Ольга Минская
Зачем нам эта любовь?

Любящие не встречаются,

они с самого начала друг в друге.

Джалал ад-Дин Руми

Редактор Марта Шарлай

Корректор Валентина Корионова

Арт-директор Саша Таран

© Ольга Минская, 2019

ISBN 978-5-0050-2511-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вот она жизнь, которая, как хорошо налаженный паровоз, катится во всю мощь. Среди нас появились свои миллионеры и родились дети-аутисты. Пришлось смириться с тем, что есть мечты, которые не сбудутся никогда. Есть подруги, которые не смогли родить ребенка. Есть те, которые не захотели. Некоторые, с кем мы вместе выросли, умерли от болезней или погибли по глупости. Родители стали нашими детьми, то есть такими же беспомощными и наивными. Нам пришлось повзрослеть – взять ссуды в банках, детские ладошки в свои руки и полную ответственность за все, что происходит вокруг. Среди нас есть лесбиянки, праведники, подонки и душевнобольные. Кто-то из нас потерял большую любовь, кто-то ее так и не нашел. Часть браков распалась, другая часть уныло продолжается, не принося счастья, но и не причиняя боли. Люди, которых мы ждем всю свою жизнь, – где-то за углом, проводят день за днем совсем не с теми. И мы никак не можем встретиться. А иным повезло: их встреча состоялась, и теперь они летают через океан, чтобы посмотреть в дорогие глаза, вдохнуть запах любимого одеколона и замереть от счастья. И мы наконец-то поняли, что другого не будет. Что ж, здравствуй, жизнь!

Давид

Клиент пространно объяснял, почему он считает, что все надо делать не так. Давид закрыл глаза. Он изредка хмыкал в трубку, а клиент настойчиво продолжал. Мейрав, секретарша, зашла сообщить, что уходит и что в приемной его еще кто-то ждет. Спустя десять минут разговор наконец-то закончился, и вошла женщина – последний посетитель на сегодня. Он вежливо улыбнулся, жестом попросил дать ему секунду и что-то записал в толстой тетрадке. Поднял взгляд. Она смотрела на него серыми глазами и улыбалась.

– Я не отниму много времени. Мне только проконсультироваться. Анат сказала, что ты сможешь мне помочь.

– Я к твоим услугам. И можешь не спешить.

Какого черта он так сказал? Ему же не терпелось остаться в тишине и больше никого не слушать.

К счастью, она толково объяснила, в чем проблема. Он порекомендовал своего друга, который специализировался на подобных делах. Она встала, чтобы уйти, а он подумал, что больше никогда ее не увидит. И неожиданно попросил, чтобы она сообщила ему, как все будет продвигаться. Она снова улыбнулась и пожала ему руку. Рукопожатие оказалось сильным.

Когда за ней захлопнулась дверь, он нервно прошагал туда-сюда по офису. Встал у окна – ждать, когда она выйдет из здания. Бросился в приемную. Она словно испарилась. Он позвонил Мейрав и спросил, кто была эта женщина, и вообще, почему он ее принимал. Та ответила, что Анат, его сестра, попросила за нее.

– Как ее зовут?

– Таня.

Таня. Таня. Таня.

Прошла неделя. Она не звонила. Он знал, что у секретарши есть ее телефон. Что у Анат есть ее телефон. Что он найдет ее в считаные секунды. И не искал. Он был занят, он устал. И наверно, он уже не играл в эти игры. У него все было – известность, деньги и устроенная жизнь. Подумаешь, еще одна привлекательная, миловидная… Нет, не то – он никак не мог подобрать слово. Еще одна женщина. Но иногда взглядом он искал ее на улице. Ему казалось, что она где-то рядом. И тогда он улыбался, вспоминая крепкое рукопожатие маленькой руки. Один раз он даже пошел за невысокой женщиной, гадая, Таня это или нет. Оказалось, что не она – и он расстроился.

