Ольга Брюс
Счастье на ладони. Душевные истории о самом важном
P. S. Свадьбу Лена и Женя сыграли через два года, в канун Новогоднего праздника, и мечтают встретить его пополненным составом.
В рубашке родился
Германа Васильевича все считали везунчиком. А жена, после очередного приключения мужа, повторяла: «Ты просто в рубашке родился!»
Стремление к экстремальной, рискованной деятельности у него проявилось в детстве. Например, однажды соседи из окон наблюдали, как мальчик играет со сворой здоровенных бродячих псов, а на зов родителей отвечал дружный лай случайных хвостатых знакомых сына. В подростковом возрасте очень быстро велосипед сменился на скейт, скейт – на мопед, а мопед – на мотоцикл. Не раз за юным Германом по городу гонялся целый взвод патрульных машин с мигалками, но ему чудом удавалось скрыться, при этом остаться целым и невредимым. Когда пришло время романтических свиданий, ради очередной прекрасной избранницы молодой человек то залазил к ней в окно седьмого этажа, поднимаясь по наружной стене дома, то задирался с местной шпаной, грозя «начистить» морды всем авторитетам. Так он познакомился со своей женой Татьяной Михайловной, с которой жил уже более тридцати лет.
Но семейные узы никак не связали неудержимого экспериментатора. Всю жизнь он продолжал рисковать, как он говорил: «Ради познания мира».
Герман Васильевич ездил в Африку, чтобы поближе познакомиться с дикими хищниками. Там, наблюдая за купающимися бегемотами, он не заметил, как к берегу подплыл крокодил и, когда рептилия собралась напасть, один из бегемотов случайно наступил крокодилу на хвост: атака сорвалась, и Герман Васильевич успел убежать.
У побережья Австралии Герман учился кататься на водных лыжах и, когда в очередной раз неудачно стартовал, за ним начала охотиться акула. Его спасло то, что катер быстро развернулся, рулевой не заметил, что мужчина крепко держится за фал, и дал газу. Веревка рванула вперед, буквально вытаскивая несостоявшегося лыжника из пасти хищной рыбы.
В Египте Герман Васильевич поймал скорпиона, чтобы засушить, но по неосторожности опрокинул банку, в которой находилось насекомое, и после этого всю ночь не спал, лазил на четвереньках по номеру, пока не раздавил ядовитого членистоногого.
А еще Герман Васильевич всю жизнь чему-то обучался. И, естественно, не обходилось без происшествий. Так он увлекся фотографией и в поисках интересного кадра, путешествуя по Алтаю, забрел в лесную глушь, якобы охотясь за «снежным человеком». В итоге его три дня искали волонтеры-спасатели чуть ли не всей страны. А когда он учился кататься на горных лыжах, то не заметил, что съехал с трассы, и как с трамплина влетел в отвесный снежный склон, по которому как раз совершала восхождение группа альпинистов.
Ну что сказать: «в рубашке родился»!
Вернувшись домой, после очередного путешествия, как барон Мюнхгаузен, он рассказывал о похождениях многочисленным коллегам, друзьям и приятелям. Кто знал его давно – смеялись, а новые знакомые не верили, зачастую демонстрируя откровенный скепсис. Но это не мешало Герману Васильевичу оставаться таким же увлеченным экспериментатором.
С возрастом жена все больше переживала за мужа-непоседу и невзначай напоминала Герману Васильевичу, сколько ему лет и, что пора остепениться и подумать, раз не о себе, то хотя бы о ней. Но несмотря на просьбы второй половинки, муж и в этот раз уверенно заявил:
– Так я же на коньках не умею кататься!
После недолгих разговоров дети купили ему фирменные коньки и абонемент на каток недалеко от дома.
В первый день, надев коньки, настойчивый мужчина, держась за борт, сделал несколько кругов на катке и с размаху грохнулся на лед перед самым выходом. Окружающие кинулись ему помогать, но он, смеясь, заверил, что все в порядке, и довольный отправился в раздевалку.
