Оноре де Бальзак
Озорные рассказы. Все три десятка

Глава четвёртая. Каким образом и с чьей помощью появился на свет некий младенец

Супруге сенешала недолго пришлось раздумывать, как пробудить скороспелую любовь в отроке. Она раскинула ловушки, куда сам собой попадает наисильнейший зверь. И вот как это произошло. В жаркий полдень старый граф имел обыкновение возлежать после трапезы, по сарацинскому обычаю, и привычки этой никогда не изменял со времени своего возвращения из Святой земли. В тот час Бланш либо гуляла одна в поле, либо развлекала себя женским рукоделием, как то: вышиванием и шитьём. Но чаще всего, не покидая замка, наблюдала за стиркой или за уборкой скатертей, а то бродила по замку. Тогда-то ей и пришло в голову посвятить сей тихий час досуга занятиям с пажом, дабы довершить его воспитание чтением книг и повторением молитв. И вот на другой же день, как только сенешал уснул, изнемогая от солнца, которое так и палит в этот час на холмах Рош-Корбона (да что и говорить, полезнее было старику соснуть, чем крутиться, вертеться и терпеть муку от дьявольских проделок неугомонной девственницы), Бланш взобралась на парадное графское кресло, решив, что это высокое сиденье будет ей очень кстати, если кто случайно поглядит снизу; лукавая особа весьма удобно расположилась в этом кресле, подобно ласточке в гнёздышке, и склонила милое своё личико на руку, словно уснувшее дитя. Но, приготовляясь таким образом, она смотрела вокруг себя жадными, весёлыми глазами, улыбаясь заранее всяким тайным радостям, каковые принесут ей вздохи и смущённые взоры юного пажа, ибо она собиралась усадить его у своих ног на расстоянии не большем, чем может прыгнуть старая блоха. И впрямь она весьма ловко разостлала бархатный четырёхугольный коврик, где должен был преклонить колени бедный мальчик, жизнью и душой коего Бланш собиралась всласть наиграться, здраво рассудив, что даже святой, вытесанный из камня, ежели заставить его взирать на складки атласных юбок, не преминет заприметить и залюбоваться совершенством прекрасной ножки, обтянутой белым чулком. И немудрёно, что слабый паж попался в силки, из которых и богатырь не стал бы вырываться. Вертясь и пересаживаясь то так, то этак, Бланш наконец нашла положение, при котором названные силки были наилучшим образом расставлены, и тут тихонько позвала: «Ренэ, Ренэ!», зная, что мальчик находится рядом в зале, где помещалась стража. Он тотчас прибежал на её зов, и вот чёрнокудрая голова уже показалась между драпировками входной двери.

– Что вам будет угодно приказать? – спросил паж.

И он стоял, учтиво нагнувшись и держа в руке свой бархатный алый берет, а румяные свежие щёки его с ямочками были ещё алее берета.

– Подойдите сюда, – позвала она прерывающимся голосом, взволнованная его присутствием до того, что совсем не помнила себя.

Да и то сказать, не было на свете драгоценных каменьев, которые блистали бы подобно очам Ренэ, не было полотна белее его кожи, не было даже у женщин столь изящного сложения. И он казался ей сугубо пленительным от близкой возможности исполнить своё желание. Легко можно себе представить, как увлекательна игра любви, когда она разгорается при свете юных глаз и солнца, при тишине и прочем.

– Читайте мне славословие Богородице, – сказала она, протягивая пажу открытую книгу, лежавшую на пюпитре. – Мне надобно знать, хорошо ли обучает вас ваш учитель. Как прекрасна Дева Мария, не правда ли? – спросила Бланш, улыбаясь, когда он взял в руки часослов, страницы которого были расписаны лазурью и золотом.

– Это же картинка, – ответил он скромно, бросая робкий взгляд на свою прелестную госпожу.

– Читайте, читайте!

