Ольга Владимировна Писаренко
Чижик-Пыжик
Африкановы не эвакуировались в блокаду, из троих их детей выжила только Александра, Ленкина мама. В сорок пятом году ей было 17 лет. Родителей она потеряла одного за другим уже после победы, ее отец, благополучно вернувшись с фронта, умер в сентябре сорок шестого, а мать последовала за ним в ноябре. Александра осталась одна.
В январе сорок седьмого года к ней в квартиру подселили Станислава Нежнова, фронтовика из деревни Нежново Кингисеппского района Ленинградской области. Ему было тогда двадцать шесть лет, после ранения у него была частично парализована правая сторона, поэтому выжить в городе казалось ему проще, чем в деревне, где у него тоже никого из близких родственников не осталось. К тому же он мечтал учиться музыке еще со школьных лет. Стремясь приблизиться к своей мечте, он устроился работать смотрителем аппаратуры в музыкальный отдел Публичной библиотеки. Своей соседки, Александры Африкановой, Станислав Нежнов очень стеснялся. Он находил ее невообразимо прекрасной, но предпочел бы встречаться с ней в библиотеке, а не на кухне. Жить новый сосед старался незаметно. Но Александра его замечала, показывала ему, что замечает, и делала так, чтобы он не мог не замечать ее. Это мучило Станислава до отчаяния в течение пяти лет. В конце концов, он уехал в свою деревню и привез оттуда девушку, свою дальнюю родственницу Людмилу, тоже Нежнову, женился на ней и устроил ее работать уборщицей в магазин Гостиный двор. А через год, в ноябре пятьдесят третьего, у Александры родился сын Ромка. У Нежновых же детей не было, до тех пор, пока они не взяли под опеку Петю и Колю Африкановых.
– Что значит «там – свобода»? – спросил Ромка после своих раздумий над этими словами.
– Не знаю… – мама привычно вскинула брови и повела плечами.
– Не правда. Ты говорила не просто так, – настаивал Ромка.
– Зачем тебе?
– Хочу тебя понять.
– О! Лучше – не надо. Никакой пользы тебе от этого не будет.
– А тебе?
– А мне уже никакой пользы и не надо. Вот только Елене – мама опять взялась за мокрые варежки – Елене твое понимание может понадобиться.
– А Пете с Колей?
– А у них все будет хорошо, я уверена.
– Почему?
– Потому что дядя Стася – хороший человек.
– Откуда ты знаешь?
– От одного знакомого верблюда, – мама сунула свою правую руку в Ленкину варежку и изображала ею говорящий рот.
– Почему ты такая несерьезная? – безнадежно проговорил Ромка.
– Потому что я – дурная баба, – ответила говорящая варежка, и Ленка с мамой опять засмеялись, только уже тише и мягче.
Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Тетя Люся с дядей Стасей отремонтировали кухню: починили духовку, побелили потолок, выкрасили стены в новый, светло-желтый цвет, повесили новые шторы, очень красивые, с большими букетами ландышей на голубом фоне, такими большими, каких не бывает в жизни. Стены коридора тоже были выкрашены заново, той же краской, что и кухонные, а по верхнему краю, где краска заканчивалась и начиналась штукатурка, шел нанесенный с помощью трафарета тонкий коричневый узор.
Когда на Петю и Колю Африкановых было оформлено опекунство, их опекунам выдали ордер на большую комнату, с тем, чтобы маленькую заняла по возвращении их прежняя мать. Нежновы ордер взяли, но большую комнату занимать не стали. Дядя Стася сказал жене, что не сделает этого, даже если ему будет совсем негде жить. Он поменял разбитое Ленкой стекло и подклеил выскакивающие паркетины у порога. Тетя Люся каждую пятницу мыла в комнате пол и вытирала пыль, перед новым годом и в середине лета стирала все покрывала, шторы и скатерть, перед пасхой мыла окна. Два раза в неделю она поливала три куста белой герани и обрезала у них засохшие листья, один раз, когда цветы начали чахнуть, она позволила себе их пересадить в более просторные горшки. Больше Нежновы ни к чему не прикасались. В комнате хозяйничали близнецы. Они спали то на своей кровати, то на Ромкином диване, то на диване мамы и Ленки. Уроки же делали всегда за большим круглым столом, оставляя Ромкин секретер в неприкосновенности.
