Ольга Пустошинская
Чёртово племя

Минька Воробей

Минька стоял на коленях перед иконой и читал молитву:

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится… речет Господеви: заступник мой еси и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него… яко… яко…

– Ну?! – Мать в подоткнутой с боков старенькой юбке уставилась на Миньку тёмными сердитыми глазами.

– Я позабыл…

– Божью молитву позабыл, а лопать не забываешь. Я вот тебя! – Она намахнулась грязной тряпкой, но сдержалась, не ударила. Задохнулась, закашлялась, сгорбилась. Два красных пятна заалели на её щеках.

Угроза подействовала, и к Миньке тотчас вернулась память.

– Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна… – зачастил он.

От долгого стояния на коленях у него затекли ноги, от поклонов болела шея, а на лбу, кажется, вздулась шишка, потому что Минька несколько раз крепко приложился головой о пол, и теперь, крестясь, потихоньку ощупывал лоб. Так и есть.

На стене перед Минькой висела икона в окладе и с широкой рамой. Верх её мамка всегда накрывала длинным рушником с красными вышитыми полосками. Мария с пухленьким, голеньким младенчиком смотрела на Миньку печально и строго. Небось недовольна, покарает его за все грехи.

– Молись, молись! – ворчала из кухни мать. – Глядишь, и простит Христос тебя, грешника.

Минька хоть и маленький – всего шесть годков, – а уже грешник. Об этом ему говорили по десять раз на дню, и он думал, что во всём селе нет парнишки грешнее. Да что в селе! И в городе, поди, тоже не нашлось бы такого мальчишки. Минька в душе немного гордился, что он особенный.

За окном было сумрачно, темно и серо, так же муторно стало и на душе у Миньки. Он перевёл взгляд на фотографию. На ней отец и мать стояли рука об руку, тятька – в пиджаке, жилетке и начищенных сапогах, блестящих, как зеркало, и рядышком – молодая мамка в свадебном платье, совсем непохожая на себя теперешнюю, худую и мрачную.

Минька отца почти не знал, тот захворал и помер в больнице два года назад, мамка говорила – «от живота». В памяти остались только серебряные часы с цепочкой, которые носил тятька, тёмные усы и смеющиеся голубые глаза. И ещё голос. Громкий, густой, как у попа в церкви.

Минька вздохнул. Помер отец, и мамка расхворалась от тоски. А теперь совсем сердитая стала, намахивается чем ни попадя. Кабы тятька был живой, уж он бы заступился за Миньку.

Укрыться бы на печке от мамкиной воркотни, устроиться на лежанке вместе с полосатым котом Мурзеем. Он добрый, сроду не шипел и не царапался, забирался к Миньке на живот и громко урчал.

Эх, похлебать бы сейчас молочка или простокваши, да нельзя: пятница – день постный. У Миньки навернулись слёзы на глаза, солёные капли покатились по щекам. Он всхлипнул раз-другой и разревелся. Звон посуды на кухне сразу прекратился, по полу зашлёпали опорки, и в дверях появилась мамка.

– Зарюмил!¹ – с раздражением бросила она. – Божью молитву без рёва читать не можешь, чёртово ты племя!

Мамка повернулась и ушла, но, видно, Миньку ей стало жаль, и, поворчав, она разрешила подняться с колен и идти пить чай. На столе уже посвистывал самовар, круглый, пузатый, весь в медалях, как генерал, – мамкино приданое, лежала порядочная краюха хлеба, в сахарнице белел сахар. Минька пил чашку за чашкой и сосал сладкий огрызок, позабыв все обиды. Стало совсем темно, и хоть он не видел неба в окнах, чёрных, как дёготь, – слышал, что дождь вроде стих.

– Давай, что ли, спать ложиться, Мишка, – сказала мамка, зевая, – помолись на сон грядущий.

Перечить Минька не осмелился.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь… – торопился он, захлёбываясь, прочесть короткую молитву.

– Не части, – посмотрела строго мамка, и, когда Минька продолжил медленнее, кивнула и одобрила: – Вот так. Божье слово не комкай.

Он забрался по лесенке на лежанку, юркнул под лоскутное одеяло. Отсюда была видна вся кухня как на ладони. У стены темнел высокий поставец, к печному боку притулился Минькин топчан за ситцевой занавеской, у окна стоял стол, а в углу – рукомойник над лоханью, в который мамка каждое утро наливала воду. А там, за тонкой тёсовой переборкой, находилась спаленка с кроватью, большим сундуком, обитым железными полосками, и тёмный буфет с мутноватыми стёклами.

