Ольга Громова
Вальхен

– Нужно быть всем троим: могут ведь в одни руки много не давать, а на троих всё-таки что-то в запас купим.

Когда вернулись домой с покупками, время уже шло к ужину. Анна Николаевна занялась готовкой, а ребята стали раскладывать по местам всё, что удалось купить, – мыло, соль, спички, крупу, макароны, подсолнечное масло.

В восемь вечера пришёл усталый, с запавшими глазами Фёдор Иванович: работавших накануне в ночную смену отпустили домой поспать, но ночью главному инженеру нужно было вернуться в типографию. Пока ужинали, Миша и Валя с тревогой вслушивались в то, что он рассказывал.

В завтрашних газетах будет опубликовано не только выступление Молотова, но и приказы о всеобщей мобилизации военнообязанных с 1905 по 1918 год рождения и о введении военного положения на большой части европейской территории СССР, в том числе – в Крымской АССР. Свежих сводок с фронта пока нет: их, если они будут, поставят в номер в самый последний момент.

Отец ушёл спать, а мать взялась за вечерние дела. Валя видела, что на душе у неё неспокойно. Серые мамины глаза казались слишком большими на осунувшемся лице, наверное, от наполнявшей их тревоги. Пятнадцатилетний Мишка ушёл к друзьям на улицу, а Валю мама не отпустила гулять в сумерках: день неспокойный – мало ли что…

В девять часов по радио зазвучал уже до боли знакомый, низкий, жёстко и холодно произносящий слова голос диктора.

Говорит Москва. Говорит Москва. Сводка Главного командования Красной Армии за 22 июня 1941 года.

С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. …После ожесточённых боёв противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два в 15 километрах и последнее в 10 километрах от границы).

Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населённых пунктов, но всюду встретила решительный отпор…

– А про Севастополь ничего! – с тоской сказала Анна Николаевна. – Порт бомбили… а город? А пригороды? Что там с нашими?

Вышел из спальни хмурый отец.

– Спать не могу. Всё думаю: что с моими? Как узнать? Даже журналисты ничего не знают.

– Федя, ну всё-таки они живут в стороне от военных объектов. Ведь, наверное, бомбят в первую очередь аэродромы, порты. Зачем немцам тратить бомбы на мирные посёлки?

– Твои бы слова – да богу в уши… – мрачно сказал Фёдор Иванович. – Ну, может быть, на радио что-то узнают. Володя обещал позвонить, если что…

Тревожный день прошёл, а Сталин так и не обратился к народу, и это только усиливало общее тяжёлое настроение.

Другая жизнь

Валя вышла из дома вместе с мамой. Она любила приходить в санаторий, где та работала, чтобы помочь ей и другим воспитателям. Со всеми детьми, включая лежачих больных, нужно было заниматься – играть, осваивать школьную программу, читать вслух. Валя с удовольствием во всём этом участвовала: втягивала малышей в игры, старалась, чтобы не скучали лежачие и малоподвижные. Она очень сочувствовала ребятишкам, закованным в корсеты и вынужденным целые дни проводить в кровати или передвигаться на костылях. Костный туберкулёз лечится – Валя уже знала, – но это долго и трудно. Малыши любили, когда приходила дочка Анны Николаевны. С ней было весело и интересно. Она знала много разных игр с карандашом и бумагой, в которые могли играть даже лежачие, а кроме того, хорошо и с удовольствием читала вслух.

Сегодня мама с дочкой шли к санаторию и не узнавали города. Вокруг, как и все эти первые дни войны, царила суета, но теперь она была какой-то другой. Всё стало собраннее и как-то… жёстче – мысленно подобрала Валя слово. В магазинах уже не было видно очередей: витрины и полки почти пусты. Толпа курортников, в основном с детьми, по-прежнему осаждала вокзал, всё ещё надеясь уехать домой, однако и там почти не было криков и слёз. На крыльце военкомата стояли всё те же столы, и всё так же тянулась к ним очередь из мужчин, не подлежащих официальному призыву, но желающих уйти на фронт добровольцами.

Из чёрных раструбов уличных репродукторов гремела на весь город новая песня. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» – пел мощный хор, и Валя впервые по-настоящему испугалась. Она вдруг почувствовала: происходящее – не просто плохие новости и тревоги взрослых, это нечто, что сломает их жизнь. Она не отдавала себе отчёта в том, что́ именно поняла, но ужас от слов «смертный бой» бежал холодом по спине и сковывал ноги. За прошедшие шесть дней она ещё не осознала масштаб беды, но сейчас страх так сильно вдруг накатил на неё, что девочка вцепилась в мамину руку – даже пальцы побелели.