Учились близнецы хорошо, как и всегда все Африкановы. Кроме того, они играли на скрипках. Это требовало большого труда, но они были на него способны. Раньше им помогала мама. Теперь эту роль взял на себя дядя Стася. Тетя Люся хотела освободить детей от музыкальной школы, но дядя Стася настоял на том, чтобы они продолжили занятия, втайне ликуя и надеясь удовлетворить свою любовь и интерес к музыке, которые не угасали в нем никогда, и которыми он ни с кем и никогда не делился. Поначалу дети обучали дядю Стасю, и их это забавляло. Он не мог обучиться игре, так как его правая рука не работала, но он имел прекрасный слух, который еще более развивался благодаря этим занятиям, к тому же он научился читать ноты. Со временем занятия музыкой роднили их все больше, и Петька никак не мог понять, как же он будет осуществлять месть, для которой судьба вернула его в этот дом. Тетя Люся, хоть и считала музыкальные занятия излишеством, контролировала успеваемость по ним так же жестко, как и по школьным предметам. Дети боялись ее суровых глаз, и им приходилось учиться лучше, чем при родной матери.
– А в тюрьме страшно? – решилась, наконец, Ленка задать вопрос, который волновал ее больше всего.
– Нет. Что там может быть страшного: такие же люди, как и везде.
– Тебя там не обижали?
– Нет.
– А кушать давали?
– Да.
– А тебя насовсем отпустили?
– Нет. На пару деньков, с тобой повидаться.
Ромка с шумом вздохнул и принялся говорить медленно, с расстановкой, внимательно глядя Ленке в глаза:
– Маму отпустили насовсем, еще летом, но ты тогда была в больнице, потом в санатории, когда ты вернулась в детский дом – мы за тобой приехали, но мама лишена родительских прав, поэтому не может взять…
– Да слышала я это! – перебила его Ленка. В этот момент объявили станцию «Лигово». Ромке захотелось выскочить, дождаться следующего поезда и уехать в свое общежитие. Пусть они вместе смеются над серьезными вещами и перебивают друг друга, пусть думают о своей жизни и друг о друге что хотят, только пусть оставят его в покое и не пристают с вопросом: как дальше жить и что со всем этим делать? Но беда состояла в том, что никто и не приставал, будто бы все находили нормальным то, что Ленка живет в детском доме, близнецы – с тетей Люсей, а мать – на улице, и каждый день пьяная, при этом. Все как-то не имели ничего против, даже Ленка, которая только что обо всем узнала, так спокойно едет у окошка в теплом вагоне, шутит, смеется и грубит ему, который один мучается и страдает. «Зачем ты родила меня старшим?» – хотел сказать Ромка, но промолчал. «Зачем ты вообще меня родила?» – всплыл из какой-то неведомой глубины другой вопрос, но его Ромка быстро постарался отправить обратно.
На Балтийском вокзале сильно пахло пирожками. Для Ленки это был запах свободы. Ей вдруг очень захотелось не возвращаться больше в детский дом, забыть обо всем и окунуться в прежнюю жизнь с красивой молодой мамой, веселыми близнецами и серьезным старшим братом.