Мамка заглянула в печь, пошевелила кочергой угли, пробормотала: «Протопилась, кажись», и закрыла вьюшку. Наскоро перекрестилась на образа и ушла в спаленку, унесла с собой керосиновую лампу.

«Вот завсегда так, – мрачно подумал Минька, – сама-то столько не молится, как меня заставляет». Он вздохнул, взбил подушку и вскоре крепко заснул.

***

Сквозь сон Минька слышал позвякивание посуды и самоварный свист. Да самовар ли то свистит?

– Тётенька Арина, Мишка выйдет гулять? – уловил он голос в сенцах, и мать ласково отозвалась:

– Да спит он ещё, пушкой не разбудишь.

– Скажите, что я приходил.

– Скажу, скажу…

– Я не сплю… – пробормотал Минька и открыл глаза, окончательно просыпаясь.

Дождь закончился, и яркое солнце вольготно разлилось по избе, позолотило полы и стены. Минька кубарем скатился с печки, бросился к окну и увидел голубое-преголубое небо, как мамкина нарядная косынка; высоченные берёзы замерли, листья не шевелились – так тихо было на дворе. На дороге прямо напротив дома Васьки Анисимова расползлась громадная лужа, хоть сейчас кораблики пускай.

– Мам, это Васька приходил?

– Ну а кто же…

Минька сорвался с места, натянул рубашонку и штанишки, вытащил из-под топчана ящик со своими сокровищами: бабками, волчком, лошадками, гусями и зайцами, искусно вырезанными из дерева ещё тятькой, речными камешками. Разворошил игрушки, нашёл лодочку, зажал в руках.

– Куда-а? – остановил его у порога мамкин голос. – Без молитвы, без чаю?

Минька так и застыл столбом.

– Я есть не хочу. А помолюсь потом хоть сто раз, можно?

Мать крепко взяла Миньку за руку и подвела к иконам.

– Душу свою загубить хочешь, чтобы черти тебя на сковородке поджаривали? Слыхал, что батюшка говорил? «Отроку сему надлежит молиться и посты блюсти». Как выучишь все псалмы, отец Иоанн в певчие возьмёт.

– Боже, милостив буди мне грешному… – стал шептать и кланяться Минька. Оттарабанил молитву – и к дверям. И услышал, как мамка крикнула ему в спину:

– К обеду чтоб пришёл! Неслух…

Рад-радёшенек Минька, что вырвался на улицу. Остановился на крыльце, вдохнул полной грудью. Он походил на птицу: не высок и не толст, с подвижным личиком, на которое то и дело набегала улыбка. Волосы у Миньки торчали надо лбом, как пёрышки, нос был остреньким, как клювик, а глаза живыми, тёмными. И фамилия Воробьёв ему подходила, ребята раньше звали его Воробьём.

Может быть, из-за того, что птичьего в Миньке имелось предостаточно, он пел всякие песни с Васькиных пластинок. Например, «Варяг» или «На сопках Маньчжурии».

Тихо вокруг, сопки покрыты мглой.

Вот из-за туч блеснула луна,

Могилы хранят покой.

Стукнул Минька тяжёлой калиткой и опрометью побежал к Ваське.

Дом у Анисимовых большой и просторный, не чета воробьёвскому, смотрит на улицу шестью окнами в наличниках, крыльцо высокое с перилами, крыша железом крыта. Отец Васьки мельник, и обедают у них чуть не каждый день белым рыбным пирогом и щами с мясом. За скотиной работница ходит, и добра всякого полные сундуки, потому что денег у Анисимовых куры не клюют.

– А почему не клюют, мам? – спросил как-то Минька.

– Глупый, это просто так говорят, – объяснила та, – наелись куры зерна, вот и привередничают.

Ещё у Васьки есть две сестры – старшая, девка совсем, и младшая трёх годков. А вот Минька один как перст.

Он громко свистнул, и тотчас в окне из-за горшка со столетником появилась Васькина голова, а через секунду он сам в нарядной поддёвке выскочил на крыльцо. Васька был повыше Миньки и поплечистее, белобрысый, с круглой и очень крепкой головой, которой он таранил в драках неприятелей.