– Что ты, Валюша?

– Я боюсь. Что будет?

Анна Николаевна помолчала.

– Если честно, доча, никто не знает, что будет. Хочется верить, что наша армия способна отбить атаки и загнать фашистов^[19] обратно. Но, возможно, это и правда будет тяжёлый смертный бой.

– А нам-то что же делать?

– Что мы можем? Вспомни дедушкино любимое выражение. Всегда делай что до́лжно…

– И пусть будет как будет, – тихо подхватила Валя.

– Вот. И мы с тобой сейчас идём делать что до́лжно. Ребятишки в санатории напуганы, у большинства родители далеко, может быть, даже в тех местах, которые бомбили. Мы должны хотя бы на время отвлекать ребят от плохих новостей. И знаешь, какое главное правило воспитателя? Чем спокойнее и увереннее ты выглядишь, тем спокойнее будут чувствовать себя твои подопечные. Все свои страхи и тревоги воспитатели и врачи оставляют за порогом санатория.

– А если не получается?

– Должно получаться. У нас с тобой, дорогая, такая работа, что в душе всегда должна жить улыбка для больного человека. Её нужно достать и надеть, как платье, даже если очень не хочется улыбаться. Потому что больному и беспомощному ещё страшнее, чем тебе. А ты же понимаешь, если он напуган или отчаялся, никакое лечение не поможет.

Они шли вдоль моря по курортной зоне, где почти не ходил транспорт и не так заметна была напряжённая суета города. Негромкий и неспешный этот разговор, шум листвы и ровный шелест тихих морских волн будто говорили о том же, что звучало в маминых словах: спрячь свои тревоги подальше, здесь самое главное – помогать вылечиться. Валя собралась с духом и постаралась до входа в санаторий успокоиться, прогнать страх, поселившийся у неё внутри. В её сумке лежало несколько новых книг, и Валя уже решила, что именно сегодня станет читать малышам.

В субботу вечером (теперь об этом дне будут говорить «перед войной», подумалось Вале) она дочитала новую детскую книжку, которую привёз из Москвы отец, ровно накануне войны вернувшийся из командировки. Книжка была свеженькая, пахнущая типографской краской и в их городе ещё не продавалась. Она и в Москве только-только вышла из печати, и её подарил Фёдору Ивановичу московский коллега. Называлась книга загадочно – «Марка страны Гонделупы».

Мишка посмеивался, что двенадцатилетняя девочка читает такую детскую книжку. Однако Вале казалось, что история про мальчишек-первоклашек Петрика и Опанаса^[20], живущих в таком же пёстром и разноязыком городе, как её собственный, придётся по вкусу маминым санаторским подопечным. Поэтому она честно дочитала наивную «малышовку» до конца. Забавная шумная продавщица из повести очень напоминала соседку Титовых – тётю Фиру. Теперь Валя понимала, что именно эта история поможет ребятам отвлечься. И ещё у неё с собой был читаный-перечитаный, но всеми любимый сборник «Сказки зверолова» Бианки.

По маминому примеру Валя постаралась спрятать свой страх и стала думать о том, в какую палату пойдёт сначала и что скажет. В санаторий она входила с улыбкой и, как мама, тепло и спокойно здоровалась с пациентами и сотрудниками.

День в санатории был похож на все довоенные. Валя помогала собирать ходячих малышей на прогулку, читала тем, кто постарше, подолгу болтала с лежачими, вместе с нянечками разносила обед, и взрослые, казалось, сегодня особенно радовались верной помощнице. Ближе к вечеру мама сказала, что должна после смены остаться на важное собрание, и отправила дочку домой, разрешив искупаться и погулять недолго. А потом хорошо бы ей, Вале, заняться ужином: папа придёт уставший, да и у неё самой собрание неизвестно когда закончится.

Успокоившаяся за день и почти забывшая о войне, Валя успела сбегать на дикий пляж искупаться, пройтись от него дальней дорогой до дома, обогнув древнюю мечеть и шлёпая босыми ногами по нагретой солнцем брусчатке, которой вымощен старый город. На улицах происходило странное: люди с вёдрами и кистями красили короткими белыми полосами края тротуаров, углы зданий на поворотах улиц и нижние части фонарных столбов. Увидев знакомую, Валя подошла поздороваться.

