Ольга Сергеевна Распутняя
Объятые иллюзиями
В тот вечер, когда Брайан принес домой мою любимую сырную пиццу, я посмотрела на него так мрачно, словно он бросил передо мной дохлую крысу.
– Ты нарочно это делаешь, – сказала я ему.
– Почему это? – удивился он. – Вчера у нас была моя любимая паста с курицей в соусе тирияки, а сегодня – твоя любимая пицца. Как по мне, все честно.
– Я не об этом, – хмуро сказала я. – Ты нарочно меня закармливаешь, чтоб я не влезла в одежду даже 6-го размера и думать забыла о том, чтоб пробоваться в модели.
– Ты это серьезно? – хмыкнул он, очевидно, решив, что я шучу. – Вообще-то, мне казалось, что ты решила, что это совершенно не твое, и давно бросила эту затею.
– Нет, это ты решил, что это не мое, потому что не хотел делить меня ни с кем другим! А я же пошла тебе на уступки, потому что люблю тебя.
Переложив честь вины на него, я вдруг почувствовала себя значительно лучше. Действительно, разве не от любви к нему я решила отказаться от всех своих планов? Разве не ради него я готова была принести в жертву все свои мечты?
Брайан же только внимательно посмотрел на меня своим проницательным взглядом, не поддавшись на мою провокацию.
– Я тоже люблю тебя, Летти. И поэтому я никогда не склонял тебя ни к чему и ни от чего не отговаривал – сказал он. – Я лишь выразил свое мнение. В остальном ты всегда была вольна поступать, как хочешь.
– Ну да, можно подумать, ты весьма ненавязчиво не ставил меня перед выбором. Я ведь понимала, что тогда ты вряд ли сможешь… сможешь относится ко мне с таким же чувством, видеть во мне то же, что раньше, и…
– И что?
– И потеряешь ко мне интерес, вот что! Разве тебе не нужно было, чтоб красоту во мне видел только ты, и ты один?! Чтоб я была только твоя?
Я отвернулась. Дура! И зачем только я вообще открыла свой рот, зачем позволила вырваться самым затаенным своим страхам, зачем показала ему свою слабость?
Брайан беззвучно подошел ко мне и опустился передо мной на колени, чтоб оказаться на одном уровне с моей склоненной головой.
– Летти… Летти, взгляни на меня. Я не могу сказать, что было бы, если бы ты сделала то и не сделала этого… Я знаю только одно. Я хочу, чтоб ты была счастлива. И если это сделает тебя счастливой, то, пожалуйста, действуй. Я справлюсь с этим в любом случае.
Мой гнев в очередной раз разбился и бессильно соскользнул с непроницаемого купола его обольстительной мягкости.
– Ладно… – сдаваясь, сказала я, совсем по-детски шмыгнув носом. – Но для начала мне нужно похудеть. Так что никакой пиццы, суши, выпечки и вина по вечерам.
– Ради Бога, милая, ты и так худая. Делай, что считаешь нужным, но только, пожалуйста, не сходи с ума.
Но я была непреклонна.
– Это тебе так кажется, – отрезала я.– От модельных параметров я отошла еще до Рождества… Так что теперь я буду есть только листья салата и обезжиренный йогурт… Черт, как же она соблазнительно пахнет…
Брайан хитро посмотрел на меня.
– Я, кажется, знаю, как отвлечь тебя от мысли о пицце…
Я улыбнулась, взяла его за руку и позволила ему увлечь себя в спальню. И все-таки какое счастье, что он у меня есть!