– Пошли кораблики пускать, эвон какая лужа, – махнул рукой Воробей.

– Я видал, большущая… Я сейчас!

Васька отбил дробь босыми пятками по ступенькам, исчез в доме и вернулся с деревянной лодочкой, подаренной Минькой. Приятели засучили повыше штаны и прошли лужу вброд – что надо, глубокая. Зря бабы ругаются, мол, после дождя по улице ни проехать ни пройти. Как будто трудно разуться и юбки подоткнуть.

Минька с Васькой опустили на воду лодки. Теперь они превратились в пиратские корабли с сундуками в трюмах, набитыми золотом и драгоценностями. Палили пушки и ружья, судна бороздили море, их швыряло штормами от берега к берегу.

Васька перестал играть и вытащил свою лодку из лужи. Надулся, отвесил толстую губу, свёл невидимые бровки.

– Ты чего, Васятка? – растерялся Минька.

– Так нечестно, – покосился приятель, – твой корабль сам плывёт, а свой я палкой подталкиваю.

Минька бросил быстрый взгляд на окна дома и уставился на Ваську:

– Померещилось тебе, и я свой корабль палочкой… Не сердись, ведь мы так хорошо играли!

Васька опустил лодочку на воду, подтолкнул на середину лужи, прищурился.

– Вот бы рыб в лужу напустить – удить можно.

– Не-е, – помотал головой Минька и вытер мокрое лицо рукавом, – лужа высохнет, подохнет рыба-то.

– А если из колодца воды доливать?

– Тогда не подохнет. И на речку ходить не надо, прямо на улице рыбачить зачнём.

Они ещё поиграли в пиратов, потом в морской бой, пока не услышали за анисимовским амбаром ребячьи голоса.

– Ребята в козны играть собираются, – определил Васька, – айда к ним!

Минька вспомнил, что прошлый раз просадил почти все бабки из-за плохой битки. Они с приятелем нашли на помойке кости, и из самых больших Васькин отец, дядя Семён, сделал заправские свинчатки. Битка у Миньки получилась что надо, тяжёленькая, и ему не терпелось её опробовать.

– Сейчас, за бабками сбегаю!

Матери дома не было, кажется, ушла в лавку или на подённую работу. Минька пробежал по чистым половицам, достал из деревянного ящика мешочек с бабками, схватил со стола кусок хлеба и заторопился на улицу.

***

За амбаром дядьки Семёна собралась ватага ребят. Минька с Васькой вытряхнули из мешочков бабки, поставили на кон гнёздами по три штуки. Заправлял игрой Архип, самый взрослый парнишка, уже учившийся в школе. Он прочертил палкой борозду за земле, сплюнул в сторону.

– У кого битка на спинку ляжет, тот первым бьёт.

Всего раз или два Воробью выпадала удача бить первым, а теперь с хорошей свинчаткой точно должно повезти. Он размахнулся, бросил битку и даже со своего места увидел, что кость легла, как ему хотелось, – на спинку, брюшком вверх.

– Здорово, повезло, – пихнул локтем в бок Васька.

Минька порозовел от похвалы. Сейчас он выбьет бабку, а то и всё гнездо сразу, с такой-то свинчаткой запросто! Воробей прищурил один глаз и прицелился, метнул тяжёлую битку. Кость полетела точнёхонько туда, куда он метил, и выбила три бабки зараз, ударилась о землю и, описав дугу, разнесла ещё одно гнездо рядом.

Минька возликовал, засвистел и не сразу заметил, как тихо стало у амбара. Архип подошёл к кону, оглядел раскиданные бабки и ехидно поинтересовался:

– Опять жульничаешь?

– Я не жульничал, Архипка. Отсохни рука!

Минька заметался взглядом по лицам, и сердце упало: все мрачные, глазами зыркают. Только Васька один не сердитый, но молчит, языком губы мусолит.

– Заливай! – скривился Архип. – Я что, слепой? Что ль я не видел, как битка упала, а потом сызнова поднялась? Не бывает такого, это всё твои проделки. Бей его, ребята, бей чёртово племя!

Они как будто этого и ждали, налетели гурьбой, повалили Миньку. Кто-то больно пинал его в живот и выкручивал ухо. Васька закричал и полез в драку, но разве одолеть одному стольких ребят?