– Добрый день! А что это вы делаете, тётя Марьям?

– Здравствуй, здравствуй! Всё-то тебе знать надо, – улыбнулась, разгибая уставшую спину, крупная моложавая скуластая Марьям. – Вот видишь, даже нашу бухгалтерию мобилизовали на покраску. Приказ вышел: затемнение будет в городе. Значит, надо, чтобы в темноте люди и машины не натыкались на бордюры и дома. Надо срочно разметить.

Затемнение? Валя не поняла, что это такое. Но не стала больше отвлекать тётю Марьям от работы и побежала домой.

Мишки не было, но на столе лежала записка:

Ушёл с ребятами по делам. Вернусь часов в 9. Правда нужно.

М.

«Что это у него за дела на целый день?» – пожала плечами Валя, но записку убирать не стала, чтобы мама и папа тоже увидели. Повесив мокрый купальник на верёвку во дворе и заплетя уже почти высохшую после купания косу, Валя принялась чистить картошку.

Южный вечер наступает мгновенно. Казалось, только что было светло, и вот уже тьма. Валя сняла с электроплитки готовую картошку, накрыла кастрюлю двумя полотенцами, чтобы не остывала, и вышла на улицу посмотреть, не идут ли родители. Город был тёмным. Почти совсем. На улицах не зажглись фонари, погасли обычно светившиеся вывески на магазинах. Мимо прогромыхал трамвай, в окнах которого тускло мерцал приглушённый свет, хотя пассажиры там сидели. Фары трамваев и машин были прикрыты сверху чёрными козырьками, так что слабый луч шёл только вниз и еле-еле освещал дорогу. Едва Валя дошла до угла дома, как на неё налетела девушка в белой куртке со светящимся значком на груди.

– Ты что тут стоишь?! Тебя же не видно совсем! Ой, ну вот ещё одни светомаскировку нарушают!

Девушка бросилась к освещённому окну и принялась стучать по раме.

– Это наше окно, – подошла следом Валя. – А в чём дело?

– Как «в чём дело»? Ты с луны свалилась? Приказ о соблюдении светомаскировки в прифронтовом городе… Не знаешь, что ли? По радио объявляли. А взрослые у тебя дома?

– Не знаю, не слышала. А взрослых нет никого, папа и мама на работе ещё… Ой! – До Вали вдруг дошло, что сказала девушка. – Это мы – прифронтовой город? Как это?

– Как-как… Севастополь бомбили, а мы недалеко. И указ о введении военного положения по всему Крыму сегодня объявили. Вот тебе и прифронтовой… – Девушка на секунду умолкла. Присмотрелась к Вале при свете, падавшем из окна. – А ты не в третьей школе учишься? Я тебя вроде раньше видела.

– Ага, в третьей. Шестой класс закончила. Я тебя тоже видела. Ты вроде в старшей ступени?

– Да, в десятый перешла. Ну вот что. Иди домой да выключи все лампы. По радио приказ ещё будут повторять сегодня. Слушай. А пока сиди в темноте, либо плотно занавесь окно шторами, или одеялом, или чем получится. А взрослые придут, сделаете как положено. Им уже точно сообщили, что надо делать. Да быстро давай!

Строгая девушка (Наташа – вспомнила вдруг Валя имя этой невысокой, темноволосой, по-модному стриженной девушки) убежала, и уже издали слышалось: «Вас видно, закройте плотнее!»

Ошарашенная Валя побежала домой гасить свет, а в голове, словно частый пульс, бились слова «прифронтовой город, прифронтовой город, при-фрон-то-вой». В темноте пустой квартиры, где гулко и сурово звучала по радио вечерняя сводка с фронта, было тревожно и страшно. Так страшно, что Валю накрыл озноб. Девочка схватила большой мамин платок и, закутавшись в него, забралась с ногами на кровать. Неизвестно, сколько она сидела так, слушая радио и не особенно вникая в то, что оно говорит. Первым пришёл отец.

– Умница, – сказал он, обняв во тьме бросившуюся к нему Валю. – Умница. Свет погасила. Картошкой горячей так вкусно пахнет… Ну что ты… прямо дрожишь вся… Чего испугалась?

– Пап, правда фронт рядом?

