– Звони в любой момент. Если вдруг станет хуже – звони. Обязательно. Немедленно!
Неопределенное мычание.
– Обещай!
Телефон пикнул. Он посмотрел на дисплей – повесила трубку.
Опустился на диван в полной растерянности.
Рита ни за что бы не позвонила, если бы не произошла какая-то катастрофа. Но что делать? Ехать к ней? Несколько часов по ночной дороге, к тому же никакой уверенности, что она откроет дверь.
Мне очень одиноко…
Сколько раз он пытался ее спасти? И каждый раз она отвергала его помощь.
Он предложил приехать, она сказала – нет. Не приезжай.
Ландон попытался вспомнить разговор.
Она сказала – нет. Сказала ли?
Неестественно белое небо. Пробили колокола на Кафедральном соборе… или показалось? Может быть, птицы? Грудь по-прежнему давит, а утром наконец прорвало кишечник. Жуткий, профузный понос. Откуда? Она же в последний раз ела… когда? Неделю назад? Две?
Точно – никакие не колокола. Птицы. Тысячи птиц.
Галки.
День поступления в университет – тогда они тоже кружили стаями вокруг колокольни, черные стремительные тени на фоне розовеющего неба. Что она тогда думала? Теперь все начинается – вот что она тогда думала. Было совершенно ясно – предстоит новая жизнь. Мать уехала в Сундсваль. Ты теперь взрослая, материнский присмотр тебе больше не нужен, сказала Моника на вокзале. В руках у Риты были ключи от студенческой квартирки на Санкт Улофсгатан. На верхнем этаже, без лифта. Рита обожала эту квартирку – все в ней принадлежало ей и только ей.
Встретила Ландона, и они жили, как ей казалось, счастливо. А потом умер отец…
Стало тяжело дышать.
Рита опять посмотрела на небо. По-прежнему белое, совсем не такое теплое, как в то давнее утро. Тело словно онемело. Время от времени поглядывала на телефон. Не надо было звонить Ландону. Очевидно, что ему было некомфортно, наверное, она помешала. Хотела попросить приехать, но когда он спросил, ела ли она…
С ума они, что ли, сошли, эти галки? Подошла поближе к окну. Пустое, безжизненное небо. Где они, эти крикливые птицы?
Зачесалась рука. Сухая, раздраженная кожа, и ногти… похожи на рыбью чешую, вот на что они похожи, эти ногти. Надо бы смазать увлажняющим кремом. Давно это не делала, но крем в ванной. А она так устала… немного отдохнуть, и все наладится. Она повернулась и вздрогнула от резкой боли в животе.
Хелена пошла взять утреннюю газету в халате на голое тело и мгновенно замерзла. Вернулась и опять залезла под одеяло – единственно правильное решение. Надо согреться.
МЕНЬШЕ СВИНИНЫ НАРОДУ!
ЕВРОСОЮЗ ПОДДЕРЖАЛ ШВЕДСКУЮ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННУЮ РЕФОРМУ!
ВСЯКОЕ ПРАВИЛО ИМЕЕТ ИСКЛЮЧЕНИЯ!
Крикливые рубрики на первой полосе.
Партия Здоровья решила ограничить предложение животных жиров. Обезвредить этих преступников, главных врагов в борьбе против ожирения. Производство мяса птицы остается на прежнем уровне. А производство свинины, как утверждает статья, в ближайшие пять лет следует уменьшить на семьдесят пять процентов. Сократить производство молока. В сочетании с новым налогом на импорт, который после долгих дебатов и с оговоркой “в порядке исключения” все же провели через Европейскую комиссию, эти меры должны привести к значительному уменьшению потребления жира населением. Ограниченное предложение свинины и жирных колбас должно сбалансировать провалившийся налог на сахар – так заявил корреспонденту министр сельского хозяйства. “Если мы затянем этот пояс, – сказал министр, – у шведов появятся хорошие условия затянуть собственные пояса и с удовольствием глянуть на себя в зеркало”.
Хелена вздохнула. Ландон прав – пора отказаться от подписки. В нынешней Швеции, в Швеции, управляемой Партией Здоровья, сказал он, хороших новостей не бывает. И опять та же мысль – мысль, которую она упорно гнала от себя все последнее время. Ей, конечно, удалось убедить школьное руководство, что Молли в хороших руках, в частной реабилитационной клинике, но как долго это может продолжаться? И что будет, если Молли не появится в школе к началу второго полугодия? Закон об обязательном среднем образовании никто не отменял. Не дай бог, привлекут социальные службы.
Она услышала шорох шагов по гравию и замерла. Глупая затея – прятаться в Каварё. Это же дом ее отца… один щелчок мыши на сайте “Эниро”[14] – и они уже тут.
Почему-то ее успокаивало сознание, что Ландон живет совсем недалеко. Но как с ним трудно… а может, просто осторожничает. Хелена была совершенно уверена – она ему нравится. То, как он на нее смотрит, легко истолкует любая женщина. Но каждый раз, когда возникала возможность близости, он словно прятался в раковину – быстро и даже судорожно, точно улитка от малейшего прикосновения. Зачем она настаивала, чтобы он пришел? Да еще и заманивала. “Блинчики”… фу, как стыдно.