Потом он уехал с семьей кататься на лыжах. Дети (он звал их – мальчики, но это были двое молодых мужчин) в последний момент предложили поехать с ними. Это было неожиданно и тем самым особенно мило – он и не ожидал, что они вместе куда-нибудь выберутся еще раз. Сыновья отслужили в армии, оба учились в университете, оба не жили дома. Они приходили на субботний ужин, сидели с родителями пару часов, а потом убегали к своим девочкам, друзьям, вечеринкам… Иногда просили о помощи – денег подкинуть, разобраться с хозяевами съемных квартир. Он радовался, понимая, что совсем скоро уже и об этом они его не попросят. Закончат учебу, начнут работать и совсем уйдут в свою взрослую жизнь. И даже по пятницам не будут больше к ним приходить. И тогда он и Галит останутся один на один. Она, конечно, будет все время приглашать гостей. Он – как бы радушно их принимать. И всё. Хотя работы становилось больше и больше, что позволяло ему не вливаться в этот светский поток.

Хорошо, что много лет тому назад он решил не поступать на художественный факультет, а закончить юридический и экономический. Что бы он теперь делал со своей живописью? Хотя первые лет двадцать он очень жалел. Уже был успешным адвокатом и все равно жалел. А потом вдруг понял, что никогда бы он не смог позволить себе этот уровень жизни, если бы был художником. Дом, поездки, машины, лыжи, подводное плавание… Все было бы только в его воображении. Когда он это себе проговорил, его карьера резко пошла вверх. Поездки, правда, пришлось сократить – клиенты не любили, когда он их покидал, даже несмотря на то, что были партнеры, работники и стажеры.

Галит оставила частную практику и осталась только в отделе психологической помощи университета. Работала на полставки и занималась мальчиками. Мальчики его умиляли. Такие смешные, разумные, шустрые. Только они очень быстро росли. Еще вчера он целовал их перед сном, а сегодня привозил им кроссовки на размер больше, чем себе.

Галит? Она красиво взрослела. Слово «старела» к ней было неприменимо. Ухоженная, правильная, светская. Почему пятнадцать лет тому назад он от нее не ушел? Бар-мицва¹ старшего сына? Синдром рассеянного внимания, обнаруженный у младшего? Или причина была в том, что она не хотела отдать ему собаку? Иногда он сам чувствовал себя собакой с поджатым хвостом. У него случился роман, потом другой. А потом все кончилось. И он остался только с ней. В большом доме, с ее гостями и его кабинетом, заваленным папками с делами. Собака умерла. Он подобрал и принес в дом котенка. И перестал переживать, потому что так жили все его друзья.

Эти десять дней были прекрасными. Морозный воздух, скорость и чистота в голове. Ужины с мальчиками, дуракаваляние, ну и, конечно же, три-четыре часа работы – с утра либо на ночь. Галит тоже была милая. Как та, в которую он влюбился: когда она еще восторгалась простыми вещами. Когда она не говорила психологическим голосом – нудным и всезнающим – и не держала многозначительные паузы. Как обидно, что все прошло. Он уже скучал по работе, по Тель-Авиву, по солнцу и морю. И вдруг затосковал. Понял – сейчас они вернутся, и радость кончится. Ветер не будет свистеть в ушах. Голова заполнится всякой важной ерундой. А то, что по-настоящему дает ему ощущение жизни, – уйдет. У мальчиков начнется второй семестр. А у него авралы, суды, Галит… и всё.

В Тель-Авиве был хамсин² и двадцать пять градусов тепла. Анат заскочила повидать его после разлуки. Они по-прежнему близки, по-прежнему старались встречаться раз в неделю. Он отметил, что она, кажется, вполне довольна жизнью. Неожиданно спросил, счастлива ли она.

– О чем ты? Наверно, да, – походя ответила Анат и засобиралась на зумбу.

– А как твоя подруга? – вдруг он услышал свой вопрос.