Второй день: он делал самостоятельные шаги и после каждого падения с улыбкой на лице отряхивался и продолжал тренироваться. К концу дня, уставший и весь в синяках, он вернулся домой.
– В рубашке родился! – в очередной раз, вздохнув, сказала Татьяна Михайловна.
Третий день: Герман Васильевич самостоятельно, без опоры, катался и даже общался с коллегами по льду. Упав всего один раз, воодушевленный успехами, он направился домой. В это время из магазина вышла молодая женщина и, опередив мужчину на несколько шагов, шла впереди. Герман Васильевич засмотрелся на изящную фигуру незнакомки, вспоминая молодость, и не заметил, как та уронила на тротуар банановую кожуру.
Неожиданный звонок телефона напугал Татьяну Михайловну.
– Алло, – встревоженно ответила она.
– Татьяна Михайловна? Здравствуйте! Ваш муж в травматологии с тяжелым переломом. Приезжайте. Он у вас в рубашке родился, – раздался незнакомый голос на том конце провода.
Макаренко
Алексей Александрович устроился на завод сразу после окончания технического университета. Проработав полгода и проявив себя квалифицированным специалистом и добросовествным сотрудником, он был назначен руководителем одного из производственных участков. Трудовой коллектив ему попался разношерстный, иногда приходилось искать подход к каждому, чтобы выполнить задание и избежать конфликтов.
Проведя кадровые перестановки и избавившись от разгильдяев, Алексей Александрович подобрал, как сейчас принято говорить, команду и почивал на «лаврах» успешного руководителя.
В тот день Алексея Александровича пригласили на профсоюзное собрание, где разбирали недостойное поведение Гаврилы Петровича – пьяницы и дебошира, но при этом слесаря с большой буквы «С». Гаврила Петрович проработал на предприятии не одно десятилетие, славился мастерством, норовистым характером и пристрастием к «огненной воде». Его не раз увольняли, но потом возвращали, потому что Петрович был «всему голова» – как зачастую повторяло руководство, пытаясь сгладить «острые углы» после очередного скандала.
После недолгих дебатов единогласно отдали Гаврилу Петровича на поруки Алексею Александровичу. Молодой руководитель попытался отказаться, но старшие товарищи сказали: «Надо!»
На следующее утро Алексей Александрович пришел к Гавриле Петровичу, чтобы изложить свое видение проблемы и пути решения. В конце концов, как-то договориться, чтобы не мешать друг другу.
– Уважаемый Гаврила Петрович, – начал было Алексей Александрович.
– Давай просто Петрович, – ответил подопечный.
– Меня зовут Алексей Александрович, – продолжил наставник.
– Слушай, давай просто Александрович, – выступил с очередной инициативой Петрович.
В воздухе повисло молчание.
Алексей Александрович думал, как лучше построить диалог, чтобы кратко изложить требования и не довести дело до конфликта.
– Александрыч, надо за знакомство. Так сказать, за успех нашего безнадежного дела, – прервав паузу, Петрович, как факир, достал из ниоткуда бутылочку «огонь воды» и поставил на стол два стакана. Молодой человек не ожидал такого поворота событий и попытался возразить, но бывалый слесарь знал, как убедить руководителя в своей правоте.
– Ты же взял меня на поруки? Значит, я угощаю! – с этими словами он наполнил чуть меньше половины стакана и посмотрел на наставника таким взглядом, что Александрович понял: сейчас лучше не возражать.
Беседа как-то сразу завязалась сама собой. Петрович рассказывал, как любит свою работу, и показывал чудо-железки, сделанные своими руками. Александрович объяснял, как видит процесс перевоспитания дебошира и пьяницы в достойного члена коллектива и общества.
– А-лек-сандрыч, не перезживай, – в итоге заплетающимся языком сказал Петрович.