Быстро сложила газету. Он же сказал, что придет, – и пришел.
Надо встать и замесить тесто.
– Нам придется купить поросенка.
– Что? – Хелена в изумлении отвернулась от плиты.
– Поросенка. – Ландон кивнул на газету. – Будем здесь, на Каварё, держать поросенка. Даже двух поросят. Или трех. Будут три поросенка. И корову. Мясо, молоко… выживем.
– Не знаю, удастся ли им протащить эту реформу. Чиновники в Брюсселе хотят сделать из Швеции подопытного кролика. Вполне возможно. А потом начнут морить голодом свои страны.
Она встряхнула сковородку. Блинчик тут же отлип и изящно соскользнул на блюдо. Добавила сливочное масло. Сковородка злорадно зашипела, и Хелена вылила очередную порцию теста. Оно тут же начало пузыриться.
Молли спустилась со второго этажа, увидела Ландона и просияла.
– Банановый наркофан пришел! Привет!
– И тебе привет. – Ландон улыбнулся. Детское словотворчество бывает неотразимым.
– А блинчики тоже с бананами?
– Ты руки помыла? – Хелена на секунду отвернулась от плиты.
– Помыла…
– Когда?
– Вчера!
Ландон расхохотался. Хелена завела глаза к небу и процитировала старую шутку:
– Мам, а почему руки моют раз в неделю, а ноги – никогда?
После завтрака они остались вдвоем за кухонным столом – Молли куда-то убежала. Ландон был необычно молчалив.
– Не знаю, как смогу уехать, – сказал он наконец.
Хелена сжала в руке вилку. На этот раз она не будет мешать, пусть выговорится.
– Словно угодил в какую-то пространственно-временную дыру… провал во времени. Пока я здесь, ничего другого в мире не происходит. Но стоит уехать… – Он вздохнул и покачал головой. – Стоит уехать, и… ну, ты сама знаешь. Реальность.
– А когда ты должен вернуться на работу?
– Сразу после Хеллоуина… то есть сегодня-завтра. Но вообще-то я должен был быть на кафедре две недели назад. Никак не могу просто сесть в машину и уехать.
– Не можешь? Или не хочешь?
– Догадайся…
– Так оставайся.
– Но это же невозможно!
– Тогда уезжай.
Он посмотрел на нее – как ей показалось, с отчаянием.
– Я не пойму… ты хочешь помочь или…
– Думаю, ты преувеличиваешь проблему. Всегда ведь можно съездить и вернуться. Это же Упсала, а не Сибирь.
– А ощущение, что Сибирь.
Наверное, не притворяется – и в самом деле мучается. А может, хотел сделать комплимент. Она кивнула на блюдо:
– И как? Будем драться за последний блинчик? Или будешь джентльменом?
– Лучше подраться, – натужно пошутил он.
Она улыбнулась.
– А ты хорошо представляешь, с кем имеешь дело?
За последние сутки Моника набирала номер Риты каждые полчаса. Что делать? Поначалу не особо беспокоилась – и раньше бывало. Не брала трубку, не отзванивалась. У дочери бывали такие периоды. Но на этот-то раз – несколько недель!
И все из-за Леннарта, уж в этом-то Моника была уверена. Рита взвалила на себя вину за смерть отца. Тяжесть оказалась непосильной. Дочь очень изменилась. В больнице ей предлагали психотерапевта, но она отказалось – тогда у нее был Ландон.
Был и сплыл. Внезапно Ландон исчез. Моника так и не поняла, почему они разошлись. Рита утверждала: Ландон якобы препятствовал ее решимости похудеть. Ревновал, что она внезапно оказалась в центре внимания.
А Ландон не понимал Риту. Как стена, говорил он чуть не со слезами. Не достучаться.
Моника разделяла его отчаяние – сама не раз билась головой в эту стену. А теперь… они не виделись почти полгода. Предложила Рите оплатить дорогу, билеты на поезд, все что угодно, но каждый раз что-то мешало. Конференция. Надо срочно проверить студенческие курсовые. В другой раз, мама.
Но “другого раза” так и не случилось.
Опять набрала номер Риты, облокотилась на подоконник и посмотрела во двор. Забыли постричь на зиму газон, но теперь уже неважно, все засыпано снегом. Собачка лает у двери, просится домой. Самая холодная осень за десятилетия. На севере встали поезда: пути засыпаны снегом.
И что? Собраться и поехать? Но она слишком хорошо знала дочь, та ненавидела подобные сюрпризы.
Моника постучала пальцами по стеклу с морозными звездами. Мысль, как Рита может отреагировать на ее неожиданный приезд, выводила из равновесия. Даже сердце начало биться учащенно.
Прошла в кухню, встала под вытяжкой и достала сигарету. Посмотрела на синие палочки-цифры на дисплее микроволновки. Без десяти десять. Рита наверняка дома.