Воробей вырвался кое-как, побежал прочь от амбара. Вслед полетел град камней, один сильно ударил между лопаток. Взвился Минька от боли. Хотел было домой метнуться, да не посмел. Мамка не пожалеет, ещё и добавит тумаков, чего доброго. Юркнул в сарай, бросился на кучу соломы, зарылся в стожок. Через худую крышу лился на Миньку ручеёк света, в нём медленно плавали пылинки.

Заскрипела и стукнула дверь.

– Мишка… ты где?

– Тута. – Минька сел и утёр кулачком слёзы.

Васька упал рядом на солому, помолчал.

– Миш, ты не плачь, я твою свинчатку забрал. Вот, держи… Ну этих ребят! Давай с тобой вдвоём играть? И в бабки, и в хоронушки… сперва я тебя буду искать, а потом ты меня. Ладно?

Он полез в карман и вытащил шаньгу с творогом. Минька почувствовала, что голоден, и в животе засосало. Он впился зубами в шанежку, стал жевать. Хорошо, что есть на свете Васька! Не из-за сахара и сдобников, которые он потихоньку таскал для Миньки, а потому что он надёжный друг.

– Айда нищих дразнить, – предложил Васька.

– Не хочу, мамка заругает.

– Ну тогда просто пойдём куда-нибудь, за околицу или на речку.

Минька потрогал опухшее ухо, поцарапал дырку на штанах и вскочил с соломы.

За околицу с воротами из трёх жердин убегала дорога, шла мимо поля и терялась вдалеке. Лес отсюда казался совсем тёмным. К реке спускалась широкая тропа между полосок с житом и картошкой.

– Смотри, богомольцы идут, – показал пальцем Васька на нескольких человек, бредущих по дороге.

– Или нищие, – возразил Минька и тут услышал негромкое пение. «Благословлю Господа на всякое время…»

Только богомольцы, часто проходившие через село, пели псалмы. Нищие ничего не пели, лишь тянули заунывными, противными голосами: «Пода-айте Христа ради!»

Приятели уселись на жердины. Солнце ласково припекало Миньке макушку, и он почти позабыл о невзгодах, засвистел, как скворец.

– Вырасту большой, тогда Архипку одолею. Пусть ужо подойдёт, я как ударю, он полетит до самого города.

Воробей не сводил глаз с богомольцев – мужиков и баб, пыльных и босых, с тёмными от солнца лицами, с палками в руках, чтобы собак отгонять. Странники остановились у околицы, сбросили заплечные мешки и, решив отдохнуть, расположились на траве.

– Ребятки, это Ефремовка? – спросил один из богомольцев, весь заросший курчавой русой бородой, в чёрном зипуне.

– Ефремовка.

– Значит, правильно идём.

Он развязал узелок с нехитрой едой: ржаным хлебом, луком и коричневыми варёными картофелинами, стал есть, макая пёрышки лука в тряпицу с солью.

– Дяденька, а вы куда идёте? – спрыгнул с жердины Минька. – В монастырь?

Лицо богомольца засветилось улыбкой.

– По святым местам ходим, намоленным. Много повидали.

Минькины глаза сверкнули любопытством.

– А чудеса какие-нибудь видели?

– А как же, милый, – ответила старушка, маленькая, беленькая, вся в морщинках.

Она размочила кусочек хлеба в чашке с водой и жевала его беззубыми дёснами.

– Много чудес видали… Как икона плачет слезами драгоценными, как миро. Ежели этим миро помазать больное место, то исцеление тому будет. Видали, как свечи сами собой загораются, как слепые прозревают и глухие слышать начинают.

– А ещё странника одного, у которого огонь из руки пышет, – вспомнил богомолец.

Он растопырил пальцы, сунул Миньке под нос:

– Смотри, вот так сделает, а оттудать огонёк как от свечки. Много на свете чудес всяких… Про Марка Пещерника слыхали?

Приятели замотали головами.

– Есть в Киево-Печерской лавре пещеры, где монахи упокоены. Преподобный Марк копал могилы для иноков. Было дело, не успел он выкопать могилу и говорит, мол, передайте брату, чтобы погодил умирать, место ещё не готово. А ему: «Помер уже, мы обтёрли покойного, хоронить надо-тка». А Марк опять: «Скажи умершему, чтобы побыл на этом свете ещё день, пока я приготовлю для него могилу. А когда возвещу, то и обретёт жизнь вечную».