– Ну не рядом ещё. Просто военное положение объявлено по всей республике, потому что фашисты бомбили Севастополь. Вот и велят ввести затемнение, чтобы не привлекать внимания самолётов. А мама где?

– На работе ещё. Она сказала, у них после смены какое-то собрание будет и чтобы я шла домой. А то она, наверное, поздно освободится. Сколько может идти собрание? Почему её нет так долго?

– Собрания бывают и долгими. И потом, в санатории тоже светомаскировка нужна. Кому же её делать? У них ведь дети больные, в темноте их не оставишь.

За разговором отец, всё ещё держа Валю за руку, прошёл в комнату, взял с кровати покрывало и направился в кухню.

– Валюш, кончай бояться. Давай делом займёмся. Найди-ка мне молоток и гвозди. Они в нижнем ящике в прихожей. Только свет не зажигай.

Пока Валя на ощупь искала молоток, отец снял с подоконника горшки с цветами и банки и взгромоздился на подоконник.

– Нашла? Ну молодец. Тащи сюда. – Папа уже приладил покрывало и, постукивая молотком по раме, продолжал: – Сейчас… организуем маскировку… зажжём свет… Занавесочки-то у нас ситцевые… не закрывают ничего… Вот и славно. Включай.

В привычном свете лампы под жёлтым шёлковым абажуром с вышитыми цветами кухня стала родной и уютной. Валя посмотрела на часы. Девять тридцать. Ни мамы, ни Мишки. Отец увидел Мишину записку.

– Не знаешь, что за дела у него?

– Не знаю. Я с ним не виделась. Да и разве он мне скажет?

– А вот, наверное, и он! – Фёдор Иванович обернулся на звук открываемой двери. – Привет, сын! Ты где ходишь? Мы волнуемся.

– Пап, нас днём в училище всех вызвали. Мы светомаскировку обеспечивали.

– В училище-то сейчас зачем маскировка? – спросила Валя. – Занятий же нету!

– Да не в училище. Нас собрали, провели инструктаж и отправили по домам и дворам – помогать тем, кто сам заделать окна не может. Ну там старикам, больным, где дети одни дома. А сейчас ходили смотреть, не светится ли у кого. Теперь будем каждый вечер по своему району проверять. Вон, глядите, плакаты выдали, велели завтра каждому в определённых местах расклеить. – Мишка развернул большой синий плакат с надписью «Свет в окне – помощь врагу!». – И, кстати, я маскировочную бумагу получил. Вы, я смотрю, в кухне-то занавесили окно, а надо ещё в комнатах. Нас научили, как рулон на палку приделывать и к раме крепить, чтобы можно было опускать и поднимать! – Мишка был полон энтузиазма и горд тем, что делает нечто полезное для города.

– Замечательно, что вас тоже привлекли, – серьёзно сказал отец. – Лишние руки сейчас ой как нужны. Давай поужинаем и займёмся комнатами. Глядишь, и мама скоро придёт. Валюш, грей картошку.

Пока Валя подогревала картошку, резала зелёный лук и огурцы, пришла мама – бледная и еле говорящая от усталости. За ужином Анна Николаевна рассказала, что на собрании обсуждали, будет ли эвакуация санаториев и если да, то куда и когда. Выяснилось, что про детей-костнотуберкулёзников пока нет приказа, а про взрослые здравницы уже есть – из них отдыхающих вывозят в глубокий тыл: в Сталинград и в Краснодарский край, чтобы здесь в санаториях разместить госпитали. А после собрания пришлось готовить светомаскировочные шторы, крепить их на рамы, проверять, нет ли щелей.

– Мам, а почему эвакуируют санатории? Это что, здесь бои будут?

– Да нет, доча, до Крыма немцы не дойдут. Севастополь с моря бомбили, но наш-то город – не военный порт. Потому здесь и будут госпитали, чтобы раненых с фронта принимать.

Валя пообещала, что помоет посуду и уберёт кухню сама, Мишка с отцом взялись мастерить затемнение в комнатах, а измученную Анну Николаевну отправили отдыхать.