***
На самом деле то, как легко Брайан согласился, чтоб я снова пробовалась в модельной индустрии, стало для меня полнейшей неожиданностью. А ведь я прекрасно знала, что еще не так давно ему была невыносима сама мысль о том, чтоб я позировала кому-то другому, чтоб мои фотографии были не только делом его рук. И, чем больше я об этом думала, тем к более очевидному выводу приходила: он не был против потому, что ему попросту было все равно. А равнодушие его объяснялось тем фактом, что я больше не вдохновляла его так, как раньше. Я перестала быть для него бесценной. Я раскрыла ему каждую свою грань, каждую струну души, каждый уголок, и теперь интерес его уже практически исчерпался. Я перестала быть для него музой. Я перестала быть неоценимой. Он взял от меня все, что мог.
Я находила доказательства этому на каждом шагу – в его взгляде, жестах, тоне голоса и движениях. Я замечала, насколько реже он стал с горящим взглядом предлагать мне поехать с ним в новонайденное им место, которое идеально вписалось бы в концепцию задуманной им съемки. А, когда такое все же случалось, мне все казалось, что он заканчивает работу гораздо быстрее, чем раньше, не испытывая по этому поводу особого сожаления. Я уже не видела в нем былого энтузиазма, того запала, который зажигался в его взгляде и который зажигал меня. Он работал словно машинально. Это выводило меня из равновесия, и я впервые за все время начинала чувствовать себя неловко и скованно, когда он фотографировал меня. И, если еще совсем недавно меня пугало то, что любовь Брайана ко мне была не более чем художественной потребностью в своей музе, ошибочно принятой за что-то большее, то теперь я боялась прямо противоположного. Ведь, если все действительно обстояло так, то он остынет ко мне гораздо раньше, чем я предполагала.
Я ведь хорошо изучила Брайана. Со свойственным мне тонким пониманием человеческих душ (которое я иногда проклинала, потому что обманывать саму себя так было гораздо сложнее), я на интуитивном уровне предугадывала все движущие им порывы. Я знала – ему ведь никогда не будет достаточно просто женщины рядом. О нет, он нуждается в том, чтоб она восхищала его, вдохновляла, побуждала к новым познаниям. Она должна была постоянно разжигать его пламя, как только оно начнет затухать. В ней он должен видеть что-то особенное, чего не видит больше ни в ком другом. И вот тогда он готов превозносить ее, словно богиню, ставить ее выше всего остального, едва ли не преклоняться перед ей. Но это, конечно же, не будет длиться вечно. Спустя какое-то время ее сияющий образ в его воображении постепенно будет все более блекнуть и тускнеть, как тускнеет музейный экспонат после прикосновений тысяч рук. Вскоре, когда он полностью насытиться ей, ему понадобиться новый источник, новый глоток свежего воздуха, необработанный драгоценный камень, который он сможет обтачивать по своему желанию. Такова была его созидательная суть, и не в моих силах было изменить ее.
Конечно, Брайан очень благородный, вежливый и тактичный. Он никогда не покажет мне, что его чувства уже не те, что прежде. Он никогда намеренно не обидит меня.
Я видела картину будущего так ясно, словно это уже произошло. Возможно, он и дальше будет испытывать ко мне нежность и привязанность, служившую слабым отголоском когда-то сильного чувства. Но это будет уже погасший огонь, холодный серый пепел после прогоревшего костра. Он будет испытывать угрызения совести, будет смотреть на меня каждый день, пытаясь силой заставить себя отыскать то, что прежде так возбуждало его интерес, волновало чувство и разум. Но он уже будет не в силах это сделать и начнет ненавидеть меня за это. И терзать себя, понимая, что это не моя вина. Будет продолжать делать вид, что любит меня, и искусственно улыбаться, и машинально целовать, думая о чем-то другом. Или о ком-то другом, кто займет мое место. Его любовь, если она и была когда-то, не исчезнет до конца, но начнет отдавать фальшью, разочарованием и равнодушием… А это было гораздо хуже, чем если бы она пропала совсем, не оставив ложной надежды на возрождение из пепла.