Ребята рты раскрыли. Что же такое невообразимое просит этот Марк?

– Мёртвый послушался и открыл глаза. Молчал и не ел, только смотрел. А как могила была готова, так сразу испустил дух.

Богомолец очистил картошину, отправил её в рот и проговорил невнятно:

– Вдругорядь выкопал Марк тесную могилу, и монахи не смогли помазать елеем покойника. Иноки стали ругмя ругаться на Пещерника, а он смиренно покаялся и сказал усопшему: «Брат, возьми елей и полей себя», и покойный протянул руку, взял елей и вылил на себя. Все испужались, конечно… Слушались усопшие Марка, ибо ангелом он оказался в человеческом обличии.

Он отряхнул хлебные крошки с бороды.

Богомольцы отдохнули, надели заплечные мешки, подобрали палки и побрели по дороге через село.

Васька растянулся на траве, зевнул, засмотрелся на голубей.

– Как думаешь, люди летать умеют?

– Где ты видал, чтобы люди летали? – фыркнул Минька.

– Покойники воскресают, то уж тут-то… Небось, Мишка, ты смог бы полететь. Надо залезть на колокольню и прыгнуть. Давай попробуем, а? – загорелся Васька.

Воробей рассердился:

– Вот глупый! Как можно без крыльев летать? Кабы мне крылья всамделишные…

– А ты руками пошибче маши.

– Потом, как мамка в поле уйдёт, – уклончиво ответил Минька, подумав, что за полёты без спроса ему, пожалуй, здорово попадёт.

– Ладно, в другой раз обязательно полетаем. Давай на речку махнём, а?

Минька вспомнил, что ему велено было вернуться к обеду, и затряс головой:

– Мамка не разрешила.

– Да её ещё дома нету. Пойдём, Миш, – стал уговаривать приятель, но Минька ослушаться не смел.

Мать оказалась уже дома и гремела печной заслонкой, доставая чугунок. Минька умылся у рукомойника, перекрестился на икону, забормотал: «Отче наш, иже еси на небесех…» – и сел за стол. Мамка поставила тарелку щей, таких горячих, что приходилось дуть в ложку, и большой ломоть хлеба.

– Где бегал?

– Мы с Васькой кораблики пускали. Видала, какая там лужа?

Мать улыбнулась, и лицо у неё смягчилось, стало совсем как раньше, при тятьке.

– Детворе всякая лужа в радость, а нам, бабам, грязища. А ведь раньше, когда девчонкой была, и запруды с ребятами делали, и деревяшки-щепки пускали вместо корабликов. Весело было, что ты!

Минька, глядя на мать, сам повеселел, разнежился и принялся, болтая ногами, рассказывать про Марка Пещерника.

Мать слушала и кивала:

– Правильно странник сказывал. Бог даст, съездим мы с тобой в Киев, у мощей помолимся, чтоб ослобонили нас святые от всякой бесовщины…

На станции Минька бывал, когда ходил с матерью на почту, смотрел, как приезжают паровозы с вагонами, слушал свистки, украдкой трогал гладкие рельсы. Неужели взаправду он сядет в поезд и поедет в Киев?

– В сам Киев?! По чугунке?! А когда, мам?

– Как денежек накопим, – ответила мать.

Она достала из погреба кринку простокваши, холодной и густой, наложила полную плошку, даже толчёным сахаром посыпала.

– Кушай, Мишка… ничего, сегодня можно.

Плошка стояла далеко – не дотянуться. Минька уставился на неё, напружинил глазёнки, и плошка – раз! Сама собой поехала по столу, будто кто-то её толкнул.

Опомнился Минька, да поздно. Втянул голову в плечи.

– Я нечаянно… оно само получилось… я не хотел! Мамка, прости!

Мать побелела, глаза стали колючими, заледенели.

– Опять, значит? Измываешься над матерью? – тихо сказала она и вдруг заплакала, вскочила и со злостью стала стегать Миньку по спине полотенцем.

– Господи, да что же это… Всю душу мне вымотал, чёртово ты племя! Выколачиваю из тебя дьявольское, а толку нету! Выдь из-за стола, бесёныш! К иконам! На колени! Молись и кайся, пока солнце не сядет!

Минька медленно поднялся и, натыкаясь на табуретки, как слепой, побрёл в спальню и там упал на коленки.