– Которая?

– Танья.

– Та-ня! Она не любит, когда неправильно произносят ее имя. Она – замечательно. Передавала тебе благодарность за рекомендацию. Кажется, там все складывается удачно – и до суда дело, скорее всего, не дойдет.

Анат ушла. А он видел перед собой серые глаза Тани. Как она смотрела, как улыбалась детскими губами. Крепко пожала ему руку и снова широко улыбнулась. Откуда у нее такое крепкое рукопожатие? Нет, он не будет ей звонить.

В воскресенье, придя в офис после десятидневного отсутствия, он первым делом попросил Мейрав найти номер ее телефона. Номера не было. Потому что это было по просьбе Анат… Потому что Давид этими делами не занимается… Потому что это была пятиминутная консультация. И он не сказал, что это важно. Мейрав не сохранила телефон. Но, если нужно, она сейчас все найдет. Как? Она может позвонить Анат. Не надо, сказал он. И нырнул в накопившиеся дела. А вечером, когда Мейрав зашла попрощаться, он попросил ее сейчас же, перед уходом, позвонить Шехтеру и узнать Танин телефон. Почему Шехтеру? Потому что он порекомендовал ей Шехтера. А потом вдруг сказал, что не стоит. Лучше позвонить его сестре и взять телефон у нее. «Да, сделай это до того, как ты уйдешь».

А потом, когда номер телефона лежал перед ним на столе, он вдруг подумал: зачем ему это? Да, у нее чудная улыбка, прекрасные глаза и легкие движения. Но нужно ли это ему? Была некая прелесть в том, что все это его уже не волновало. Случались какие-то истории. Быстрые и безопасные. А еще он не знал, удобно ли выбрал время – может быть, она дома, готовит ужин мужу и детям. Может быть, не вспомнит, кто он такой. Он что, совсем дурак? Как не вспомнит? Шехтер – один из лучших адвокатов, ей бы к нему никогда не попасть. Кстати, а почему он взялся за ее дело? Шехтер был бабником. Может быть… Позвонил клиент, потом он долго объяснял стажеру, что надо переделать. А потом наступила ночь. Он не набрал ее номер. Когда собирался домой, позвонила Галит и попросила по дороге купить молоко. Хорошо, что всегда много работы. Хорошо, что есть Галит, с ее бесконечными просьбами о мелочах.

А через пару дней Таня позвонила сама. Поблагодарить за Шехтера. А он бежал на встречу. И вдруг пригласил ее на кофе. Чтобы все подробно узнать. У него как раз после встречи два свободных часа, и неважно, что полно работы, – он может сделать это ночью. И она согласилась. И ей даже было удобно подъехать к его офису.

Увидев, как она входит в кафе, он встал ей навстречу, потом поцеловал протянутую ему руку. А потом обнял. И смутился. И она тоже. Он сам не понял своего порыва – все случилось так неожиданно, он не успел себя остановить. Он совершил глупость. Таня стала тихой. Он кое-как с собой справился и спросил, как идут дела. Пока она подробно отчитывалась, он смог отдышаться. А потом он спросил, сколько лет она здесь и что делает. Она рассказывала и улыбалась. Нежно и беспомощно. И понеслось. Ветер свистел в ушах, в голове снова была чистота и тишина. Что-то говорил он, потом она. Оба смеялись. Когда прозвенело напоминание о следующей встрече, он вскочил как ужаленный и на бегу спросил, когда сможет снова увидеть ее. Глядя ему в глаза, она сказала: «Всегда». И ушла.

Он улыбался. Непрерывно. Не мог спрятать эту счастливую улыбку. Мир стал цветным.

Таня

В 1988-м она перешла на второй курс матмеха и немного освоилась в университете. Коридоры уже не были такими чужими и длинными, и в столовой всегда было с кем пообедать. Но чаще и чаще за этими обедами обсуждалась тема отъезда. Вроде бы еще никто не уезжал сам, но у каждого были друзья, подавшие документы на выезд. И вдруг кто-то получил разрешение. Почти физическим стало ощущение, что можно выскочить. Что не посадят на десять лет в отказ. Но надо спешить, потому что дверца захлопнется. Среди ее друзей половина с нетерпением ждала вызова, другие, уже подавшие документы, ожидали разрешения на выезд. И только некоторые искали веские причины, чтобы никуда не уезжать. Раз в неделю ходили отправлять чей-нибудь багаж и прощаться навсегда. Таня слушала ночные разговоры в общаге о готовящемся восстании казахов, о массовом возвращении немцев, о евреях, которые торопились купить билеты в Вену, чтобы потом полететь в Штаты. Все бурлило, и все спешили. Были слухи, что Штаты вот-вот закроют и можно будет только в Израиль. Стали приходить первые письма, и у Израиля появилось лицо. Потом позвонила ее подружка из Москвы – она получила разрешение. Надо было успеть повидаться, попрощаться – через три месяца Лина уезжала в Штаты.

Она купила билеты в Москву сразу после зимней сессии. Там она неделю помогала Лине раздавать вещи, что-то покупать, завершать какие-то дела. А сама не могла усмирить бушующий внутри огонь – она уже тоже была в пути. Надо было получить вызов, надо было уговорить родителей. Потом она попрощалась с Линой (может быть, даже навсегда) и вернулась в Свердловск (город еще не переименовали).

Мама категорически отказалась дать разрешение на выезд. Ни слезы, ни крики, ни угрозы не помогали. Мама стояла как триста спартанцев. По ее мнению, девочка из хорошей семьи не может ехать одна в чужую страну. Папа, уже давно живущий с новой семьей, неожиданно легко согласился, поцеловал, прижал, вздохнул и пожелал удачи. А потом добавил, что, скорее всего, они скоро встретятся там. Мама не поддавалась. И тогда на проводах очередной семьи, выпив для храбрости спирта, настоянного на анисе, она спросила малознакомого пухлого Славика, не может ли он на ней жениться. Славик был милым математическим гением на последнем курсе университета. Его ждала аспирантура. Женитьба представлялась ему прекрасным способом помочь еще одному человеку свалить из СССР. Так случилась быстрая свадьба. Мама страшно злилась, а родители Славика (несмотря на то что знали причину происходящего) вдруг прониклись к Тане большой симпатией и поднимали тосты за то, чтобы брак оказался удачным, и желали им долгих счастливых лет вместе.

Неделя в Москве – получение виз, подтверждение багажа в «Малев» (венгерская авиакомпания, рейсом которой они летели в Будапешт). Приехали ее родители – попрощаться. И там, в аэропорту, когда она смотрела на них, снова стоящих рядом, ей стало страшно. Это были последние минуты детства, когда родители еще близко и даже вместе. Когда можно коснуться их, спрятаться головой в мамином воротнике из чернобурки и поверить папе, что он никому не позволит обидеть ее. Через три часа детство кончилось. Она помахала родителям рукой. Может быть, она никогда больше их не увидит, не поцелует и не вспомнит запах папиного одеколона.

В аэропорту Будапешта большая часть летевших пересела на рейс в Вену (это была дорога в Штаты – через лагерь беженцев в Италии), а они со Славиком и еще четыре бухарские семьи получили немного денег и были увезены на турбазу под Будапештом. Там три дня ждали, когда «Сохнут»³ наберет людей на самолет в Израиль. На турбазе она впервые встретилась с бухарскими и горскими евреями – чужими, крикливыми, непохожими на тех, кого она знала в Свердловске. Там, в Венгрии, на перелете из одной жизни в другую, ей исполнилось девятнадцать лет и наступило полное одиночество. Она поняла, что в новой жизни, кроме пухлого Славика, у нее никого нет. И их фиктивный брак как-то неожиданно превратился в обычную студенческую семью, со взаимной симпатией, хотя без любви и страсти.

Через три дня они приземлились в Израиле, сняли квартиру в Холоне (рядом с бывшими его однокурсниками) и начали учить иврит. Сначала солнце и море сделали ее дни по-курортному сказочными. Ночами они ходили на море, появились первые знакомые – такие же молодые семьи, как и они, некоторые даже с детьми.

А через три месяца Славика приняли на докторат в Беэр-Шеву – он переехал в общежитие и вычеркнул себя из эмигрантской жизни. Она еще оставалась в их квартире в Холоне, чтобы закончить изучать иврит в ульпане и понять, что делать дальше. Устроилась работать в кондитерскую и параллельно училась в более продвинутом ульпане. Только вот радость ушла. Вокруг крутились религиозные семьи, которые приглашали ее на субботу в Кирьят-Арба⁴ и в Бней-Ацмон⁵. Все было ново, неожиданно, ей казалось, что ей рады. В Кирьят-Арба она встретила приятельницу Лининой мамы из Бостона. Она рассказала, что Лина учится в колледже на бухгалтера, ее мама работает помощником стоматолога. Что все у них налаживается, что она и представить себе не могла, как мал мир – приехать на свадьбу сына в Кирьят-Арба (нет лучшего способа досадить маме, чем стать религиозным и из Бостона переехать на территории⁶ в Израиль) и познакомиться с подругой своих близких друзей. Она захотела к Лине, к ее маме, к кому-нибудь близкому, кто мог бы развеять ее страх перед этой чужой страной и жизнью, к тем, чья любовь согревала ее. Чтобы ее гладили по голове и поили чаем, как в детстве. Религиозные ребята вещали о важности соблюдения субботы, кашрута⁷ и прочей ерунды. Ничего соблюдать она не собиралась и вообще перестала понимать, зачем она это все затеяла. Вернувшись после этой поездки, она свернулась клубочком и начала плакать. Потом уснула. Когда проснулась, продолжила плакать. Она не плакала, только когда спала. И спала три дня подряд.

На выходные приехал Славик. Вытер ей слезы и спросил, что она собирается делать. Сказал, что она должна учиться, и попросил, чтобы она сообщила ему в течение месяца, собирается ли она приехать к нему в Беэр-Шеву (он мог попросить в общежитии комнату для семьи). Или, если она захочет, они могут подать на развод. Она погладила ему вещи, приготовила с собой коробочки с едой, пообещала приехать на следующие выходные, чтобы посмотреть, как он живет. И снова осталась одна.

На следующий день в кафе к ней подошел их постоянный клиент, эффектный черноволосый мужчина лет пятидесяти, и сказал, что он хочет предложить ей интересную и более оплачиваемую работу. В восемь вечера, после закрытия кафе, он повез ее в Тель-Авив. Вечерний Тель-Авив был ярок и прекрасен, как благородный попугай. Он окутывал тайной и обещал какие-то невиданные приключения. Он стал городом ее мечты, энергия которого моментально растеклась по ее венам. В кафе на набережной черноволосый мужчина долго говорил, какая она чудесная и интеллигентная, как мило улыбается и ласково смотрит, какой замечательный у нее английский (да, спецшкола номер тринадцать, с учителями-шанхайцами⁸). А потом предложил сопровождать его бизнес-партнеров, которые приезжают к нему. Ну, чтобы им не было одиноко по вечерам. Она сначала не поняла, о чем идет речь. Он как-то сбивчиво стал говорить ей общие слова: у него много клиентов и партнеров, он не может каждый вечер уходить из дома, а для бизнеса важно не оставлять их одних. И только когда она спросила, правильно ли она понимает, что он предлагает ей стать шлюхой, он, покраснев, пробормотал, что это называется «бизнес-сопровождение». Она сказала – об этом не может быть и речи. И на замечательном английском (а до этого разговор шел на иврите, она всегда использовала любую возможность потренировать иврит) попросила немедленно отвезти ее домой. В дороге, неожиданно потеряв голову, он умолял ее забыть о дурацком предложении и приглашал завтра поужинать с ним. Она сообщила, что замужем, что уезжает в Беэр-Шеву заканчивать первую степень по математике, и попросила больше ее не беспокоить.

Так снова началась настоящая семейная жизнь. Беэр-Шева была ужасной. Каменные блоки в пустыне. Какие-то люди в неглаженых футболках. Жара и отсутствие зелени. Она зашла в маленький магазинчик, и его хозяин легко ущипнул ее за щеку, поцеловал свои пальцы, которые дотрагивались до нее, и сообщил всем, что она сладкая. После этого в магазин ходил только Славик.

Давид

На встрече он не слышал, что ему говорят. Хорошо, что с ним была девочка-стажерка – умная и аккуратная, она все записывала и запоминала. Под вечер —когда все разошлись, а он разбирался с мейлами, сообщениями, срочными делами – он вдруг отвлекся, вспомнив свое волнение, когда Таня вошла в кафе. Через час, вынырнув из какого-то другого измерения, он решил ей позвонить. Почти набрал ее номер и испугался. Что он помешает и она не будет ему рада. Что очарование пройдет. Что эта минута предвкушения сменится большими проблемами и суетой. Зачем это ему? Все уже успокоилось. Уже отболело. Отхотелось. Он смотрел на экран своего телефона, а когда раздался первый гудок, испуганно нажал на красную кнопку. И вдруг понял, что от его уверенности в себе не осталось и следа. Он снова стал мальчиком, который показывал свои картины взрослому художнику и мучительно ждал каких-то важных слов. Телефон зазвонил.

– Ты мне звонил? – спросила Таня.

– Да, да, я только хотел… тебя поблагодарить.

– За что?

– За кофе, я давно не пил такой вкусный кофе.

– Я тоже была рада встрече с тобой.

И его напряжение прошло. Одна фраза – и больше не надо было придумывать, что сказать.

– Таня, я хочу тебя видеть. Когда ты можешь?

– Через час, – сказала Таня. – Я обещала подъехать на открытие выставки в южном Тель-Авиве. Через час пятнадцать.

Она совсем не играла. Боже мой, откуда взялась эта женщина?

– Я приеду, дай мне адрес.

Когда закончился разговор, он заметался по офису. Нужно было заскочить домой, поменять рубашку, принять душ, что-то придумать для Галит. Да, не забыть бумаги, над которыми придется посидеть ночью, к утреннему заседанию. Он уже выскакивал из офиса, когда Галит попросила проехать через аптеку и купить ей оптальгин. Внутри включился счетчик. Счетчик, отсчитывающий каждую секунду. Красный свет на светофоре горел особенно долго, в аптеке очередь еле двигалась. Влетев домой как ураган, он сообщил, что должен срочно ехать на встречу – речь идет об очень важном клиенте. Галит слабым голосом попросила принести ей таблетки и сделать чай. Он носился по дому, делая ей чай, наливая воду в стакан. Кошка с любопытством смотрела на него. Сначала она ждала, что он подойдет погладить ее, как делал каждый вечер. Потом она стала ходить за ним. И только уже застегивая свежую рубашку, он обратил внимание на ее разочарованную морду, почесал за ухом и пообещал все рассказать потом. Галит спросила, когда он вернется. – «Поздно, не жди меня». – Как будто она когда-нибудь ждала его.

Пробок не было. Он мчался по пустому шоссе. Рядом, около старой автобусной станции, гудела ночная жизнь южного Тель-Авива. Какие-то маленькие обшарпанные галереи, только что открытые бары, кафе с органической едой. Странная публика обитала в этих местах: киношники, студенты богемных факультетов, интеллигентные компании разного возраста, наркоманы, алкоголики, иностранные рабочие и нелегалы. Адвокаты его уровня здесь не обитали, ну, разумеется, в те редкие часы, когда не работали. Галит с подружками тоже обычно сидела в северном Тель-Авиве. Впрочем, у него понятия не было, где она бывала. Здесь другая жизнь, другие лица, запахи. Если бы он стал художником, наверно, это была бы его среда. Еще раз подумал о том, зачем он это все затеял. Все это чужое. Из другой жизни. Жизни, о которой он когда-то мечтал и которой у него не случилось. У нее чудесная улыбка. Он выпьет с ней чашку кофе, скажет пару комплиментов и, сославшись на утреннее заседание, уедет домой. И он успокоился.

Ему удалось найти парковку вблизи галереи. Где же Таня? Она опаздывает? А может быть, что-то случилось, и она не придет. Он смотрел на каждую приближающуюся женщину. Они были странно одеты. Не так, как те, с которыми он сталкивался в последние годы. Это была другая среда. Другая страна. Где же она?

Он увидел ее издалека. Рваные джинсы, кеды, дорогая бижутерия. Почему именно она? Рядом было столько… таких же, как он. Как Галит, совсем понятных. Когда она помахала ему рукой, он перестал думать обо всем. Даже о том, как оправдается дома, если вдруг станет известно, что он был на открытии этой дикой выставки. Какой-то грязный подвал со странными картинами, молодежь то ли обкуренная, то ли плохо помытая. Смотреть не на что. Он когда-то рисовал гораздо лучше, и даже тогда его сильно критиковали. Техники нет совсем. Одно сплошное самовыражение. Таня с кем-то здоровалась, обнималась. А через двадцать минут сказала ему, что она все закончила и они могут идти.

– Куда ты хочешь идти? – спросил он ее, надеясь услышать, что ей надо домой.

Она задумалась и посмотрела на часы. Теперь он испугался, что она уедет.

– Иди за мной.

Она взяла его за руку. Они свернули за угол, прошли между домами и вышли прямо к кафе в садике. Несколько столиков, на каждом стояла свечка, и все мерцало красно-желтыми огоньками. Она выбрала место в углу и заказала бокал вина. Он тоже.

– Где мы были и зачем? – имея в виду выставку, спросил он.

– Мой бывший одноклассник – художник, много лет преподает рисунок. Это выставка его учеников. Он очень просил, чтобы я пришла. Помнишь бородатого мужчину, с которым я тебя знакомила?

Он не помнил: ни мужчину, ни картины – ничего. Только Таню, которая кружила по подвалу. Теперь она не моргая смотрела ему в глаза. Он спросил, много ли здесь ее одноклассников (не решаясь спросить, сколько ей лет).

– Пятеро, – ответила Таня. – И еще человек шесть рассеяно по всему миру. В Лондоне, Бостоне, Лос-Анджелесе, Новой Зеландии и Австралии. Не патриотичная была школа.

– Сколько лет ты здесь?

– Двадцать. Двадцать три. Больше, чем я прожила там. Расскажи мне о себе.

– Что? У меня все просто. Когда-то давно я закончил юридический и экономический факультеты. А потом только работал. Раньше я еще рисовал. Серьезно. Собирался стать художником. Но, наверно, испугался. Сегодня уже не жалею. Хотя много лет прокручивал свою другую, возможную жизнь, если бы я все-таки стал художником. Все было бы не так.

– Я тоже лет так пятнадцать думала про то, как бы все сложилось, если бы я тогда не уехала из России.

– Ты сожалеешь?

– Наверно, уже нет. Но много лет меня этот вопрос сильно занимал. Особенно когда было плохо.

– Тебе было плохо?

– Да. Расскажи еще.

– У меня два сына. Взрослые. Кошка. Уже совсем старая. Больше рассказывать нечего. Я весьма успешный адвокат… Я женат. Ты допила?

– Да. Тебе надо идти?