Тогда Ренэ стал прилежно произносить сладостную мистическую хвалу, но ответные слова Бланш: «Ora pro nobis»^[2] – звучали всё слабее и слабее, подобно отдалённому пению рога, и, когда Ренэ с жаром повторил: «О, роза сладчайшая», графиня, прекрасно слышавшая сии слова, ответила лёгким вздохом. Вследствие сего Ренэ подумал, что супруга сенешала уснула. Он не мог оторвать от неё восхищённых взоров, смело ею любовался, и ему не надо было иных песнопений, кроме гимнов любви. От счастья стучало и чуть не разрывалось сердце его. И, понятно, два чистых пламени горели один другого жарче, и если б кто увидел их вместе, понял бы, какая им грозит опасность. Ренэ наслаждался лицезрением Бланш и находил тысячу прелестей в этом пышном цветке любви. Забывшись в восторге, уронил он книгу и тут же устыдился, словно монах, застигнутый врасплох за детским грехом, но благодаря сему происшествию понял, что Бланш и в самом деле крепко уснула, ибо она не шелохнулась. Она не открыла бы глаз и при большей опасности и надеялась, что свалится нечто иное, чем часослов. Известно, что желание понести дитя есть одно из самых навязчивых желаний! Итак, юноша заметил ножку своей госпожи, обутую в крохотную голубую туфельку. Ножка поставлена была на скамеечку необычным образом, по той причине, что графиня сидела слишком высоко в креслах своего супруга. Ножка была узенькая, с красивым изгибом и шириной не более чем в два перста, а длиной с воробышка, с миниатюрнейшим носком – одним словом, ножка, для наслаждения созданная, истинно девичья, достойная поцелуя, подобно тому как разбойник достоин петли, и такая многообещающая ножка, что ангела могла бы низвести с небес, сатанински дразнящая, и, глядя на неё, хотелось создать ещё хоть пару подобных ножек, точь-в-точь таких же, дабы умножить на сей земле прекрасные творения Господа. Так бы и разул эту красноречивую ножку! Собираясь исполнить задуманное, перебегал он взорами, где светилась пылкая юность, от названной ножки к лицу спящей дамы и обратно. Так раскачивается язык колокола, прежде чем ударить. Ренэ прислушивался к её сну, пил её дыхание и не мог решить, что слаще – прильнуть ли поцелуем к её свежим алым устам или же поцеловать заманчивую ножку. И наконец, из уважения ли, а может быть, убоясь её гнева или от великой любви, выбрал он ножку и поцеловал её крепко, но ещё несмело и тут же схватил книгу, чувствуя, что краснеет всё более и более, и, задыхаясь от восторга, закричал, как слепой на паперти: «О, Ianua coeli!»^[3] Но Бланш отнюдь не проснулась, ожидая, что паж от ножки вознесётся к колену, а оттуда прямо в небеса. И почувствовала она глубокое разочарование, когда молитвословие кончилось, не принеся ей дальнейшего ущерба, и когда Ренэ, решивший, что счастья перепало ему на целую неделю, убежал, испарился, более обрадованный сим похищенным поцелуем, чем самый дерзкий вор, унёсший кружку с пожертвованиями для бедных.

Оставшись одна, супруга сенешала испугалась в глубине души своей, что юноша, пожалуй, никогда не дойдёт до дела, ежели они ограничатся чтением «Magnificat». Тогда она придумала, что на следующий день чуть приподнимет ножку, дабы краешком показать совершенства, кои туренцы называют «нетленными» по той причине, что они от воздуха никогда не портятся и свежести не теряют.

Уж поверьте, что после вчерашнего дня паж, воспламенённый своим желанием, а ещё более воображением, нетерпеливо поджидал часа чтения требника любви. И он не ошибся, его призвали, и снова началось славословие, за которым Бланш не преминула заснуть. На этот раз наш Ренэ провёл рукою по прелестной ножке и осмелился даже проверить, насколько гладко колено и везде ли так же атласна кожа. В чём он и убедился, но страх столь сильно сковал его желания, что он едва прикоснулся к ножке робким поцелуем и тут же притаился. Уловив эти колебания чутким сердцем и понятливой плотью, графиня, изо всех сил сдерживаясь, чтобы остаться неподвижной, крикнула пажу:

– Ну же, Ренэ, я сплю!