Моника сказала себе, что ни в чем не виновата. Но тут же подумала: а может, наоборот – ее вина, только ее. Всегда готова согласиться, не вмешиваться. Поступай, как считаешь нужным, девочка. Что за жалкая уступчивость? Дочери нужно на что-то опереться, а тут на тебе пожалуйста: делай, как считаешь нужным. Теперь Моника себя проклинала: зачем она оставила Риту одну, когда та поступила в университет? Тогда это казалось правильным решением – мать Моники умерла, надо было позаботиться о доме… но зачем искать оправдания?
Все дело в Леннарте. Все из-за него. Монике было невмоготу осознавать, что ее бывший муж слоняется в парке от скамейки к скамейке, как какой-нибудь бродяга. Не выдерживала, бросалась на помощь, особенно когда он оставался в одиночестве. По праздникам, когда он лишался привычного алкогольного общества, – жалкое зрелище. Именно жалкое, в прямом смысле – ей было его очень жалко.
Моника гордилась своим решением подарить умной, способной и уже взрослой дочери свободу, оставить ее одну в Упсале. Истинное самопожертвование – с ее-то инстинктом помочь, подставить плечо, выручить. Разница между уважением к чужой частной жизни и наплевательством исчезающе мала – подобные мысли приходили в голову то и дело. И не было уверенности, чувствует ли Рита эту разницу.
Что в итоге? Получается, сначала ее бросил отец, а потом и мать. Ничего удивительного, если девочка воспринимает свою жизнь именно так: ее бросили.
Моника вздрогнула и вытерла набежавшую слезу. Наверное, от дыма. Нажала кнопку, в вытяжке глухо зажужжал вентилятор.
Предательство необязательно должно быть откровенным. Даже наоборот – на то оно и предательство, что происходит исподтишка. Ее собственная мать чуть не каждый день, пока Моника была в школе, рылась в дневниках, находила и выбрасывала сигареты. Читала секретные письма и записки от ее первого бойфренда. Все начистоту, Моника! Все начистоту! Спокоен и счастлив только тот, кому нечего скрывать.
Но Монике было что скрывать! Частную жизнь, мысли, тайны – все, что касалось только ее и никого больше. Еще в молодости она дала себе клятву: если у нее будет дочь, она предоставит ей свободу.
Потянулась за телефоном. Сигнал соединения. Второй. Третий… четвертый.
Решительно вдавила окурок в пепельницу. Надо спросить Элизабет, не возьмет ли та на пару дней собаку. Или всего на день, ведь можно сесть на утренний поезд и вернуться вечерним. Ничего особенного – узнать, как поживает дочь.
Взяла записную книжку с телефонами, начала листать и вдруг заметила записанный наискось чуть не через всю страницу номер.
ЛАНДОН 0704146828
Может быть, позвонить? А что скажет Рита?
Но Рите вовсе не обязательно знать.
Они расстались – ну и что? Работают в одном университете. Что ему мешает заглянуть к ней в кабинет, спросить, все ли в порядке? А не застанет на месте, так сядет на велосипед и докатит до Лютхагсэспланаден, постучит в дверь.
Надо только собраться с духом.
Моника села, выпрямила спину и набрала номер.
В слабом свете из окна кружили ленивые спирали снежинок. Хелена проводила его. Лесок казался неправдоподобно густым и черным.
Ландон наколол целый ворох поленьев. Получилось довольно ловко, хотя он никогда раньше этим не занимался; наверняка произвел впечатление.
Не только дров – и слов было сказано очень много. Перед уходом ему так захотелось ее поцеловать, что губы горели до сих пор. Что-то сегодня должно случиться. Он не верил в предчувствия, но совершенно ясно: что-то должно случиться.
– Спасибо за помощь, дровосек.
– А, ерунда, – довольно отмахнулся Ландон. – Там еще полно чурбаков.
– Ты вовсе не должен был их колоть. Я же пошутила.
– Знаешь, очень приятно в кои-то веки поработать руками. Моя работа… как бы выразиться… очень абстрактная, а главное, ее нельзя закончить. Вязанка дров, между прочим, иногда приносит куда большее удовлетворение, чем десять вязанок нанизанных друг на друга слов и предложений.
– В следующий раз поможешь именно со словами и предложениями. Я была бы плохой матерью, если бы не воспользовалась случаем заполучить бесплатного учителя для Молли.
– Молли очень развитая девочка. У нее огромный словарный запас для ее возраста.
– “Банановый наркофан”? – Хелена засмеялась. – И в самом деле огромный. Уникальный, можно сказать.
– Я совершенно объективен.
– Ну да, как же…
– Сомневаешься в моей научной объективности?
Не дойдя до крыльца, Хелена резко остановилась.
– Подойди поближе!
– Что?
– Подойди поближе, банан-наркоман!
Он шагнул к ней.
– Еще ближе!
Еще шаг.
– Ближе, ближе…
Несколько сантиметров до ее лица. Ландона охватила приятная дрожь.