Алексей Александрович и Гаврила Петрович выходили через проходную предприятия, держась друг за друга. Растерявшаяся охрана не решилась задерживать успешного руководителя и слесаря с большой буквы «С», чтобы не давать повода для кривотолков. «Свяжешься с ними – себе дороже выйдет», – пробурчал себе под нос дежурный и уставился в окно.
Для Алексея Александровича утро следующего дня было тяжелым. Он с трудом провел пятиминутку, завершив ее словами:
– Все в курсе задания. За работу.
Сам же собрался удалиться в кабинет, но на участке появился Гаврила Петрович. Поздоровавшись с коллегами, он заявил, что теперь на поруках у начальника и пришел для перевоспитания.
– Так кто кого перевоспитывает? – в итоге спросил бригадир. Но, не получив ответа, занялся своим делом.
– Александрыч! Оживим «покойничка»! – оптимистично сказал Петрович, заходя в кабинет вслед за неуверенно стоящим на ногах наставником.
Совершив нехитрый трюк руками, слесарь с ловкостью иллюзиониста достал из ниоткуда бутылку «огонь воды».
– Надеюсь, стаканы у тебя есть?
– Нет! Нет! Нет! – ответил начальник.
– Щас, – Петрович вышел из кабинета и через минуту вошел в компании с бригадиром.
– Ну вот. Теперь нас трое и для здоровья, и для плодотворного труда, сам Бог велел, – сказал Петрович.
– Алексей Александрович, давайте для здоровья, на вас лица нет. И пойдем работать, – поддержал бригадир.
У Алексея Александровича не было сил спорить. Через несколько минут в кабинете царила дружеская атмосфера. Рассказав друг другу по анекдоту, все разошлись по рабочим местам. В конце смены Александрович заглянул к Петровичу – поинтересоваться, как прошел день, и был очень удивлен, застав подопечного за работой. Он выполнял какое-то сложное поручение и зло буркнул, чтобы наставник не мешал и шел домой, заверив, что все будет хорошо.
С этого дня ранее одиночка Гаврила Петрович стал неформальным членом трудового коллектива участка, которым руководил Алексей Александрович. И когда он изредка не выходил на работу, то бригадир отправлялся к Петровичу домой и буквально приносил того на рабочее место.
Алексей Александрович обзавелся дежурной бутылочкой «огненной воды» и использовал ее как мотиватор, на начальном этапе. Петрович, видя в наставнике близкого по духу человека, не хотел доставлять ему неприятности и охотно выполнял все требования. Постепенно про «огненную воду» все забыли.
Петрович изменился до неузнаваемости. Он стал вежливым, общительным и исполнительным сотрудником.
Спустя месяц на профсоюзном собрании Алексея Александровича хвалили за успехи в перевоспитании Гаврилы Петровича.
С тех пор молодого начальника участка стали называть Макаренко.
Запутанные отношения
Парк на окраине города был «Меккой» для собаководов. Сотни всевозможных питомцев всех пород и мастей ежедневно выгуливали на его аллеях своих заботливых хозяев. Одни собирались в компании на полянах и заставляли бросать им апорты, другие боролись на траве, третьи чинно бродили по асфальтированным дорожкам на поводках, обходя стороной агрессивных собратьев и забияк.
Теплый весенний день клонился к закату. По тропинке весело бежал Тобик, за ним быстрым шагом, почти бегом, шла Катя. Навстречу неспешно брела застенчивая Майя, притормаживая оттого, что Алексей, думая о гармонии в природе, рассматривал кучевые облака.
Когда люди поравнялись, ведомый инстинктом Тобик рванулся к Майе, увлекая за собой поводок, о который чуть не споткнулся Алексей. Перепуганная неожиданным вниманием Майя отскочила в сторону и, оббежав Катю, обвила поводком ее ноги.
– Держите свою собаку! – крикнул Алексей, гневно взглянув на хозяйку Тобика.
– Я сейчас упаду! – в ответ воскликнула девушка.
– Майя, стой!
– Тобик, фу!