Приняв её возглас за суровый укор, испуганный паж убежал, бросив книгу и начатое дело. По сему случаю супруга сенешала присовокупила к славословию следующую свою молитву:

– Святая Дева, как трудно с детьми!

Во время обеда паж обливался холодным потом, когда ему приходилось прислуживать своему господину и его супруге, и как же он был удивлён, поймав взгляд графини, самый красноречивый и жаркий из всех взглядов, когда-либо брошенных женщиной, и какая же сила заключалась в этом взгляде, если им невинный отрок был сразу превращён в смелого мужчину. Вечером этого же дня, по той причине, что Брюин задержался дольше обычного по своим судейским делам, паж отправился разыскивать Бланш и, найдя её спящей, подарил ей дивный сон. Он освободил её от того, что так её тяготило, и столь щедро её одарил, что сего дара хватило бы с избытком не на одного младенца, а на двойню. После чего Бланш обняла своего милого и, прижав его к себе, воскликнула:

– Ах, Ренэ, ты меня разбудил!

И впрямь, сие разбудило бы и мёртвую, и любовники подивились, до чего крепкий сон у святых угодниц. От того случая, безо всякого чуда, а лишь в силу благостного свойства, спасительного для супругов, на голове у почтённого мужа стало появляться некое изящное и нежное украшение, которое со временем вырастает в рога, не причиняя носителю их ни малейшего беспокойства.

С того приснопамятного и счастливого дня супруга сенешала с удовольствием предавалась в полдень отдохновению на французский лад, меж тем как Брюин храпел на сарацинский лад. Но после каждого такого отдохновения Бланш убеждалась все твёрже, насколько паж ей милее старых сенешалов, и ночью куталась в покрывала, лишь бы не слышать противного духа, который шёл от чёртова графа. И так день ото дня, засыпая и просыпаясь после многих вышеназванных отдохновений и многих акафистов, супруга сенешала однажды почувствовала, как зародилась в её прекрасном лоне та жизнь, о которой она так долго воздыхала, но отныне она более возлюбила сами усилия, нежели их плоды.

Заметим, что Ренэ научился бегло читать, и не только в книгах, но и в глазах своей прелестной госпожи, ради которой он охотно бросился бы в огонь, если б она того пожелала. После многих встреч, число коих уже давно перевалило за сто, супруга сенешала задумалась и забеспокоилась о будущем любимого своего пажа. И вот в одно пасмурное утро, когда они, словно невинные дети, играли в ладошки, Бланш, которая всё время проигрывала, сказала:

– Послушай, Ренэ, я ведь совершаю грех невольный, ибо творю его во сне, а ты совершаешь смертный грех.

– Ах, сударыня, – воскликнул Ренэ, – куда же Господу Богу девать всех грешников, ежели это называется грехом!

Бланш расхохоталась и, поцеловав его в лоб, промолвила:

– Молчи, гадкий мальчишка, дело идёт о рае, а надобно нам туда попасть обоим, если хочешь вечно быть со мной!

– О, рай мой здесь!

– Перестаньте же, богохульник, вы забыли, что я люблю вас более всего на свете! Разве ты не знаешь, что я ношу ребёнка, которого скоро так же трудно будет скрыть, как нос на лице. А что скажет аббат, что скажет мой супруг! Он может казнить тебя, если прогневается. Мой совет таков, мой милый: ступай к мармустьерскому аббату, покайся в своих грехах и предоставь ему решать, как следует тебе поступить при встрече с моим сенешалом.

– Увы, если я выдам ему тайну нашего счастья, то он наложит запрет на нашу любовь, – сказал хитрый паж.

– Пусть так. Твоё вечное блаженство мне слишком дорого.

– Итак, вы сами этого хотите, моя милая!

– Да, – ответила она не очень твёрдым голосом.

– Ну что ж, я пойду, но прошу вас, усните ещё раз на прощание.

