Ольга Сергеевна Сысуева
Напиток любви
Фрейлина бывшей императрицы Анна Вырубова, до того как её посадят в тюрьму, считала, что их непременно с Никсом и Аликс перевезут в Лондон, к двоюродному брату Никсу – королю Георгу V, который не стал заботиться о своих русских родственниках, которые перестали быть онаршими особами и стали простыми гражданами.
Лондон! У гражданина Романова на тот момент не было денег даже до Варшавы. И кто его куда должен был везти? Не то, что там Лондон! Министры-чиновники, военные штатские, запутались в собственной чехарде, и если у Савинкова и была мысль перевезти Никса подальше – от греха подальше – то Керенский, наивно полагающий, что бывшему государю не нужны деньги, чтобы спастись, остудил его пыл. Савинков, понимающий, что такой переезд стоил прежде всего, огромных денег, которые в принципе, были у того же Терещенко (если потрясти), покрутил
у виска.
Просто Керенский слишком грозил расправой над всеми, если его ослушаются – и Савинков уже думал не лишним будет убрать самого Керенского, гордо расхаживая по дворцу, как будто всю жизнь там жил.
Может быть, Савинков и был похож на правителя – правда, как подметил Максимилиан Волошин – скорей интригана французской династии Валуа, за сравнение с которой патриот Савинков даже обиделся. Карл VII Валуа самому ему казался трусом, который предал Орлеанскую Деву и верного
ему барона де Ре костру лишь бы не мешались, но потом Савинков понял, что, возможно, Волошин так сравнил его под влиянием классической оперы Петра Ильича Чайковского "Орлеанская Дева", и успокоился. "Ну что ж, дослужился до короля Карла! – Посмеялся сын актрисы, и пошёл прочь по коридорам наводить порядок. – Хорошо хоть не сравнили с
Людовиком XVI или Карлом I, хотя, похоже, итак отсекут голову. Ох, уж эти оперные фанаты. Но за оперу спасибо. Музыку люблю". Император сделал большую ошибку, раздав всё имущество раненным и обездоленным в годы войны. Он строил лазареты, открывал больницы, и наивно думал, что деньги ему никогда не понадобятся. Савинков ухмыльнулся. Попроси сейчас денег у Терещенко – зажмётся и не даст. Сам Борис Викторович был слишком беден, чтобы помогать что-то вывозить из страны или кого-то спасать, но потрясти обоих – Терещенко и Керенского безуспешно попробовал, оба ему указали на дверь. К чести Романова, он понял всё. И
не роптал… а с чего ему было роптать, когда он был всего лишь гражданином, которого даже английский кузен призвал повиноваться правительству – но лучше бы помог деньгами и покровительством, чем на словах. Теперь Савинков полностью поменял мнение о государе: вести
охоту нужно было на других, хотя бы и ради того, чтобы спасти себя самого.
Керенский стучал пальцами по столу. Не так давно ему поступило от большевиков ненавязчивое предложение сдать позиции. Для этого предлагалась определённая сумма денег. Он задумался. Это всё было как- то странно. но и сам он уже понимал, что историческая необходимость в
нём как бы стиралась. Ленин казался фигурой покрупнее, элитнее. И это был настоящий лидер – вождь своего народа и страны, которую не хотел губить Александр Фёдорович. Тем более, что Керенский опасался всего Временного правительства, а, главное, своего заместителя и правой руки Савинкова, от которого не знал, чего ждать.
Савинкова Керенский представлял подлым, хитрым, изворотливым и лицемерным на манер
Болингброка Шекспира, который рад был вырвать у короля его корону. Себя королём Керенский не считал – ещё чего снесут голову. Корону носить было опасно не только во времена Людовика XVI. Савинков, которому удивлялись иностранцы – преступник у власти – и это в двадцатом веке – развил бурную деятельность, как полагал Керенский, по спасению своей шкуры. Смешно! Он пытался что-то спасти. Но судно, президентом которого Керенский, который чем-то отдалённо мог и напоминать миллионера Исмея, дало полный крен и трещало по швам, и он даже не знал, что при этом делать.
…в это время и понимавший и не понимавший своего лучшего друга Бориса Савинкова Александр Бельский не знал, как ему соблазнить свою любимую Ольгу Петровскую. Винные пары ещё не улетучились из его головы, и Александр решил, что время пришло.
За городом бушевала война, мужчина пришёл к женщине сделать предложение – выйти за него замуж.
Он где-то набрался храбрости, и для храбрости выпил вина, того самого вина, что ему дал Борис Викторович Савинков. Как-то сразу полегчало на душе. И Александр Христофорович смог найти подход к Ольге Петровской – он застал молодую женщину совершенно одну.
Где-то раздобыв не очень дорогие розы, Александр подарил их любимой Ольге, когда
МОСКВА
Генерал Алексеев посмотрел на не выспавшегося Бориса, и, улыбнувшись спросил:
– Ты чего с лунатиком разговаривал?
– С Лунатиком? – Не понял Борис.
– Ну его все зовут лунатиком, или юродивым. Он помешан на своих рисунках, а ещё ходит за Глашей – нашей помощницей, говорит, что она из бар, но ему жутко нравится. Я сочувствую Глаше.
Савинков тоже посочувствовал. Уходя от Алексеева, он видел, что Андрес любуется своим искусством. Но к Борису больше не подходил, хотя, вероятней всего, хотелось. Глаша подойти осмелилась – по делу было нужно.