Несмотря на возгласы, Тобик продолжал преследовать Майю. «Ах, как же она прекрасна!» – думал пес, делая второй круг, оббегая Алексея и Катерину, не подозревая, что таким образом вплотную приблизил хозяйку к совершенно незнакомому молодому человеку. Майя, в свою очередь, ускользала от назойливого ухажера, петляя между ног хозяев. Не выпуская поводок, Алексей, незаметно для обоих, одной рукой обхватил девушку за талию, а вторая оказалась привязана к ее бедру.
Еще через мгновение молодые люди стояли, обнявшись, прочно связанные по рукам и ногам. Наконец длины поводков исчерпались, и Тобик с Майей встретились у самых ног хозяев. Пес весело махал хвостом.
– Говорил, что догоню! – шептал Тобик, обнюхивая Майю.
– А я и не убегала, – ответила она.
В сложившейся ситуации Алексей чувствовал себя неловко.
– Извините, я не успел оглянуться, как оказался привязан к вам поводками, – пытался оправдаться молодой человек.
– Ой! Я испачкала вам куртку губной помадой, – сказала Катерина, но не смогла освободить руку, чтобы попытаться оттереть красный след.
– Ничего страшного, я не женат, ревновать некому. Меня зовут Алексей.
– Катя.
– Я вас тут раньше не встречал, – сказал Алексей.
– Наверное, слишком внимательно смотрели на облака.
Парень смутился и в очередной раз посмотрел куда-то вверх.
– Так вы можете пропустить что-то очень важное в жизни, – сказала Катерина.
– Что вы имеете в виду?
Сердце молодого человека забилось необычайно быстро. Девушка посмотрела по сторонам, она чувствовала волнение Алексея и не смогла не ответить взаимностью.
Пообщавшись, собаки ловко шмыгали между ногами хозяев и через несколько минут стояли поодаль на распутавшихся и натянутых поводках.
– Гав! Гав! – по очереди позвали Тобик и Майя.
Собаки осторожно дергали поводки, напоминая о себе, но Алексей с Катериной не могли отпустить друг друга.
Прошло два года. По весенней тропинке зеленеющего парка под руку шли молодые люди, а к коляске были пристегнуты пять поводков.
Одно и то же
– Приду домой, выдохну, а руки отвисают. В плечах ноет, в спине ломит, голова гудит. Надо что-то на вечер приготовить. То ли картошку на сале, то ли помять. А может, лучше ну ее, и макароны сварить? Ой, замаялась, устала в доску. Вчера, пока пять грядок со свеклой выполола, чуть душу Богу не отдала. Жара стоит, что на Сахаре. Пот ручьем, спина зудит, ноги замлели, а делать надо. Пока корову подоишь, пока у поросей почистишь, куру зарубила, суп сварила. А мои одно и то же каждый день не едят. Им, как в ресторане, подавай все новое, свежее. Да я б лучше одна жила, чем на такую свору кухарить. Я уже на эту кухню глядеть не могу, не то чтобы там за столом сидеть. Вот как раньше было: поставят родители пятилитровую кастрюлю с капустой, не хочешь есть, значит, не голодный. А мы со своими носимся, как наседки: блинчики с утра, суп гороховый к обеду, картошку к вечеру. У всех дети как дети, жуют все подряд, а мой Пашка от лука вареного нос воротит. У нас всегда все все ели, а этот лук выкладывает по краю тарелки и морковку на стол, а меня аж псих берет. А я старалась, готовила, а он еду свиньям отдает. Ой, сейчас приду и опять как белка в колесе. Одно и то же, одно и то же. С малым уроки делать – психом стать можно. А он у меня такой несмышленый, что в уме ничего не откладывается. И в кого только такой уродился? Дважды два сложить не может, по русскому – ошибка на ошибке, запятые куда ставить не знает. Я ему: «Тута ставь», а он нет-нет да и тама закорючку свою тыкнет. По ручонкам настучу, он ревет, а меня злость берет. Вот так родишь, душу вложишь, а они от рук отбиваются. Кто в тюрьму, а кто и в бутылку заглядывает. Ой, сил моих больше нет. Постирать, погладить, полы месяц не мыла. Завтра еще на дачу эту проклятущую ползти, чтоб она сгорела к чертовой матери. Я