И юная чета принялась усердно творить прощальное славословие, как бы предвидя, и тот и другая, что любви их суждено кончиться в расцвете своей весны. На следующее утро, более для того, чтоб спасти свою бесценную госпожу, чем для собственного спасения, а также дабы доказать ей делом своё послушание, отправился Ренэ де Жаланж в Мармустьерский монастырь.

Глава пятая. Как за грех любви наложено было строгое покаяние и наступила засим великая печаль

– Боже праведный! – воскликнул аббат, выслушав из уст пажа пространную хвалу сладостным его прегрешениям. – Ты повинен в страшном обмане, ты предал господина своего! Знаешь ли ты, злосчастный, что за прегрешения сии будешь ты гореть на том свете вечно и во веки веков? И ведомо ли тебе, что лишаешься ты навсегда блаженства небесного за единый преходящий миг земной услады? Несчастный, я уже зрю, как ввергают тебя в преисподнюю, если не искупишь ты ещё на сём свете грехи твои перед Господом!

Сказав это, добрый старик-аббат, который был из того теста, из коего пекутся святые, и пользовался большим почётом по всей Турени, стал стращать юношу, описывая всевозможные бедствия, христианнейше его увещевал, приводил церковные наставления, говорил горячо и многословно, не уступая в том самому дьяволу, который, задумав за шесть недель соблазнить девственницу, не мог бы превзойти его в красноречии, так что Ренэ предался в руки аббата, надеясь заслужить отпущение грехов. Названный аббат, желая наставить на путь святой добродетели юного грешника, повелел ему, не раздумывая, пасть в ноги своему господину и во всём ему повиниться. Засим, если его минует расправа, незамедлительно вступить в ряды крестоносцев, отправиться в Святую землю и не менее пятнадцати лет подряд сражаться против неверных.

– Увы, святой отец, – воскликнул паж, потрясённый его проповедью, – а хватит ли пятнадцати лет, дабы заслужить прощение за столько изведанных утех! Ах, если мерить сладостью, от них вкушённой, потребовалось бы добрых тысячу лет.

– Бог милосерд, иди, – ответствовал аббат, – и впредь не греши. Сего ради ego te absolvo…^[4]

Бедный юноша вернулся в замок в великом унынии духа и первым увидел во дворе самого сенешала, который присматривал, как начищают его вооружение: шлем, налокотники и остальные доспехи. Восседая на мраморной скамье под открытым небом, Брюин любовался блеском своих щитов и нагрудников, кои сверкали в лучах солнца, приводя ему на память весёлые походы в Святую землю, удалые дела, любовные забавы и прочее. Когда Ренэ подошёл к нему и преклонил колени, старик весьма удивился.

– Что это значит? – спросил он.

– Монсеньор, прикажите слугам удалиться, – ответил Ренэ.

И когда монсеньор отпустил людей, Ренэ признался ему в своей вине, поведал, как овладел преступно графиней во время её сна и она зачала от него по примеру той святой, с коей так же поступил некий злодей; и пришёл он, Ренэ, к господину своему по повелению духовника, дабы отдать себя в руки оскорблённого мужа. Сказав это, Ренэ замолк и потупил прекрасные свои глаза, от коих и пошли все беды, склонился до земли без страха, опустив руки, обнажив голову, покорный воле Божьей, ожидая своего часа. Сенешал хоть и был бледен, да не настолько, чтоб пуще не побледнеть, посему он и побледнел как полотно и слова не мог произнести от ярости; а затем старик, в жилах коего не хватило жизненных соков, чтоб дать отпрыск роду своему, ощутил в себе в тот страшный миг больше сил, чем нужно, чтобы убить человека. Он схватил волосатой своей дланью тяжёлую палицу, поднял её, размахнулся, поиграл ею, будто легковесным кегельным шаром, и уже приготовился опустить её на голову Ренэ, который, признавая свой грех перед господином, спокойно подставил шею, надеясь искупить и в сём мире и в будущем вину своей милой.