Но я все же продолжала лелеять отчаянную надежду, что все это – лишь плод моего воображения. По этой причине однажды вечером я решила невзначай поинтересоваться у Брайана, почему он стал гораздо реже фотографировать меня. Вопрос был задан самым небрежным тоном, чтоб он не догадался, что я все понимаю. На самом же деле, все внутри меня сжималось от страха в ожидании ответа.
Он оторвал взгляд от записной книги в руках, посмотрев на меня с удивленным выражением.
– Я подумал, что тебя это уже начинает раздражать, – коротко сказал он. – Разве не ты сама жаловалась, что я слишком много времени провожу с твоими фотографиями и слишком мало – с настоящей тобой? Я решил, что действительно слишком увлекся личными интересами, и совсем перестал заботиться о том, что нравится тебе, милая.
Он улыбнулся мне и снова вернулся к записям в своем блокноте.
Какая неприкрытая ложь!
Но мне совсем не хотелось выглядеть истеричкой, которая хочет сначала одного, затем другого, но при этом все равно недовольна исходом. К тому же, никакие разговоры не в силах вновь разжечь его интерес. Так что мне не оставалось ничего другого, кроме как улыбнуться в ответ, проглотив подступившую горечь.
***
Но долго притворяться, что все хорошо, было невозможно. С каждым днем становилось хуже и хуже, и я понимала, что абсолютно все выходит из-под моего контроля. И возглавило этот список то, что мне никак не удавалось вернуться к прежним параметрам, что стало для меня полнейшей неожиданностью – раньше мне не составляло труда сбросить лишний вес. Но расслабившийся после отступления от постоянных диет организм отчаянно сопротивлялся тому, чтоб его вновь сковали чередой ограничений. Мне приходилось прикладывать титанические усилия, чтоб не съесть чего-то сладкого, соленого, жареного или жирного. В конце концов я убеждала себя, что ничего не случится, если я позволю себе маленькое миндальное пирожное или пару кусочков пиццы. А на следующий день буду есть только овощной салат и яблоки. Однако такие мысли только заставляли меня лихорадочно заталкивать в себя как можно больше еды до того, как я посажу себя на голодный паек. Я ненавидела себя за это, ругала последними словами и обвиняла в отсутствии воли, однако поделать ничего не могла. Кажется, собственное тело восстало против меня.
В итоге, я, кажется, еще больше поправилась. От этого я начинала нервничать и раздражаться еще сильнее, что заставляло меня съедать в два раза больше еды, проклиная себя за это и клятвенно обещая на следующий день пить одну только воду. И со слезами на глазах запихивала в себя очередной эклер с заварным кремом, от которого меня уже выворачивало, но остановиться было выше моих сил. Я не понимала, что со мной. Я совершенно не могла себя контролировать. Наверное, моя нервная система окончательно расшаталась из-за переживаний о Брайане и собственном шатком будущем, которое не обещало мне ничего утешительного.
С такими параметрами я уже даже не пробовала отправлять фото в модельные агентства – это представлялось абсолютно бесполезным занятием.
«Наверное, лучше будет поискать объявления фотографов, которые ищут моделей для расширения своего портфолио или оттачивания мастерства», – решила я. В конце концов, позировала же я для Брайана, и справлялась с этим довольно неплохо. Правда, платят за это не так уж много, но и соответствия таким строгим параметрам там не требуется… Но, даже если я и получу немного денег за несколько таких съемок, их будет хватать в лучшем случае только на жизнь, но уж точно не на то, чтоб поступить на факультет актерского мастерства. Хотя это сейчас не главная моя проблема. Тут я обычно спохватывалась, что думаю так, словно Брайана уже нет рядом со мной, и мои спутанные, отчаянные мысли окончательно превращались в хаос…
Вторая же причина окончательно сводила меня с ума, лишая последних остатков покоя. Это была ревность. Жестокая, изматывающая, непреходящая, как зубная боль, ревность, впивающаяся в меня железными зубьями и раздиравшая мою плоть на части. С того самого момента, как я начала выискивать малейшие признаки охлаждения ко мне Брайана, я стала все чаще присматриваться к фотографиям, над которыми он работал по вечерам, уделяя особенное внимание повторяющимся лицам. И, разумеется, я не могла не заметить, что некоторые снимки он редактировал особенно долго, тщательно и, как мне показалось, упоенно.