– Да воскрес-нет Б-бог, и расточатся вра… врази…

Голос его не слушался, слова прерывались рыданиями.

– За что такое наказание? – причитала в кухне мамка. – Бьюсь, бьюсь, и всё понапрасну, опять глазюками вещи двигает!

– …яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…

Грешник

Великим грешником Минька стал прошлым летом. Он хорошо помнил, как сидел с Мурзеем на подоконнике и смотрел в окно. Возле дома Анисимовых остановилась каурая лошадь, запряжённая в телегу. На соломе лежали стулья, новые, фасонистые, с резными спинками, как успел разглядеть Минька. Небось в город за ними ездил Васькин отец. Коренастый, широкоплечий, с маленькой рыжеватой бородкой, дядя Семён вытаскивал стулья по одному и заносил в дом, нарочно не торопясь, чтобы соседи видели, какие красивые стулья. Васька подсоблял отцу. В телеге виднелись ещё и мешки, Минька был уверен, что набиты они баранками, лимонным хлебом, пеклеванником и леденцами.

Он сглотнул слюну. Как ни скупилась мамка на «баловство», всё же иногда покупала в лавке ландрин и сахар. Миньке страсть захотелось взять кусочек из сахарницы с вишенками, да её мамка убрала высоко на поставец, чтобы Минька не достал даже со скамейки.

Он сверлил глазами сахарницу, вытянул руку и представил, что она становится длинной-предлинной, и засмеялся: как ходить, если руки будут волочиться по полу? Всякий наступит, а то и телега переедет… больно поди-ка. Лучше бы сахар сам в рот прыгнул.

Минька так напрягся, что покраснел и мелко задрожал. Сахарница стояла себе, стояла, а потом пошатнулась и свалилась с поставца на пол. Раздался звон разбитого стекла, сахар разлетелся по кухне.

Минька подбежал, потрогал осколки. Как же сахарница упала, может быть, мыши бегали и уронили? Он сунул в рот маленький кусочек сахара, остальные собрал и сложил на тарелку. Выбросил в помойное ведро осколки и вернулся на подоконник. Дядька Семён тем временем занёс в дом все стулья и вытащил из соломы сапоги с длинными голенищами. Точно, Васькин тятька на ярмарку ездил.

Минька доел сахар, облизал губы, и снова ему захотелось взять хоть крошку. Он застрял взглядом на тарелке. Можно, пожалуй, стибрить, мамка не заругает, даже не заметит. Не успел подумать, как кусочек сахара сверху сам по себе поднялся и завис над столом. Вытаращил глаза Минька. Наклонил голову к плечу, и сахар проплыл в воздухе на аршин.

– Глазами двигаю… Иди сюда, иди… – зашептал Воробей и через секунду-другую поймал кусочек, зажал в ладони.

Никогда Минька не слыхал, а тем более и не видал, чтобы предметы сами летали, если нарочно не бросить. Он попробовал спихнуть глазами нож со стола – получилось.

Минька возликовал. Он очень обрадовался, услышав за окном свист, обернулся и замахал руками. Васька пришёл похвастаться новым картузом с лакированным, блестящим козырьком. В другое время Минька бы рассмотрел обновку как следует, но теперь разве до неё!

– Гляди, что я умею! – выпалил он, уставился на приятеля, и картуз вдруг поднялся на два вершка, пролетел по избе и упал Миньке в руки.

– Видал? – Он подбросил картуз, и тот завис в воздухе, медленно проплыл и опустился потрясённому Ваське на голову.

– Как… как это? Леску с крючком закинул, да? – Он сорвал обновку, повертел в руках, отыскивая невидимую леску.

– Глазами торкаю. Вот, смотри! Сейчас кринку подвину.

Тяжёлая глиняная кринка дрогнула, поползла по столу и остановилась у края.

– Здорово… – прошептал приятель, – как это у тебя получается?

– Я смотрю вот так… – Минька уставился на Ваську, и у того поднялись кверху полы рубахи, – и думаю, что хочу сдвинуть.

– А ну я попробую!

Как ни старался Васятка стронуть с места кринку, она стояла себе преспокойно. Друг пыхтел, сопел, покраснел от напряжения, а ей хоть бы что.

– Не выходит… – вздохнул Васька, – Миш, а как ты почуял, что можешь двигать? Тебя как будто шибануло, да?

Минька замотал головой. Ничего не шибануло, он и сам не понял, как так получилось.