Но цветущая его юность и обаяние столь естественного, нежного злодейства тронули суровое старческое сердце; Брюин отвёл руку и, швырнув палицу в собаку, уложил её на месте.

– Пусть тысячи миллионов когтей терзают во веки веков останки той, что породила того, кто посадил дуб, из коего сколотили моё кресло, на котором ты наставил мне рога. Разрази Господь тех, кто породил тебя, злополучный паж. Ступай к чёрту, откуда ты и пришёл. Убирайся с глаз моих, прочь из замка, прочь из нашего края и не задерживайся здесь дольше, чем нужно, а не то я сумею придумать тебе страшную казнь, сожгу тебя на медленном огне, и ты по двадцать раз в минуту будешь проклинать гнусную свою похоть.

Услышав такие речи сенешала, к коему в этот миг вернулась молодость, ежели судить по брани и проклятиям, паж, не теряя времени, пустился наутёк, и мудро поступил. Брюин, задыхаясь от ярости, бросился в сад; топча всё на своём пути, всё сокрушая направо и налево и богохульствуя, он даже опрокинул три лохани, в которых слуга нёс корм собакам, и в такое впал беспамятство, что убил бы легавую вместо зайца. Наконец нашёл он свою лишившуюся девственности супругу, которая смотрела на дорогу, ведущую в монастырь, поджидая своего пажа, и – увы! – не подозревала, бедняжка, что никогда больше его не увидит.

– Ах, сударыня! Пусть меня тут же проткнёт дьявол своими раскалёнными вилами. Я, слава богу, уже давно не верю басням и давно уже не дитя. Неужто вы так несчастливо созданы природой, что вас целым пажом не разбудишь… Чума ему на голову! Смерть!

– Это правда, – ответила она, поняв, что всё открылось. – Я всё отлично почувствовала, но раз вы сами не научили меня ничему, вот я и подумала, что это мне только снится.

Тут гнев сенешала растаял, как снег на солнце, ибо и Божий гнев смягчила бы единая улыбка Бланш.

– Тысячи миллионов чертей побери того ублюдка! Клянусь, что…

– Ну, ну, зря не клянитесь! – воскликнула супруга. – Если он не ваш, зато мой, а разве вы не говорили сами в тот вечер, что будете любить всё, что от меня исходит?

И тут же она ловко сбила с толку своего супруга, наговорила множество ласковых слов, жалоб, упрёков, столько пролила слёз, произнесла всё, что положено женщинам по их псалтырю: дескать, родовое поместье их никогда не будет подлежать возврату королю, и никогда ни один младенец не был зачат в большей невинности, и то, и другое, и тысячи разных разностей, и столько их насказала, что добрый наш рогоносец смягчился, а Бланш, воспользовавшись передышкой, спросила:

– Где паж?

– У чёрта в зубах!

– Как! Вы убили его?

Побледнев, она чуть не упала.

Брюин не знал, что и делать, когда увидел, что отрада его старческих дней гибнет, и готов был ради спасения жены сам привести к ней её пажа. Потому он и послал за ним. Но Ренэ нёсся, словно на крыльях: боясь казни, он отправился прямо в заморские страны, исполняя свой обет. Когда графиня узнала от аббата, какое на её милого наложено послушание, она впала в глубокую тоску и всё повторяла:

– Где же он, бедный мой? Не сносить ему головы, всем он пожертвовал из любви ко мне.

И она звала его, как ребёнок, не дающий покоя матери, пока не исполнят его каприз. Слушая её жалобы, старик чувствовал, сколь он виноват, и суетился, стараясь угодить чем только мог, кроме одного, в чём угодить он был не в силах, но ничто не могло заменить ей прежних ласк пажа…

И вот в один прекрасный день появился на свет долгожданный младенец. Легко себе представить, что это было истинным праздником для рогоносца, ибо ребёнок – плод прекрасной любви – лицом был в пригожего отца. Бланш утешилась, и со временем вернулась к ней милая её весёлость и та свежесть невинности, которая была утехой старости сенешала. Любуясь младенцем, его играми и смехом, которому вторил счастливый смех матери, сенешал в скором времени полюбил ребёнка и разгневался бы сверх меры на всякого, кто усомнился бы в его отцовстве.