Однажды я опустилась на подлокотник его кресла и внимательно всмотрелась в фотографию девушки, над которой он работал. Необъяснимым образом она сразу же привлекла мой взгляд. На вид ей было не больше двадцати лет. У нее были волосы редкого золотисто-рыжего оттенка и теплые светло-карие глаза. Белоснежная кожа ее лица была покрыта россыпью мелких, как крошки кукурузного печенья, золотистых веснушек. Она не была красавицей, и уж точно намного уступала мне. В лучшем случае я бы назвала ее своеобразной. Но, что сразу же бросилось мне в глаза, так это мечтательность и одухотворенность, написанная на ее невинных, как у лесной лани, чертах. А мне было слишком хорошо известно, как падок Брайан на вот такое вот выражение расслабленной меланхолии, глубокой задумчивости и погружения в себя. Это кажется ему донельзя романтичным.
– Симпатичная девушка, – небрежно сказала я, внимательно глядя на него. – Кто она?
Мне показалось, что его плечи немного напряглись. Я прекрасно знала, что он не любит, когда наблюдают за его работой и тем более отпускают какие-то комментарии, но ничего не могла с собой поделать.
– Это Лейла, – коротко и бесстрастно сказал он, словно это имя не значило для него ровным счетом ничего, в то время как оно гвоздем вонзилось в мое сердце. – Одна из сегодняшних клиенток. Довольно фотогенична, правда?
– Ага, – сказала я.
Сама не знаю, почему, но задумчивое выражение на лице девушки вдруг показалось мне лисьим оскалом.
– Но ей бы гораздо больше пошел изумрудный цвет. Я не слишком люблю такой оттенок, но он всегда великолепно смотрится с рыжими волосами. Как думаешь, Летти?
– Определенно, – ответила я и резко встала. Девушка на фотографии откровенно насмехалась надо мной.
Погруженный в изображения Брайан даже не заметил моего неудовольствия.
***
Чем меньшую роль в наших с Брайаном отношениях стали играть фотографии, тем больше я знакомилась с другими его сторонами. Раньше я смотрела на него как на человека, который заставлял меня думать, чувствовать и ощущать себя так, как ему того хотелось. Он был тем, кто умел проникать сквозь неприступную материальную оболочку, замечая, раскрывая и взращивая то, чего не видят другие. Он был словно волшебник, меняющий реальность по своему желанию и запечатлевающий ее, словно в янтаре. Он был для меня на ступень выше всех людей в этом мире. Он был практически богом.
Но сейчас передо мной все яснее стали представать подробности его повседневной жизни, его обыденные привычки, слова-паразиты, укоренившиеся жесты, предпочтения в еде и напитках… Через несколько месяцев нашей совместной жизни я уже в точности знала, какую зубную пасту он выберет в магазине, сколько ложек сахара он положит в американо, когда у него плохое настроение, и какую книгу он будет читать перед сном, если он находится в поисках вдохновения. Я совершенно точно могла представить, каким тоном он разговаривает по телефону, если его ждет напряженный день, и с каким выражением лица он возвращается домой, если Марта напутала что-то, планируя его рабочий график. Я могла с легкостью перечислить, к каким вещам он относится спокойно и добродушно, а что почти наверняка выведет его из себя. Я сама не обратила внимания, как начала читать Брайана, как открытую книгу.