– Борис Викторович, – отчеканила медсестра, – разрешите отправить раненным воду.
– Разрешаю. – Сказал Борис, зорко посмотрев на Глашу. Как там Ольга? Ольгу он не любил, ему просто было жаль своих друзей и он охранял их от большевиков. Александр Христофорович ему жутко нравился, да и он не посмел бы его обидеть. Бориса Викторовича волновал другой вопрос – как там Зинаида Николаевна Гиппиус, которую он любил, и которую хотел видеть хоть сейчас. Но приходилось видеть Глашу. Конечно, Зинаида Николаевна всегда была в блестящем окружении мужчин – супруг Дмитрий Сергеевич, Дима Философов и пара тройка депутатов, которые за ней увивались то ли потому, что она писательница, то ли потому что баба. Савинков думал, что по второму вопросу. Ай, да Солоха!
Солоха сейчас, вероятней всего, принимала кого-то из мелких депутатиков, и Савинкову оставалось надеется, что она не перекрасилась в красный.
Повешенный болтался из стороны в сторону, и Савинков сплюнул. Надоело. Но вешать приходилось – к красным им нельзя, боялись что повесят, вот и сознавались сами. А результат какой? И белые их вешали. Настроение Корнилова Савинкову не нравилось. Корнилов явно дрожал.
Он не знал куда повернуть полки и в этом смятении и в тоске генерала Корнилова по Индии и рушились планы белых. Борис Савинков сплюнул. Наверное, Индия многих погубила. Зачем жить такими туманами, когда есть реальные планы и реальные мечты? А реальная мечта у него была сейчас спасти хоть ценою жизни, жизни своих друзей – Ольги и Александра, спасти мать и спасти оставшихся сестёр.
Он помнил, как расстреливали Татьяну. Изнасиловали, потом расстреляли. Но нельзя было допустить убить мать. Он хотел к красным, но гарантий не имел, что над ним не поиздеваются там. И ему пришлось усмирить все свои желания, и наблюдать как Андрес рисует портреты. Наконец, Андрес осмелился к нему подойти снова, поругав себя за психоз.
Глаша дрожала всем телом – художник был повешен. Но Савинков настоял на этом, поскольку Андрес слишком явно занёс над ним кинжал.
– Я была поводом! – Рыдала Глаша на плече у Бориса. Тот сплюнул.
– Прекрати, дура. Я так не считаю. – Холодно сказал Борис. – Я точно знать не могу. Позавчера на меня тоже покушались. Я его отпустил к своим, тот задрапал к большевикам восвояси. Художник оказался шпионом.
…Глашу схватили. Долго издеваясь, расстреляли в одном из подвалов ВЧК, а Савинкова кони апокалипсиса уже мчали в Москву. Они проходили через оледеневшую Усманку, речку под Воронежем, и Борису невольно вспомнилась прошлая работа Андреса – "Переход Наполеона через Березину". Он ухмыльнулся, вспомнив либреттиста Деренталя, который сейчас шлялся неизвестно где. Вот о том, что Деренталь мог продаться большевикам, Борис меньше всего заботился. Негодяй, вероятней всего, отбивал в эти дни свою красотку жену Любашу от разного рода командиров и ротмистров. Савинков, представив Сашу дико засмеялся, посмотрев на оледеневшую речку.
Борису было жаль Андреса всё равно. Он хранил в памяти его главную картину. Но что-то вспомнилось про оперетту. Сейчас бы дуэт Бонни и Ферри послушать! И кто-то, будто угадав его мысли запел лихую песенку Бонни быстрым, метущимся баритоном.
орис поморщился, но поддался мужской слабости обнимая и тиская Глашу. В Париже Александр сейчас раздевал и ласкал Ольгу. Савинкову с чего-то вспомнилось про Париж. Но, глубоко вздохнув, мужчина поцеловал Глашу ещё раз.
Перед вечерним выходом, Борису пришло письмо от Александра Бельского, который писал о том, что они с Петровской живы, и пристроились на базе белых в Крыму. Сам Савинков в эту базу не верил. "Лишь бы не на долго" ,– подумал Борис Викторович, словно угадав что Бельский с Ольгой застрянут в Крыму на три года. Но хотя бы без изуверств – тех, что он видел сам не во снах. В жизни.
ОКТЯБРЬ НАСТУПИЛ
25 Октября 1917 года. Ранним утром Борис Савинков проснулся от того, что его разбудил молодой друг – юнкер Павловского училища Флегонт Клепиков. Флегонт был явно встревожен не на шутку. Эмоциональный Клепиков, который на деле доказал Савинкову, что он верный друг, выпалил как на одном дыхании:
– В Петрограде восстание большевиков!
Савинков не верил ушам. Он вскочил с постели в чём был – в рубашке и в трусах, и нижних брюках – и спешно, одеваясь, быстро умылся, почистил зубы и усы и принял боевую готовность. Приглаживая усы Бэ Вэ сел за рабочий стол, когда к нему вошла делегация из офицеров казачьего Союза, в котором он состоял. Попавший в водоворот событий Борис вопросительно в своей манере поднял бровь. И всё-таки Борис Викторович был рад, что отправил Бельского и Петровскую подальше от этих событий – в Крым.
– Чем могу быть полезен? – Спросил он.
– Мы пришли за советом. – Сказал высокий казачий атаман. – Мы решили не защищать Керенского.
Борис это предвидел. Он встал из-за стола, подошёл к молодому человеку, и, посмотрев ему в глаза в своей манере, спросил:
