Ольга Толмачева
Жаркий день в Гороховке
– Ухаживал красиво столичный щёголь, слова горячие говорил. Я пела, он стонал от восторга. Коля так не умел.
Антонина задумалась. Сдула с руки берёзовую пыльцу. Прислонилась головой к дереву.
– Коля – тот не стонал… Молча стоял в сторонке. – На лицо Антонины легла тень.
Я увидела, как над нами высоко в небе медленно кружил коршун – маленькой точкой. Высматривал на земле жертву.
– И что же? А Коля? – спросила я.
– Коля сдал позиции, не задав вопроса, – глухо прозвучал голос Антонины. – Безоговорочно капитулировал, сразу же признав поражение. Вот, подарил колечко… – Певица полезла в сумку. – Храню до сих пор, – показала на ладони. – Протянул мне, стесняясь, когда прощались. А больше я его и не видела.
– Как, и ты ничего о нем не знала?
Мне до слез стало жалко весёлого паренька и Антонину, которые никогда больше не встречались.
– Ты знаешь, жила я все эти годы… неплохо жила, счастливо… О Коле почти не вспоминала. Лишь иногда думала, – украдкой, когда взгрустнётся. Знала, что здесь он, в нашей деревне. Значит, не одна я на земле, есть у меня защита. А теперь… Как узнала, что Коля умер… – Её голос дрогнул. – Словно озоновая дыра над головой…
– Но…
– Приехала я из деревни в валенках в блестящее столичное общество… – сказала она вдруг жёстко. – Свекровь перину увидела, ахнула. Шок. Не спасло даже то, что меня в хор Пятницкого приняли с одного прослушивания. – Антонина встала с травы, отряхнулась. Подошла снова к кресту. – Прощай, Коля! – перекрестилась и поклонилась до земли другу.
Той же тропинкой сквозь пшеничное поле мы вернулись в деревню-призрак. Неужели здесь протекала жизнь?
– Сидели благочинно старички на лавочках – все как один набожные, просветлённые… С длинными–предлинными бородами. Это наша совесть. Мимо них и пробежать-то стыдились. Остановишься неподалеку, завидев их. Тихонько пройдёшь, склонив голову…
– А куда же люди разъехались? – Я в недоумении посмотрела вокруг.
– По городам и разъехались. Там легче жить…
Мы подошли к зажаренному автомобилю. Машина стояла, завалившись на бок.
– Вот, приключение… – Я запаниковала, увидев спущенное колесо.
Несмотря на солидный водительский стаж, мне ни разу не приходилось ставить запаску. Это и понятно – в Москве на каждом углу шиномонтаж. Отправляясь в дальнее путешествие, я неосмотрительно не подумала о такой мелочи, как проколотое колесо. И вот…
Было жарко. Руки и плечи горели. Очень хотелось пить.
– Не смогу поставить исправное, не буду и пробовать. – Я виновато посмотрела. – Не умею. Да и сил не хватит.
– Надо кого-то звать на подмогу.
Мы огляделись. Нам в лицо, усмехнувшись, дохнула зловещая тишина.
Вдруг стало жутко. Казалось, теперь и мы приговорены остаться в медвежьем краю среди уснувших братских могил. Я вгляделась во встревоженное лицо Антонины. По-моему, она прочитала мои мысли – ее глаза потемнели.
– Коля не отпускает, – сказала едва слышно.
Я ощутила неприятный холод в груди.
– Пойдём по дороге, как приехали. Может, встретим кого по пути…
Мы торопливо направились к мостику.
Казалось, нас кто-то преследует. Невидящим взором колет спины. Мы ускорили шаг, почти побежали.
– Пой, гони духов! – приказала я.
Антонина завела развесёлую песню про молодца, который ночью во дворе ждал свою залетку на свидание, а она все не приходила – больно строгий был батюшка. Пела громко, красиво, легко. Сильный голос – с грустинкой – летел над дорогой, рвался ввысь, рассказывая о страданиях влюблённого юноши.
Я шла торопливо, бежала и смеялась над незатейливым деревенским пареньком, а сама все время, страшась, оборачивалась назад. Смотрела то на Антонину, любуясь её статью и грацией, то на пустую деревню, оставшуюся за спиной. А перед глазами неотступно стоял смеющийся Коля, так безоговорочно сдавший позиции. Хотелось плакать от вселенской тоски.
Страх отпустил, как только мы вышли на пригорок. Сверху я увидела, как перед нами, обнявшись с сияющим небом, безбрежно раскинулось зелёное поле. Переворачиваясь белёсым боком, пшеница на ветру колосилась. Казалось, на нас надвигалась волна.
Подойдя к мостику, мы с радостью обнаружили, что под его сводами ещё сохранилась вода.
Я сняла пыльные туфли и ступила в тёплую лужицу, окружённую кустами осоки. Вспугивая сверкающих стрекоз, пошла по направлению тока воды. Лед ключевой воды сковал ноги. У склонившейся ивы маленький ручеек внезапно окреп. Я влезла в лужу, не раздумывая. Перебирая руками по дну, цепляясь за выступающие коряги, поползла на животе, едва помещаясь в прохладном корыте.
Вода остудила мои опалённые плечи.
– Идём купаться! – крикнула я Антонине.
Пробираясь следом за мной берегом, моя попутчица обнаружила в зарослях родник. Маленькая струйка чистейшей воды стекала по канаве в каменный желобок. Я подставила ладони, и ледяная вода наполнила мне руки. Жадно проглотила водичку, ощутив, как приятно живот обожгло влагой.
– Смотри, телега! – Антонина с мостика увидела в поле точку. – Кто-то едет, сено везёт.
Я взобралась к ней повыше. Рукой от солнца прикрыла глаза.
– Беги!
Раскинув руки, я легко припустилась с пригорка. Бежала, подпрыгивая, вытягивая в полете руки, выпрямляя коленки, носочки, отталкиваясь от тёплой земли. И, правда, воздух – пьёшь… Ветер дул в подол, рукава, щекотал ноздри, ласкал лицо, легко касался волос. Я кружилась в его теплом порыве.
На телеге оказался загорелый юноша лет двадцати. Он сидел на высоком возу, полном душистого сена. Увидев меня, потянул на себя вожжи. Телега остановилась. Незнакомец слушал музыку, в ушах у него торчали провода от СD.
Задыхаясь, я сбивчиво принялась объяснять пареньку, в какую неприятную ситуацию мы попали и что нам не к кому обратиться за помощью – развела руками, охватывая пустынное до горизонта поле.
– Есть инструменты? – спросил юноша по-деловому и выдернул из ушей провода.
Я обрадовано закивала: полно, целый багажник!
– Я бы мог… Но куда с телегой? – Спаситель задумчиво посмотрел по сторонам, ища выход.
– А может, распряжём лошадку? Там ручеёк, напоить можно, – предложила.
Юноша согласился. Он слез с воза, ослабил на телеге ремни, опустил оглобли – и вот уже рыжая, немного исхудалая кляча, переваливаясь, вместе с нами шагает к мостку.
Юноша был коренастый, крепкий и неразговорчивый. Обветрены губы. Руки в мышцах-буграх. Одет он был в короткие тёмные брюки. В ворот рубахи виднелась могучая жилистая шея. Суровый крестьянский облик и ясный, застенчивый взгляд ярко-голубых глаз, окруженных пушистыми, выгоревшими на солнце, ресницами. Чёрные волосы были выкрашены в льняной цвет. Юноша-блондин – дань моде, подумала я и улыбнулась: цивилизация проникла и в этот нетронутый уголок.
Говорил паренек неспешно, немного распевно, сбивчиво. Я поняла, что юношу смущают моя радость, взгляд и вопросы – смотрел украдкой, не глядя в глаза.
– Как зовут тебя?
– Пётр, – сурово выдавил.
– Учишься, работаешь, Петя?
– На тракториста учусь, в техникуме. А сейчас каникулы. Матери по хозяйству помогаю.
Мы подошли к мостку.
– Вот Петруша – наш спаситель, – представила я юношу Антонине.
Она стояла в тени ивы, обдуваясь лопухом, как веером.
– Зажарилась? А я совсем сгорела, спине больно. – Я осторожно дотронулась до плеча и скрутившись, попыталась, заглянуть назад. – Посмотри, уже облезаю? – повернулась к Антонине.
– На-те рубаху, – Петруша стал расстёгивать пуговицы. – Я к солнцу привычный, мне оно нипочем.
Я завернулась в ситцевую ткань, обрадовалась. Закатала до локтей рукава Петрушиной рубашки. Длинные концы узлом завязала под грудью.
– Спасибо, Петруша.
Загорелые щеки юноши запылали от непривычного для него слова «Петруша».
– Где у вас тут… Что делать? – хмуро спросил паренек, сдвинув брови.
Мы отправились к духам, в вымершую деревню.