На самом деле, это было совсем не трудно, потому что, как я неожиданно поняла, во всем, что не касалось фотографий, вкусы и предпочтения Брайана были просты и неприхотливы. Создавалось впечатление, что он так много себя вкладывал в свое искусство, что ни на что другое места в нем попросту не оставалось. Для комфортной жизни ему хватало крыши над головой, нескольких его любимых книг и сносной еды. Когда он с головой уходил в работу, он вообще забывал поесть, и мне приходилось почти силой вытаскивать его из рабочего кабинета. К кинематографу он относился крайне критично: почти все романтические фильмы, которые мне хотелось посмотреть с ним вместе, он пренебрежительно именовал «фальшивым и искусственным подобием настоящих эмоций». По этой причине он практически ничего не смотрел, что очень меня расстраивало, ведь я с детства мечтала пересмотреть со своим парнем все свои любимые фильмы, начиная с «Завтрака у Тиффани».
Во время наших прогулок меня стало все больше раздражать, когда он останавливался, чтоб сфотографировать заинтересовавших его случайных прохожих, необычный рисунок на стене или красиво отражавшиеся от разноцветных витрин солнечные лучи. Более того, я, словно вдруг прозрев, начала с болью замечать то, что почти все наши разговоры о чувствах, внутреннем мире, истинных эмоциях, душевном состоянии и мечтах так или иначе сводились к тому, удается или не удается ему отобразить это на фотографиях.
Все это вызывало во мне двойственные чувства. С одной стороны, чем лучше я узнавала Брайана, чем яснее мне представлялся его мир, тем привычнее и роднее он становился мне, тем больше я привязывалась к нему и тем сильнее ощущала нашу связь. Но, с другой стороны, меня все больше смущало, что все аспекты его жизни так или иначе сводились к его фотографиям. И, если бы все это было исключительно работой, я бы еще могла с этим мириться. В конце концов, каждый второй в этом переполненном городе помешан на своей работе. Взять только моего брата Джорджа! Ведь он находится в плену у своей работы, и так будет всегда, потому что иначе он просто не умеет.
Но ведь для Брайана фотографии не были просто работой. Это было смыслом каждой минуты его жизни – как в рабочее, так и в нерабочее время.
– Скажи, Брайан, а ты хоть когда-то берешь себе отпуск? – не выдержала я однажды.
– Отпуск? – удивленно спросил он.
– Ну да. Такая штука, когда люди отдыхают от работы и едут проводить лето в Париж. Или на Майами. Ну, или куда повезет.
– Брось, Летти, тебе не идет острить. Нет, я не беру отпуск. Как ты сама сказала, отпуск нужен, чтоб отдыхать от работы. А мне, Слава Богу, не от чего отдыхать. Иногда, когда я чувствую себя выжатым, как лимон, или, когда у меня иссякает вдохновение, я просто не принимаю клиентов в течение нескольких дней и отправляюсь на природу. Или читаю книгу. Или просто хожу по улицам и смотрю вокруг, вглядываясь в лица людей. Ты не представляешь, сколько интересного можно увидеть, если не ищешь ничего конкретного. А почему ты спрашиваешь?
– Да так. Просто интересуюсь.
Да, я просто интересуюсь, до какой степень нужно было быть ослепленной своим иллюзорным счастьем, чтоб не видеть того, что было у меня прямо перед носом. Брайан смог изменить меня, но мне никогда не удастся изменить Брайана. Вся его жизнь сводилась к поиску вдохновения и красоты, нахождению скрытых ценностей, разыскиванию алмазов среди невзрачных угольков, жгучему желанию превращать в разноцветные глянцевые квадратики все, что вызывает в нем определенные чувства. Так всегда было и так всегда будет, потому что такова его суть. Мне никогда не дает покоя стремление к чему-то новому, чему-то неиспытанному, какому-то всплеску, взрыву, урагану. Брайан же нашел свою гавань и не нуждается больше ни в чем, кроме неиссякаемого источника своих призрачных грез. И если я хочу быть с ним, то мне придется разделить с ним эту жизнь. Но готова ли я?