– А вот если я сбегу… – начала Ленка, пытаясь на ходу своим хитрым прищуром поймать Ромкин взгляд. Ромка резко развернулся лицом к Ленке и встал перед ней, преграждая путь. Его лицо было страшным. Ленка не понимала, что произошло, но стояла перед братом и боялась его. И это было совершенно новое для нее ощущение. Никогда раньше она не боялась никого, включая врачей, не раз подвергавших ее мучительным процедурам. Ромка чувствовал себя в этот момент центром мира, у него кружилась голова, и пот выступал на лбу. Его правая рука машинально расстегнула пальто, а левая схватилась за бляху ремня на брюках.
– Если ты сбежишь, я тебя достану из-под земли и высеку вот этим ремнем. Я вы-се-ку тебя. Это не шутка.
Ленка опустила глаза. Ромка застегнул пальто. Он не думал о том, что говорит. Слова произносились сами собой. Он думал только о том, что с него хватит слоняющейся по городу матери и шатающегося по стране неизвестного отца. Он должен положить конец этому расползающемуся бродяжничеству.
– Можно тогда мне пирожок? – покорно прошептала Ленка.
– Дома будешь есть, – отрезал Ромка. Ленка взяла под руку маму.
– Надо было просто попросить пирожок, без разговоров про «сбегу», – посоветовала мама.
– Уже поняла.
– У меня нет денег, я теперь ничего не могу тебе купить.
– Давно поняла.
– Обижаешься на него?
– Нет.
– Почему?
– Я не маленькая.
– А на меня?
– Что на тебя?
– Обижаешься?
– Нет.
– Почему?
Ромка обернулся:
– Потому что она не маленькая.
– Слушайся Рому, он и сам в люди выползет, и тебя вытащит. Слушайся его, он – сильный, он – правильный. Он – наша гордость.
– А я?
– А ты – как я. Не пей никогда. Если полюбишь кого-то – выходи за него замуж, как угодно. А если не выйдешь – забывай сразу и навсегда.
– Это-то тут при чем?
– Так просто, пока помню.
– А ты пьешь теперь?
– Да.
– Зачем? Можно же не пить.
– Нельзя.
– Почему?
– По щучьему велению.
– А ты не слушай какую-то там щуку.
– Не могу, она хищна, с острыми зубами, и она меня уже съела.
– Зачем же ты ей отдалась?
– От тоски.
– А мы?
– А мы должны учиться и работать, – опять обернулся на ходу Ромка.
– Он – как Ленин. Иди за ним, не пропадешь.
– Я иду, – и Ленка пошла след в след по свежему мокрому снегу.
На станции «Гостиный двор» они вышли из метро, и пошли к дому по Невскому проспекту. На мосту между конями Ленка посмотрела на давно забытую воду Фонтанки. «Льдин нет, и уток нет… и нас нет» – на секунду ей показалось, что неплохо было бы нырнуть с моста и раствориться в серой реке.
«В квартире сделан ремонт, но в нашей комнате почти все по-прежнему, только она теперь как бы и не наша. Мы будем там пить чай и разговаривать, вместе с тетей Люсей и дядей Стасей. Может быть, потом они нас оставят одних, а может – нет. В любом случае веди себя прилично», – Ромка шел и говорил нервно, но уверенно. Ленка смотрела ему в спину колючим презрительным взглядом. Она его возненавидела на этом мосту. Возненавидела за то, что он не дает ей остаться один на один с мамой и вдоволь насмеяться, за то, что он говорит слова, которые она не хочет слышать и за то, что он тащит ее туда, где она теперь уже не хочет быть. «Он сильный, но и я не слабая, – подумала Ленка, а вслух сказала – отвезите меня обратно в детский дом, сейчас же! Я вас не просила меня забирать!» Она приготовилась встретить Ромкин взгляд боевым блеском своих глаз, но Ромка не обернулся, продолжая шагать, будто бы ничего не слыша. Мама присела перед ней на корточки, обняла за пояс, но не удержала равновесие на скользких камнях, и они вместе упали. «Я сегодня второй раз валяюсь на земле», – проговорила Ленка, не торопясь вставать. «Это не земля, а мост», – ответила мама смеясь. Было четыре часа дня, Невский не пустовал, но им казалось, что они одни, и это было приятно обеим. Ромка протянул маме руку, вставая, она поняла, что он еле сдерживает гнев, раздувая ноздри, как в детстве. Она быстро оправилась и беспечно проговорила: «Подумаешь! Ну, упали! А лежащий на земле – тоже человек!» «Это не земля, а мост!» – Ромка смотрел на маму и понимал, что ее красота и грациозность никуда не делись, но сквозь них проступает уродливое и бесформенное несчастье, которое невозможно взять и отделить от нее, отодрать, отскоблить, уничтожить, оно с ней срослось и уродует ее с каждым днем все больше. Потом он посмотрел на Ленку, на ее горбик, жесткую неровную челку и нежную белую ладонь, скользящую по чугунным перилам. Ладонь была красива, и Ромка успокоился хотя бы этим.