своему вдалбливаю, чтобы дачу продал и деньги на книжку положил, скоро, глядишь, Варька заневестится, приданое заранее готовить надо, а он отмахивается. Дача от бабки по наследству досталась. Бабка у него из городских была. А родители в итоге из города в деревню переехали. Огород большой, урожайный, нет бы от развалюхи избавиться, но бабка упертая была, руки в боки и горой за эту халупу стояла. Бабки нет, а избушка на месте. Сыпется вся, гниет. Ой, такие деньги пропадают. У мужа сердце барахлит. А меньше надо было пить и курить в юности. А с кого ему пример было брать? Батька у него такой же придурь был. Всю жизнь по соседям и бабам таскался. Придет с посевной в первый день и давай обмывать Васькиного мальца, который вчера народился, Толиковского отца, которого год назад похоронили, Гришкиного бычка, что на днях освежевают, Витькин трактор, что на той неделе починили. Напьется, баян в руки и на улицу, народ веселить частушками срамными. Мать у моего злая как собака, на всех кидается. Придет к нам с утра пораньше и давай о своей старшей дочери: ля-ля-ля, ля-ля-ля. Надоела. Слава богу мы в соседнее село переехали и горя не знаем. Ни родителей, ни соседок, которые постоянно в моем дворе паслись и за Федькой ухлестывали. А я молодая дура была, хиханьки да хаханьки. Одна белобрысая к нему клинья подбивала и чуть не увела, пока я со старшей по поликлиникам возилась, а другая все подкармливала. Приезжаю с девкой на руках, а в хате чисто, убрано. Я уж думала, свекровка распорядилась, а нет. Позже узнаю, что это Галька-скотница вечерами наведывается, щи-борщи ему варит да беленькую на стол ставит. Ну я ее за космы и потягала, чтоб неповадно было. Пусть себе мужика путного сыщет и так же вкусно потчует. Она ж потом оправдываться прибегала, мол, Федька на днях шибко разбился, когда крышу чинил, а мне что? Мой мужик – и все тут. Не смей трогать то, что тебе не положено. Ой, а сколько я намучилась с девкой своей, батюшки, не понос, так золотуха. То корь, то краснуха, то простудное заболевание. Что не день, то «праздник»! Лечишь, лечишь, неделя пройдет, и опять сопли по колено. Одно и то же, одно и тоже. С Пашкой все ж полегче было. Пару раз с воспалением полежали, раза три отит, насморк у него постоянный, так я хоть вздохнула с облегчением. Гора с плеч. Вырос оболтус, уже в пятом классе. Учителя его хвалят за старания, а у меня сердце кровью обливается. Не дай Бог вырастет, как батька свой, что в молодости куролесил, так до старости с больным сердечком и проживет. Наследственность у них в роду плохая. Что не сердце, то желудок. Это им нельзя, то не жарь, только парь. Тьфу, и какого лешего я за него пошла? В молодости такой славный был. Ухаживал красиво. Позовет на сеновал, звезды ночью поглядеть, прихватит с собой батькин баян и давай частушки матерные напевать. А я лежу, на звездочки смотрю и вздыхаю. Счастливая, значит. Радуюсь, как рыба на мотыля, об свадьбе думаю. Мечтаю детками обзавестись и корову купить, чтоб молока вволю. Дровами запастись, банок накрутить да вареньица, и побольше. Ох, и охочая я до клубничного… До сих пор балуюсь: булку белую намажу, сверху жирной сметанкой сдобрю, чаю со зверобоем налью, сяду у печки, и душа радуется. В окошко уставлюсь, а стекло инеем затянулось, а я булку прикусываю, чайку глотну и узоры те разглядываю. Детки прибегут, обнимут, в щеки поцелуют, каждый о своем рассказывает наперебой, а в печке береза трещит, в трубе ветер нагульный завывает, а я прижмусь к кладке спиной, и так мне хорошо от этого делается, что аж плакать хочется…
Григорьевна так растрогалась своим рассказом, что ненароком прослезилась. Очнувшись от тяжелой тишины, нависшей в битком забитом сельпо, она оглянулась и увидела десятки изумленных глаз, уставившихся на нее из длинной очереди.