***
Как я уже говорила, по необъяснимой причине Брайан терпеть не мог, когда наблюдают за его работой и уж тем более расспрашивают о ней. Но, когда я бросила случайный взгляд на последние распечатанные им фотографии, которые он с упоением перебирал уже битый час в своем рабочем кабинете, глотая пятую чашку горького кофе, я снова заметила уже знакомое мне лицо. Та рыжеволосая девушки. Лейла.
Мне казалось, что она восстала из моих кошмаров.
– Ты снова фотографировал ее? – как бы невзначай спросила я, чувствуя, как внутри меня раздаются гулкие раскаты грома, предвещая грозу, которую я уже не в силах была сдерживать. – Она зачастила к тебе.
Я взяла лежащую сверху фотографию, но не успела как следует разглядеть ее, потому что Брайан резко обернулся и выхватил ее из моих рук.
– Вообще-то, это была моя инициатива, – напряженно ответил он, старательно избегая моего взгляда. – Я попросил ее разрешения сделать несколько ее кадров. И, Летти, ты же знаешь, я не очень люблю, когда мои фотографии смотрят без разрешения.
Я застыла. Слова Брайана прозвучали для меня, как приговор палача перед тем, как на мою шею опустится холодное лезвие гильотины. Его фигура вдруг расплылась у меня перед глазами, и я пошатнулась. Всего несколько слов – и он вдруг оказался бесконечно далеко от меня, проведя передо мной незримую черту, через которую мне нельзя было переступать. Как ничтожно мало.
Что ж, я достаточно долго держала себя в руках.
– Просто прекрасно, – медленно проговорило я, понимая, что меня захлестывает истерика. – Значит, со мной тебе уже не так интересно, не так ли? Как же переменчивы твои настроения! Не так давно ты говорил, что после встречи со мной тебе стало тяжелее наладить контакт с чужими людьми, что они для тебя – словно бездушные статуи, что вдохновляю тебя только я одна, что ты нуждаешься только во мне, и ни в ком другом. Ну, как я вижу, ты прекрасно справился с этой проблемой!
– Да что с тобой, Летти? – недоуменно спросил Брайан, на этот раз соблаговолив посмотреть на меня. – Как будто для тебя секрет, что я всегда и во всем стремился видеть произведение искусства! Да, я действительно нахожу, что в лице этой девушки запечатлено нечто необыкновенное и порой даже неземное, поэтому и попросил ее позволить мне сделать чуть больше кадров, чем планировалось, так что же здесь такого? А если тебя так разозлило то, что я не позволяю тебе смотреть на фотографии…
– Ты не позволяешь мне взглянуть на них, потому что для тебя это личное, Брайан! – взорвалась я, растеряв последние крупицы самообладания. – Не так ли, а?! Или ты считаешь, что я законченная дура, которую так легко водить за нос?! Ты скрываешь только то, что имеет для тебя особое значение, пытаясь заботливо оградить все самое сокровенное от остального мира, чтоб оно безраздельно принадлежало только тебе! Ты не просишь всех подряд позировать тебе, о нет! Только тех, с кем у тебя устанавливается личная связь, тех, на кого у тебя есть скрытые далекоидущие планы и надежды! И тогда ты входишь в раж, ты не можешь остановиться, хочешь получить еще и еще, забрать все без остатка! Именно это сейчас и происходит, разве не так?! Просто скажи мне, Брайан, мне будет легче, если я буду знать. Пожалуйста.
Последнее слово я произнесла с мольбой так тихо, что сама едва услышала его.
– Мне нечего тебе сказать, особенно, когда ты говоришь в таком тоне, – холодно ответил он. – Ты выдумываешь то, чего нет и в помине. Я всего лишь занимаюсь своей работой. А к нашей с тобой истории, как я уже говорил, это не имеет ни малейшего отношения. Я был бы очень признателен, если бы ты наконец это поняла.
Сказав это, он собрал фотографии и молча ушел в другую комнату. Я застыла, как вкопанная, глядя на пустое место, где только что был человек, которого я любила.