Коль скоро слух о приключении Бланш и её пажа не перешёл за ограду замка, то и говорили по всей Турени, что старый Брюин ещё сумел родить себе сына. Честь Бланш посему осталась незапятнанной, а сама она с внезапной прозорливостью, которую черпала в женской своей природе, поняла, сколь необходимо ей хранить в тайне невольный грех, павший на голову её сына. Вследствие сего стала она сдержанной, разумной и прослыла весьма добродетельной женщиной. Однако ж, немилосердно испытывая терпение своего супруга, она и близко его к себе не подпускала, считая, что навсегда принадлежит Ренэ. В награду за старческое обожание Бланш лелеяла Брюина, расточала ему улыбки, развлекала его, нежно льстила ему, как то обычно делает женщина с обманутым мужем; а сенешал чем дальше жил, тем больше привыкал к жизни и никак не желал умирать. Но однажды вечером старый Брюип всё-таки начал отходить, не зная сам, что с ним такое, и настолько даже, что сказал Бланш:

– Ах, моя милочка, я тебя не вижу. Разве уже настала ночь?

То была смерть праведника, и сенешал заслужил её в награду за свои бранные труды в Святой земле.

Бланш после его кончины долго носила траур, оплакивая супруга, как родного отца. Так она не выходила из печального раздумья, не склоняя слуха к просьбам искателей её руки, за что хвалили её добрые люди, не ведавшие того, что у неё был тайный друг, супруг сердца, и что жила она надеждой на будущее и на самом деле пребывала вдовою и для людей и для себя самой, ибо, не получая вестей от своего возлюбленного крестоносца, считала его погибшим. Нередко бедной графине снилось, что он лежит распростёртый на земле где-то там далеко, и она пробуждалась вся в слезах. И так прожила она долгих четырнадцать лет воспоминаниями об одном счастливом миге. Однажды сидела она в обществе туреньских дам, беседуя с ними после обеда, и вот вбегает её сын, которому шёл тогда четырнадцатый год, и был он похож на Ренэ более, чем мыслимо ребёнку походить на отца, ничего не унаследовав от Брюина, кроме фамилии. И вдруг мальчик, весёлый и приветливый, какой была в юности его мать, вбегает из сада весь в поту, разрумянившись, толкая и сшибая всё на своём пути; по детскому обычаю и привычке бросается он к любимой матери, припадает к её коленям и, прерывая беседу дам, восклицает:

– О матушка, что я вам скажу! На дворе я встретил странника, он схватил меня и обнял крепко-крепко.

Графиня строго взглянула на дядьку, которому поручено было следовать за молодым графом и охранять его бесценную жизнь:

– Я ведь запретила вам допускать чужих людей к моему сыну, будь то даже святой. Уходите прочь из моего дома!

– Госпожа моя, тот человек не мог причинить ему зла, – ответил смущённо старый дядька, – ибо, целуя молодого графа, обливался горючими слезами…

– Он плакал? – воскликнула графиня. – Это отец!..

Она уронила голову на подлокотник кресла, того самого, где, как вы уже догадались, совершился её грех.

Услышав странные её слова, дамы всполошились и не сразу разглядели, что бедная вдова сенешала мертва. И никто никогда не узнал, произошла ли эта скоропостижная смерть от горя, что её милый Ренэ, верный своему обету, удалился, не ища встречи с ней, или же от великой радости, что он жив и есть надежда снять с него запрет, коим мармустьерский аббат разбил их любовь.

И все погрузились в великий траур. Мессир де Жаланж лишился чувств, когда предавали земле останки его возлюбленной. Он удалился в Мармустьерский монастырь, который называли в то время Маимустье, что можно было понять как maius Monasterium, то есть самый славный монастырь, и поистине не было во всей Франции монастыря прекраснее.