Близнецам исполнилось по тринадцать лет. Они были все так же белокуры и голубоглазы. Им бы очень пошла фамилия Нежновы, но они остались Африкановыми. Это тайно и глубоко печалило дядю Стасю. Он их любил и вкладывал в них все, что имел: заботу, ласку и труд. Он читал их школьные учебники, делал вместе с ними уроки и был в курсе почти всей их жизни. Но главное – он занимался с ними музыкой, он делал их скрипачами, и это поднимало его над городом и кружило по небу как осенний листочек. Ему было смешно и щекотно внутри от этого чувства, и он стал часто улыбаться. Тетя Люся тоже изменилась. Она осталась такой же строгой, как и была, но временами как бы впадала в спячку. Стоя на остановке, или в очереди, она расслаблялась и представляла себя спокойной, свободной и довольной кошкой. Ее грубоватое лицо становилось задумчивым, а угловатая фигура обвисала. Ей бывало хорошо в эти минуты, но она стыдилась позволять себе такое расслабление часто. Ей казалось, что эта тайная игра в кошку может привести ее куда-то в сторону Африкановой, куда-то, где все скользко и непонятно, куда-то, откуда трудно выбраться. Тетя Люся тоже любила близнецов. Проявляла она это через повышенную строгость и легкое, очень скромное двукратное поглаживание их белых кудрей перед завтраком. В эти секунды они обычно неловко косили глазами друг на друга и жалели тетю Люсю, не понимая, почему. Их отношения могли бы стать гармоничными, если бы не месть, на которую братья замахнулись, но не были способны, и если бы не вина, которую тетя Люся чувствовала, но не принимала. Только дядя Стася жил в гармонии с миром. Он был чуть-чуть странноватым, как считали в его деревне Нежново.
Предстоящая встреча всех со всеми беспокоила каждого. Ромка боялся за мать, которая может сорваться и просто уйти в никуда в любую минуту, и за Ленку, которая может выкинуть что угодно. Ленка боялась Ромки, который может теперь быть очень строгим и сильным, и себя, которую она еще не знала. Близнецов волновала первая встреча с Ленкой после долгой разлуки и их неосуществленная месть за мать, и сама мать, которая стала для них какой-то неуловимой. Тетя Люся боялась теперь Африкановой буквально как огня, который не сжирает все вокруг нее только по какой-то своей непонятной прихоти. Дядя Стася трепетал перед встречей с Африкановой ровно столько, сколько и всегда, а сама она боялась теперь всех как призраков. Но все закончилось благополучно. Они сделали то, что по всеобщему мнению должны были сделать: посмотрели друг другу в глаза и разошлись. У Ромки скала упала с плеч, тетя Люся проскочила сквозь огонь, дядя Стася и Африканова вдохнули один глоток воздуха на двоих, а Ленка и близнецы просто улыбались в ожидании возврата к своей жизни последних лет.
Воскресным вечером, по дороге в детский дом, Ленка думала уже о Севе. Она действительно могла его любить или не любить в зависимости от своего желания, как будто у нее внутри был выключатель. «Главное, чтобы до него не добрался кукловод», – тихо проговорила Ленка, анализируя под стук колес электрички свое внутреннее устройство. Теперь она сидела у окна рядом с мамой, прижимаясь к ее руке. Ромка читал. Мама периодически целовала Ленку в макушку.
– Мам, а ты папу любила?
Ромка удивленно посмотрел на Ленку, потом заинтересованно на мать. Ленка спросила это очень просто и довольно громко. Мама молчала, как будто ничего не слышала. Ромка ждал ответа. Ленка задумчиво смотрела в весенние сумерки, но потом вдруг повторила вопрос. Мама произнесла так же просто:
– Какого папу?
– Ну, какого-нибудь. У нас их что, много было?
– Много.
– Кого-нибудь любила?
– Нет.
– Почему? Не хотела?
– Не могла.
– Совсем?
– Совершенно.
– А я вот могу.
– Это пока.
–Что пока?
– Пока маленькая.
– Я не маленькая.
– Ну, значит, ты другая.
– А ты какая?
– Никакая уже.
– Что, прямо совсем ничьего папу не любила?
– Своего любила.
– И он тебя любил?
– А как же!
– Здорово!
Ромка опять опустил голову в книгу.
– А я вот люблю сейчас Севу, потому что у него совсем никого нет, с ним даже никто не играл раньше, все думали, что он странный, а он нормальный, просто скромный. Он меня полюбил, потому что я это первая поняла. Но если он меня разлюбит, то я его забуду.
– Молодец.
– Ты нашего папу тоже так разлюбила?
– Нет, не так. У вас разные отцы и никого из них я не любила.
– А дядю Стасю?
Ромка опять поднял голову.
– А при чем здесь дядя Стася?
– Мам, я когда-то тебе кое-что про себя говорила, помнишь? Ты тогда называла меня Кассандрой малолетней, помнишь?
Мама расплылась в задумчивой улыбке, закивав головой:
– И у тебя все еще летают эти шарики?
– Иногда, но реже.
– И что они тебе сказали?
– Да вот я не очень-то поняла, но что-то про дядю Стасю.
– Давно?
– Вчера.
Ромка закрыл глаза, потом открыл, поставил локти на колени, закрыл ладонями уши и опять принялся читать.
– Ромочка учится в институте, а это очень тяжело. Я вот не училась, а твой дедушка учился, и прадедушка учился.
– Да, я знаю, он был знаменитым географом и изучал северные племена на границе с Китаем.
– Ты все помнишь?
– Конечно.
– И хорошо учишься?
– Нормально.
– Тройки бывают?
– Иногда.
– А в четвертях?
– Нет, конечно! У меня все пятерки, кроме русского.
– Молодец! А что же с русским-то не так?
– Я пишу не аккуратно. Да и не очень-то стараюсь.
– А ты старайся.
– Зачем?
– На всякий случай.
– А ты старалась?
– Я училась на отлично по всем предметам. И еще играла на скрипке. Только потом была война и все такое.
– И твоей скрипкой растопили печку.
– Да.
– Тебе было жалко?
– Жалко у пчелки.
– Почему ты такая?
– Какая?
– Если не хочешь чего-то говорить, ни за что не говоришь.
– Потому что не все можно сказать.
– А раньше ты говорила, что она в печке стонала.
– Это я выдумывала, чтобы вас развлечь.
– Когда мы в следующий раз увидимся?
– В какие-нибудь выходные. Когда Ромочка сможет нам это устроить. Ему Родина доверяет, а мне – нет, и правильно.
На ужин в детском доме были сырники со сладкой сметаной – любимое Ленкино блюдо. Она ела с удовольствием, смотрела на счастливого краснеющего Севу и думала, что ее жизнь пока складывается вполне удачно.