– Вот ребята обзавидуются! А лошадь сможешь поднять?

– Не-е, она тяжёлая, лошадь-то.

– А яблоки сорвать сможешь? У деда Викентия яблоки сладкие, а собака во дворе злющая. Теперь отведаем яблочек, верно?

Минька смутился.

– Так воровать грех. Меня мамка прибьёт, если узнает.

– Дурак ты, Мишка. Кабы мы нарвали яблоки, то грех, а они сами к нам прилетят. Разве это воровство?

Воробей засопел, возразить ему было нечего. Ветер тоже срывает яблоки, и если они шлёпаются по другую сторону забора, то становятся вроде как ничейными.

– Ладно, идём.

Минька заправил рубаху в штаны и вместе с Васькой вышел на улицу. Они пробежали мимо чужих дворов до углового дома, обошли его и очутились в аккурат напротив яблони за щелястым забором.

– Никого… – прошептал Васька, заглядывая в огород. – Давай, Мишка!

Минька впился глазами в большое краснобокое яблоко. Его повело в сторону, и черенок оторвался от ветки. Яблоко перелетело через забор и упало прямо в Минькины подставленные ладони.

– Держи, Васятка.

– Ух ты… – выдохнул приятель. – А ещё?

Минька проделал то же самое во второй раз и захрустел яблоком.

– Вот ужо мамка обрадуется, – сказал он с набитым ртом, – придёт она, а я как возьму да и подвину глазами что-нибудь… вот ахнет.

– Угу, ахнет.

– Беспременно пятачок даст.

Дома получил Минька не пятачок, а трёпку за разбитую сахарницу. Обиженный, почёсывая загорбок, он надулся и решил не рассказывать матери о своём умении, раз она дерётся. Битый час проторчал Минька на печи, бросая на мать сердитые взгляды. А той как будто и дела нет, знай себе хлопочет по избе. Вот поставила на стол чугунок с варёной картошкой, отвернулась к печке, Минька глазами подвинул его на середину и обрадовался – получилось! А ведь он, чугунок-то, тяжёлый.

Мамка ничего не заметила и позвала подобревшим голосом:

– Идём ужинать, Мишка.

Тот слез с печи, уселся на скамью и стал колупать картошку.

– Васькин тятька стулья в городе купил, заправские, с гнутыми спинками, – сообщил он, – на ярмарку ездил. А ты отпустишь меня с дядькой Семёном на ярмарку? Васька уже сто раз там был, а я ни разу.

Мать налила в чашку молока.

– Пей, Мишка… Возьмёт тебя, так поезжай. Город посмотришь.

Чашка стояла на другом краю стола. Раньше Минька поднялся бы и потянулся за молоком, а теперь, хитро посмотрел на мать, прищурился на чашку, и та медленно поползла по коричневой миткалевой клеёнке. Наконец и мамка это заметила.

– Балуешься? За нитку дёргаешь?

Она подняла чашку и не нашла нитки.

– Это я, мамка, глазами двигаю. Вот как научился!

– Глазами… Да врёшь, Мишка. Скажи, что врёшь.

Мамка смотрела так, как будто хотела, чтобы он обманул, чтобы лучше созоровал, чем на самом деле двигал глазами.

– Я не вру, мам, ей-богу, – побожился Минька и перекрестился.

– Ну-ка, подвинь… вот, солонку.

Мамка взяла деревянную солонку уточкой, вырезанную отцом, и поставила посередине. Смотрела, как ползёт по клеёнке уточка, и всё больше бледнела, пока не стала белой, как печка, даже загар пропал.

– Чёртово племя… – прошептала она. – Царица Небесная, что же делать теперь… бесы дитя одолели, как мою прабабку, душу его загубить хотят. Мишка, Минюшка, ты забудь, не надо вещи глазами двигать, разве рук у тебя нет?

Минька почесал затылок.

– А почему забыть?

– Бог такую силу не даёт, это дьявол с тобой играет, всё от него, лукавого. Господи, грех-то какой! Молись, Минюшка, как я тебя учила, чтобы избавил тебя Христос от такой напасти.