Квартира главного инженера типографии Титова была в старом двухэтажном доме, построенном ещё до революции в виде большого квадрата. Окна обеих комнат выходили на улицу, а кухни – во внутренний двор, где, как принято на юге, по всему периметру тянулись балконы. Обычно здесь шла бурная жизнь: перекликались дети, делились новостями и сплетнями женщины, на балконах сушили бельё, вялили рыбу и всякие фрукты-овощи, играли в карты и домино, присматривали за гуляющей внизу малышнёй, а в праздники на балкон выставляли патефон и во дворе устраивали танцы. Выход из двора перекрывался коваными решётчатыми воротами с калиткой, и строгий пожилой дворник следил, чтобы детвора не вылезала без спросу на большую шумную улицу, где ездили машины и ходил трамвай-одноколейка со старинными деревянными вагонами, тоже сохранившимися, наверное, ещё с дореволюционных времён. Сегодня вечером этот двор был тих и пуст. Тьма – хоть глаз выколи – не давала возможности ни ходить по нему, ни видеть, что происходит. Из окон не пробивался ни один лучик света, кухни и комнаты за закрытыми наглухо шторами были полны новых, военных дел и тревожных разговоров.

Около десяти вечера прозвучал по радио последний выпуск новостей, за ним – государственный гимн «Интернационал», и вещание прекратилось, чтобы возобновиться рано утром. Сведений о положении дел в Севастополе в сводках не было.

Наташа. Из дневника^[21]

25 июня

Господи, что творится…

Папа собирается на фронт. Мама плачет и говорит, что возраст не призывной и что его близорукие глаза никому на фронте не нужны, и пусть он лучше приносит пользу здесь. Зачем на фронте ветеринарный врач? А здесь, в тылу, он будет очень даже нужен. Но папа упёрся и просится добровольцем. Ему уже один раз отказали – зрение плохое, – а он снова пошёл.

В утренней газете вчерашняя вечерняя сводка за 24-е:

В ответ на двукратный налёт на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин. Констанца горит.

В ответ на двукратный налёт немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кёнигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят.

Ну чего они бомбят заграницу?! Лучше бы на свою территорию немцев не пускали! Да, я понимаю, что в Констанце, наверное, румынская нефть и, если разбомбить, это как-то затруднит фашистам снабжение армии, но всё же сейчас надо свою землю защищать, а то чужие города бомбим, а свои отдаём?! И это значит, что Севастополь бомбят каждый день, а вчера даже два раза. И снова бомбят Минск и Киев… Страшно как. И что нам эта Констанца или Данциг?

28 июня

Совсем новая жизнь у нас идёт. На улицах вечерами абсолютно темно. Придётся и к этому привыкать. Мы – старшеклассники – бегаем вечерами по городу и проверяем затемнение. Одиноким старикам помогали его делать. Нас разбили по двое, и за каждой двойкой закреплён квартал. Объясняем, контролируем. Автомобили передвигаются по городу медленно и только со специальными нафарниками.

Папа шутит: раз вагоновожатые трамваев, чтобы никого не задавить, вынуждены буквально прижиматься к лобовым стеклам, то будто стёкла потому так и называются. Темнота вечером такая, что люди на улицах сталкиваются. Я стараюсь ходить в чём-то светлом, но всё равно не очень-то спасает. И вообще страшно ходить по тёмному городу. Вчера у соседки Любы вырвали сумочку, когда она возвращалась с вечерней смены. А там – документы и деньги. Она, конечно, утром заявление написала в милицию, только думает, что всё равно не найдут никого.

Санатории эвакуируют, чтобы вместо них размещать госпитали. Многие наши девушки пошли на курсы медсестёр. Им хоть и нет 18 лет, но всех 18–19-летних медичек забирают на фронт, а кому-то и здесь работать надо, поэтому тех, кто покрепче и выглядит постарше, берут на курсы и в 16, и в 17 лет. А я с детства боюсь крови, в обморок падаю – какой из меня медик?

Дописываю почти ночью. Сегодня около половины седьмого вечера радиовещание вдруг оборвалось на середине песни и объявили воздушную тревогу. Это ужас такой! Сирена воет, железный голос почти без интонаций объявляет: «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!», народ выскакивает во дворы, а куда бежать, никто толком не знает. Надо бы разузнать, где у нас какие есть подвалы, бомбоубежища, куда выходить. За прошедшие дни мы ещё не осознали, что у нас это может быть, и оказались не готовы. Сегодня, слава богу, обошлось: самолёты гудели где-то над морем, но до города не дошли. Но вообще – это нехорошая новость. Раз объявляют тревоги, значит, вражеские самолёты близко подходят. А мы-то думали – наш город далеко от фронта.