***
С этого момента всякий покой для меня стал невозможен. Мое былое счастье, в лучах которого я столь недавно купалась, лопнуло, словно мыльный пузырь. Мне казалось, что из райских садов Эдема я провалилась прямиков в клокотавшие раскаленной лавой глубины ада. Я достаточно долго пыталась бороться за воздушный замок созданного нами мира и упрямо не замечать, как от него отваливаются куски, превращаясь в угольно-черные развалины. Но поделать уже ничего было нельзя – отныне это было не в моей власти.
Каждая секунда моего пребывания с Брайаном кричала мне об этом. Несмотря на то, что мы оба сделали вид, что забыли нашу последнюю размолвку, в наших отношения сохранилось ощутимое напряжение. И не в последнюю очередь она объяснялась тем, что Брайан не сказал и не сделал ничего, чтоб заверить меня в ошибочности моих обвинений, брошенных ему в лицо. Вместо этого он предпочел притвориться, что ничего и не произошло. Но в его выражении лица стало сквозить едва ощутимое напряжение, когда я спрашивала, что нового в студии, словно он ожидал, что я снова наброшусь на него с криками. Он становился неестественно спокойным и никак не комментировал то, что я упорно отодвигала в сторону принесенную им пиццу или итальянскую пасту с грибами и курицей. Вместо этого он только с прохладцей расспрашивал, как идут мои дела с поиском фотографов. Как будто бы я могла сейчас об этом думать.
Ах да, и еще он совсем перестал меня фотографировать.
Я уже не обманывалась по поводу того, чем это вызвано. У Брайана должна быть глубоко установившаяся связь со своей моделью. Он должен был знать, что ей движет, понимать, как она думает, чувствовать самую ее душу. А незримая нить нашей душевной связи с Брайаном заколебалась, как на штормовом ветру, и стремилась к тому, чтоб быть разорванной полностью. Да, с виду между нами не произошло ничего серьезного – ни раздора, ни громких скандалов, ни преступных измен. Однако много ли нужно, чтоб между вами навсегда встала неприступная стена? Совсем нет – всего лишь случайное слово, вырвавшаяся помимо воли фраза, не успевшее изобразить полагающееся чувство выражение лица… В нашем случае яблоком раздора послужило лишь крошечное изображение чужой фигуры на цветном глянце…
Но, что самое неприятное, даже на саму себя я стала смотреть по-другому. Заботливо вылепленный Брайаном образ той Летиции, которую он видел, которой я хотела быть, которой я стала, стал соскальзывать и отрываться от меня, как кусок мокрой бумаги от оштукатуренной стены. Он больше не смотрел на меня восхищенными и одухотворенными глазами – и я вдруг поняла, до чего смешным и мимолетным было то мое ощущение собственной неповторимости. Ах, как шатко наше восприятие себя, если оно зависит от чужого взгляда! Брайан больше не видел во мне ничего, что вдохновляло бы его запечатлеть это – и я стала чувствовать себя ничтожной, примитивной, ничего не значащей и не выражающей, не достойной ни внимания, ни участия, ни любви…
А ведь, если взглянуть правде в глаза, к чему я пришла? Чего я добилась? Никогда еще я настолько ясно не ощущала, что весь мой жизненный путь был чередой бессмысленных метаний в поисках чего-то неведомого, стремлением к недостижимому, глупых мечтаний о звездах в небесах, прекрасных, но бесконечно далеких. Он же стал моей спасительной соломинкой, сияющей поверхностью луны, которая смогла отразить мой собственный свет и озарить им мою бессмысленную жизнь. И теперь я поняла, что до одури боюсь его потерять.
Но где-то на задворках своего сознания я знала, что больше всего страшусь лишиться не столько его самого, сколько того, что он мне давал – чувства бесконечного счастья, для которого не требовалось смысла.