Минька стал молиться, но то ли недостаточно усердно, то ли на небесах не слышали его, потому что «напасть» лишь росла. Когда матери не было дома, Воробей пробовал двигать, или торкать, как он говорил, прялку, тяжёлую скамью, кровать… Иногда подсоблял себе, взмахивая руками, и получалось ещё лучше. Он никак не мог взять в толк: ну что в этом скверного? Вреда нет, одна сплошная польза. Минька и сам убедился в этом, когда играл с ребятами в козны. Его лёгкая битка летела точно в цель и выбивала гнёзда одно за другим. Ребята отчаянно завидовали, а довольный Минька набивал мешочек бабками.

Васька посмотрел исподлобья.

– Ты битку торкаешь? – спросил он хмуро.

– С такой разве гнездо выбьешь? Она лёгкая, не то что свинчатки у других ребят.

– Хоть бы и мне розочек торкнул… друг называется.

Миньке стало неловко: про Ваську он не вспомнил. В самом деле, какой он друг после этого?

– В другой раз беспременно торкну. Выиграем мы с тобой все бабки у ребят.

Васька заулыбался, размяк. Собрать бабки у мальчишек всего большого села – это хорошо.

– Ещё как выиграем. Надо мамке сказать, чтобы мешочек новый сшила, бабки складывать.

– Постой, так с нами никто водиться не станет, коли мы завсегда выигрывать начнём, а другие – ни разочка, – сообразил Минька, – надо понемногу.

Он был очень доволен собой и не понимал, почему мамка бранит его, заставляет каяться, запрещает торкать вещи и, упаси бог, говорить об этом мальчишкам.

Ох, послушаться бы Миньке матери, а он не утерпел-таки и похвалился ребятам, когда они всей ватагой пошли купаться на Сакмару. Сначала долго плескались в тёплой воде, затем стали кидать с берега плоские камешки – запускать жабок. Лучше всех запускал жабок Андрейка Овчинников: он крепко сжимал двумя пальцами гальку и, размахнувшись, с уханьем кидал её в воду. Его камень подпрыгивал четыре, а то и пять раз, и Андрейка страшно задавался и снисходительно учил ребят, как правильно запускать жабок.

– Вот так сжимаешь, встаёшь боком, размахиваешься и… ух!

Миньке захотелось утереть Андрейке нос. Он выбрал плоскую гальку, размахнулся и запустил. Жабка, к изумлению ребят, поскакала по воде, как всамделишная лягушка, и ударилась о скалы на другом берегу.

– Десять раз… – прошептал Андрейка и завистливо покосился на Миньку.

Тот раздулся от важности:

– Он и больше мог, да река кончилась. А кабы широкая была, как море, так и сто раз бы камень подпрыгнул.

– Заливай!

– Отсохни язык!

– Да не бывает такого, чтобы сто раз жабка прыгнула.

Минька упёрся:

– У тебя не бывает, а у меня бывает.

– Самохвал! – Андрейка сплюнул, как взрослый, и рассмеялся, показывая, что ни капельки не верит: – Кидай вдоль, а не поперёк. Вон река какая длинная.

Не помня себя, Воробей схватил плоский камешек, сильно размахнулся и запустил. Ребята вскрикнули: галька резво запрыгала против течения, пока не стала такой крошечной, что не разглядеть.

– Разов тридцать прыгнула! – восхитился кто-то из ребят, а Андрейка покраснел от досады и отвернулся.

Помалкивать бы Миньке, не хвастать, но он не сдержался. В кои-то веки приятели смотрели на него с уважением, просили научить запускать жабок.

– Это ещё что! Я вон как умею! – закричал Минька. Поднял с земли круглый голыш и невысоко подкинул.

Камень замер в воздухе, описал круг над ребячьими головами и упал прямо в Минькины руки. Приятели рты разинули.

– Это я глазами камешек торкаю, – похвалился Воробей.

Повисла тишина, а затем со всех сторон раздались возгласы:

– Ух ты!

– Ого!

– Леший тебя задери! Минь, ещё торкни что-нибудь!

– А человека сможешь сдвинуть? – загорелся Митяй.

– Будет охота, так сдвину.

– Ну сдвинь, сдвинь!

Минька, довольный вниманием, отбросил камень в осоку, сделал резкий, короткий взмах рукой, и Митяй повалился на землю, как будто его неожиданно ударили под коленки. Поднялся, отряхнул от песка светло-рыжие, почти что соломенные волосы. Ребята охнули.

Архип, до сих пор державшийся особняком, поддел носком башмака камень и набычившись посмотрел на Миньку.

– Жульничал в бабки, выходит?