Лук
Пол сырого подвала Ново-Рыбинской овощебазы полностью покрывали головки репчатого лука. Их нужно было разделить на гнилые и хорошие. Для хороших были приготовлены деревянные ящики, для гнилых – картонные коробки. Многие луковицы почему-то оказывались сплющенными и почти голыми, без шелухи. В этом случае трудно было понять, в какой ящик их сортировать. Они выглядели жалкими и неприглядными, но гнили на них, казалось, не было. В то же время среди твердых головок в сухой шелухе попадались гнилые изнутри. Не первый день работая на овощебазе, Ленка научилась распознавать их по незаметному серому налету возле остатков корешка. И все-таки Ленка предпочла бы делить лук не на две, а на три категории как минимум, но не она устанавливала здесь порядки. Она была в резиновых сапогах и рабочем халате поверх летнего платья, как и все остальные работницы. Почти у всех головы были обмотаны двойными хлопковыми платками, это защищало волосы от запаха, к которому Ленка никак не могла привыкнуть. Ее постоянно тошнило и часто рвало. Зато она имела угол в общежитии и деньги, которых ей хватало на жизнь.
Год назад она собиралась в медицинский институт, а если не поступит, то в училище, но, перейдя в 10 класс, в очередной раз попала в больницу почти на год. Там у нее пропало желание учиться дальше, и, выйдя, она забрала аттестат об окончании восьмилетки и устроилась работать сортировщицей овощей. Когда Ромка об этом узнал, он сказал, что она может больше не приходить к нему. Сказал от отчаяния. Он видел, что в больнице с Ленкой что-то произошло, что она стала почему-то походить на мать, но не мог ничего ни понять, ни добиться от нее. Он тратил очень много сил на поддержание отношений с матерью и сестрой, между тем у него уже появились жена и маленький сын. Случилось это просто и стремительно. Жена оказалась заботливой, мягкой и красивой, и совсем не похожей ни на мать, ни на Ленку, ни на тетю Люсю. Она была молодым специалистом отдела кадров Кировского завода, куда Ромка повторно пришел после отлично законченного института, чтобы перевестись на новую должность. Он думал о заводе и о своем месте на нем. А она знала всю его биографию и имела природную склонность быть рядом с теми, кто одинок, красив, строен, умен и серьезен. Он заметил ее, и в тот же вечер она случайно оказалась рядом с ним под летним дождем, без зонта, в промокшей блузке. Они просто молча шли к автобусной остановке после пятничной смены. Потом он понравился ее тихим родителям, когда проводил ее в гигантский кишечник девятикомнатной коммуналки на Обводном канале, и они понравились ему своим спокойствием и здравомыслием в центре бурного коммунального безумия. Все сложилось и покатилось в нужную сторону с первой встречи. Теперь они жили в только что отстроенном высотном общежитии завода с пятимесячным сыном, которого назвали Сашей, она – в честь своего недавно умершего дедушки, а он – в честь своей давно спившейся, но еще живой матери. Саша рос улыбчивым и спокойным.
Когда Ленку в очередной раз выполоскало на Нов-Рыбинской овощебазе, ее напарница произнесла как бы между прочим: «А ведь общежитие наше не для семейных!» Ленка в тот момент проверяла луковицу на прочность, сжимая ее в кулаке, и она вдруг выскользнула в сторону говорящей.
– Чокнутая ты. Я тебе помочь могу. Но с чокнутыми лучше не связываться.
– И не связывайся.
– Когда успокоишься, можем поговорить.
Поговорить Ленке очень хотелось, только она не знала, как, о чем и с кем. Была пятница. После работы она решила не возвращаться в общежитие и идти в сторону города пока хватит сил, а там видно будет. Сил у нее всегда было на удивление много. Незаметно для себя прошагала она по Ново-Рыбинской и вышла на Боровую. Ее не пугала перспектива остаться на улице, без дома, без угла, без помощи, она не боялась упреков, стыда, позора, она была бесстрашна и открыта любому будущему. Единственное, что ее беспокоило – она не знала, что с собою делать. Она могла бы бесконечно пробираться сквозь буреломы, карабкаться на каменистые горы, плыть, держась за обломки потерпевшего крушение корабля к неведомым островам… но судьба пока предлагала ей только перебирать лук. Это было обидно, дико и странно. Ленка шла, ни о чем не думая. Попадая в тень, она чувствовала себя скользкой серебристой рыбой с упругим мясистым телом, а выходя на вечернее солнце, превращалась в только что съевшую эту рыбу кошку, млеющую от удовольствия. Она не хотела бы жить так, как жила теперь мама: целыми днями бродя по улицам и разговаривая мысленно с утками, голубями и каменными людьми на фасадах домов, питаясь чем придется и заходя в собственный дом как тень прошлого только глубокой ночью. Вовсе не страшась такой судьбы, она все-таки не хотела бы жить так, сама не зная, почему. Но как она хотела бы жить, она тоже не могла себе ответить. Все стало очень сложным и непонятным с тех пор, как прошлым летом ушел Сева.
Ленка говорила всем, что Сева «ушел в свою жизнь», потому что после слова «семинария» приходилось бы объяснять, что это такое и зачем он туда ушел, а этого никто кроме него самого не знал. Ей тоже хотелось «уйти в свою жизнь», но, в отличие от Севы, она не знала туда дороги. Она и стыдилась своего лучшего друга, потому что считала, что он сошел с ума, и завидовала ему, потому что в своем сумасшествии он был целеустремлен и спокоен. Он не объяснял Ленке своего поступка, а просто сказал, что так будет лучше для всех: для нее, для него и для целого мира. Ленка не поняла, но поверила. Она пообещала не забывать и иногда навещать его, а он пообещал за нее молиться. После такого обещания Ленка хмыкнула и почувствовала пустоту в своей душе на Севином месте. Он угадал ее чувства и сказал: «Это ненадолго». Больше они не виделись. С того разговора прошел год, пустота оставалась неизменной. Иногда Ленке хотелось спросить Севу, сколько же продлится это «ненадолго». Она была обижена на него, потому что всегда считала, что он ее любит, но по поступкам выходило, что нет. Она отчаянно взывала к своему кукловоду в поисках ответа, но он теперь совсем перестал просыпаться. Ленка стала самой обыкновенной советской девушкой в цветастой косынке, перебирающей лук для блага своего народа. И ее бы это радовало, если бы Сева был где-то рядом, как всегда готовый в любую минуту к веселому общению. Она узнала о существовании в городе-герое Ленинграде семинарии, когда Сева сказал ей о своем намерении туда уйти. Она была уверена, что он шутит, что в Советской стране нет и не может быть семинарии, что это слово из унылых книжек умерло вместе с ямщиками и гимназистами. Когда он объяснил ей, что это не так, она почувствовала свое бессилие рядом с гигантской нелепостью, которой представлялась ей и сама семинария, и Севино стремление туда попасть. Она поняла тогда, что праздник детства кончился, уступив место бессмысленным серым будням.
С горя Ленка почти на целый год заболела туберкулезом. В больнице собралась веселая компания больных, они уходили, гуляли по городу, шутили и выпивали. Среди них была необыкновенно красивая девушка, похожая на Ленкину мать: грациозная, гибкая, с длинными пышными волосами, стянутыми на затылке в тугой клубок. Она рассказала Ленке, что с началом навигации в порт пришел корабль с Кубы, что на нем есть кубинские моряки, которые чувствуют себя одинокими в чужой стране, а между тем они – наши друзья, и им надо помогать, к тому же они угощают ромом и бутербродами из сыра с мармеладом. Помогая одиноким кубинцам, Ленка ярко расцветила свои будни и вскоре выздоровела, но узнала, что на память о далеком острове ей остались не только сладкие воспоминания, но и нечто большее, должное стать в конце года материальным. Ленка не делилась этой новостью ни с кем, не видя в том смысла, но сегодня на овощебазе поняла, что скоро все станет для всех очевидным.
На углу Боровой улицы и Обводного канала сутулая скала темного дома вдруг навалилась на Ленку серьезными вопросами: как жить дальше, где, на какие деньги? Всегда интересующий ее вопрос «зачем?» она теперь отмела в сторону, как мусор вдоль поребрика. Бесконечная скучная стена с однообразными грубыми прорезями окон вызывала уныние. Ленке стало интересно испить до дна чашу неприятия этого мрачного уродца, и она вошла под его арку, чтобы осмотреть двор. Он оказался разомкнутым, с выходом на соседнюю улицу и с небольшим холмиком посредине, на вершине которого стояла старая деревянная скамейка возле молодого клена. Со двора дом не был таким мрачным, а с вершины холмика и вовсе казался залитым светом. Сев на скамейку, она поняла, что какой-нибудь угол где-нибудь найдет, а деньги как-нибудь заработает, ведь она уже не маленькая, да и не совсем больная.
Солнце все не пряталось, как будто прилипло к скамейке, и Ленка впервые подумала о том, что же там зреет внутри нее и каким оно будет. Она не могла сказать, хочет ли она ребенка, он появился случайно. Но она очень тепло вспоминала кубинцев: они улыбались ей так открыто и дружелюбно, как ни один знакомый мужчина, они кормили ее, а потом обнимали за плечи так, как, наверное, делают отцы. Никогда раньше Ленка не пила спиртного, брать первую рюмку она боялась, потому что не хотела спиться, как мать. Между тем пьяной матери она никогда еще не видела, только слышала о ней от Ромки. И в ту минуту, когда ей наливали кубинский ром, она подумала, что Ромка, может быть, слегка врет, или сильно преувеличивает, или… уже не важно, что, потому что ром уже внутри, и все хорошо, и кубинцы рядом, добрые и сильные. Ей было с ними весело и интересно, и теперь показалось, что дитя далекого острова будет таким же улыбчивым, смелым, щедрым и загорелым, как подарившие его матросы. Она представила себе мальчика, который вырастет и станет моряком, и поплывет, конечно же, на Кубу, и найдет там своего папу, и скажет ему: «Спасибо тебе за то, что ты помог мне появиться на этот божий свет!»
Неожиданно из-за пышного необъятного облака выплыло Севино лицо. Оно улыбалось и повторяло: «Божий свет, Божий свет…». Ленка попыталась подобрать этому свету другое прилагательное, перебрала и «добрый», и «необыкновенный», и «загадочный», и «ласковый», и «удивительный», и «непостижимый» – все было то, но не имело полноты. Ленка удивилась тому, что кроме как словом «божий», она не может описать этот свет коротко и емко. И тогда она немного смягчила свое отношение к Севиному поступку, решив, что, может быть, он ищет не Бога, что само по себе очень глупо, а кого-то, кто знает об этом свете больше, чем мы, кого-то очень умного и большого, которому можно сесть на ладонь и сказать в лицо: «Спасибо!», и уснуть, спокойно и безмятежно. А потом она вспомнила сочетание «белый свет». Оно нравилось ей больше, чем «божий свет», в котором чувствовалось что-то старинное и нелепое. Она обрадовалась, что вспомнила это простое сочетание и удивилась, как она могла его запамятовать. Но образ любящего всезнающего великана с надежной трудовой ладонью, уходящей ввысь густой бородой и взглядом сквозь небеса остался с ней. Ленка подумала, что было бы неплохо сейчас вдруг случайно встретить Севу. Она поднялась со скамейки и пошла дальше по Боровой улице. Если бы она знала, где находится его семинария, она бы отправилась туда. Но год назад она об этом не спросила, а он не сказал.