Это была возможность попрощаться. Сказать, что много работы, что рано утром важное заседание. Что было очень приятно, несмотря на выставку. Надо было уносить ноги.

– Нет, я никуда не спешу. Пойдем погуляем.

Они побрели по улицам, где грязь и бедность соседствовали с дорогими бутиками израильских модельеров. Где отреставрированные здания Баухауса красовались рядом с запущенными, дешевыми постройками пятидесятых годов. Южный Тель-Авив – остаток уходящего мира. Таниных первых лет в Израиле, когда еду покупали на рынке у выходцев из далеких стран. Которые гладили по голове, кормили вкусным супом из хвоста, предлагали неизвестные пряности и объясняли, как их использовать, отчаянно торговались и обманывали. Ее щемящая тоска по так быстро промелькнувшим годам, когда все здесь казалось временным и экзотическим. Когда она просыпалась с ожиданием счастья, которое непременно должно было наступить. Не наступило.

Они шли рядом, иногда соприкасаясь руками, плечами. Все было для него неожиданно, ново. Как будто нет за плечами шестидесяти прожитых лет. Он совершенно не знал, что дальше. Чего он хочет – дальше? Отреставрированные улицы закончились, справа от них – садик, где можно присесть на скамейку. Алкоголики здесь как раз допивали бутылку дешевой водки. Но Таня и Давид прошли мимо. Она вдруг споткнулась, и, чтобы поддержать, он прижал ее к себе, а прижав, поцеловал. А когда поцеловал, то уже не смог отпустить. Они стояли около будки, стилизованной под афишную тумбу начала 20 века. Губы ее еще сохраняли вкус вина. Лицо было прохладное и очень гладкое.

– Господи, что мы будем делать? – беспомощно спросил он.

– Поехали на море, в Яффо, посидим на берегу.

Они сели в его машину и в полном молчании доехали до Яффского порта. Кроме них, там практически никого не было. Арабские рыбаки, пара случайных машин с такими же неприкаянными, как и они. Он вышел из машины и удивился, что пахло морем. Он уже не помнил, когда последний раз гулял по берегу ночью. Жизнь давно расписана по часам. Таня прикурила тонкую ментоловую сигарету. Он спросил ее, почему она не спешит.

– У меня сегодня ночует мама, она уложит детей.

– А муж? Где твой муж?

– В Лондоне, на конференции.

– Сколько им лет?

– Шесть и восемь, мальчики.

– Здесь прохладно, – сказал он и обнял ее плечи. – Как мне хорошо с тобой, —неожиданно сказал он.

– И мне.

Потом, замерзшие, они целовались на заднем сиденье его машины.

– Я не понимаю, за что ты мне.

Она улыбалась, целовала его глаза. Он гладил ее волосы, вдыхал духи, и нежность, которую он не знал, как выразить, камнем давила на грудь.

– Мне кажется, я задохнусь.

– Ты просто забыл, как дышать.

– Что ты сказала?

– Я не помню. Я хочу свернуться кошкой у тебя коленях. Чтобы ты изредка гладил меня. Но тебе, наверно, пора. Уже час ночи, и тебя, наверно, потеряли.

Он вел машину по ночному городу, прилагая неимоверные усилия, чтобы не смотреть на нее. Смесь ужаса и восторга – вот что он чувствовал. Потом она прижалась щекой к его плечу, поцеловала его ладонь и вышла из машины. Он говорил, что не может представить себе, что не увидит ее до утра. Она еще раз помахала ему, завела свою машину и тронулась с места. Он минут десять ехал за ней, пока не настало время сворачивать к дому. Он помнил запах моря, вкус вина на ее губах. Ее гладкую кожу, улыбку и взгляд, который она никогда не отводила. Серьезный, тяжелый, совсем не подходящий для ее детского лица. У дома он понял, что уже сто лет не видел ночь. С круглой холодной луной. Ночь, внутри которой была тайна. И счастье. Совершенно забытое.