– Не буду я картошку жарить, – вслух сказала она, подойдя к продавщице Глашке. – Лучше семью выпечкой порадую.
Зубоскалые
– Мамо, подите лесом. У меня релакс, – Ангелина сидела на бритом коврике, растопырив жирные ляжки, и медитировала под звуки флейты, звучащей в ее хмельном мозгу опосля бурной вечеринки в честь ее же дня варенья.
– Корова не доена, дрова не колоты… – мамо по имени Агафья Зубоскалая возилась у печи, пытаясь выскрести прилипшую к пылающей кирпичной стенке лепеху.
– Угу, куры не топтаны, потолки не побелены. Я шо, мужик табе, шо ли? Заведи себе пахаря, а потом и командуй, – раскинув ручки белые, по локоть шерстью обросшие, Геля прохрипела «о-омм» и прикрыла опухшие донельзя глаза.
– Да на шо ен мне? Сапоги сымать да кормить до убою? Ну уж дудки, доня. Нажилася с одним, и достаточно.
– Я бы тожа нажилася, коли б вы не совали свой крючковатый нос в мои девичьи дела. О-ом-м-м.
– Ха, девичьи. Сорок годков, а все туда же – девка, – ухмыльнулась щербатым ртом мамо, отодрав-таки подгорелый блин. – Скоро брови на глаза присядуть, а она об праздниках кудахтает. Сходила б, што ль, за водицей колодезной!
– Фи на вас, мамо неустанное! – колыхая телесами безразмерными, Геля встала на замлевших конечностях и мгновенно поймала рой вертолетный. – О-ой, худо мне. О-ой, тяжко. Пропади ты пропадом, самопал Вишневского. Надо было более на квасок налегать.
– Ха! Квасок! С твоими габаритами лучше спирту не сыскать, – расхохоталась Агафья, заплевав сдобный блин с дырявыми краями. – Сбирайся в путь-дороженьку! Отправляю тебя тюки ворочать да в сеновал утрамбовывать. Хай дождичка не предвидится, успеешь к полуночи работку сладить.
– Ой, мамо-о, – повиснув на косяке, что дверной зовется, Геля два раза икнула, перекинула окорока румяные через порог высокий и двинулась на полусогнутых к столу кухонному. – Дайте рассолу, а то сердце выпрыгнет и по полу покатится. Помру прям тут, пред вашими очАми.
– Такие, как ты, донюшка, любого мужика перепьють и опосля гулянок в кустах валежника заморють. Ты б взялась за свои телеса да сбросила центнер – другой, а там глядишь, и прЫнц издалеча к тебе прискачет.
– Шоб издалеча меня было видать, с боками прощаться нежелательно, – подытожила доня, опуская кардан мясистый на стул древесный. – Мне б такого, шоб на руках носил да в рот заглядывал.
– Ха-ха! Руки до полу повиснут от тяжестей Гелиных, а спинка по швам разойдется. И будешь ты, донюшка, за им прибирать и доглядывать. Нынче мужик слабоват пошел. Работать не могет, под мамкиной юбкой уютнее, морду крэмом мажет, ногти напильником подтачивает.
– И то верно, – мысля перепуталась в черепке распухшем. Геля покумекала с полминуточки и окончательно выдала. – А на шо он мне, оглобля дрыщеватая, ежель с моею красотой справиться невмоготу? Пущай живет на вольных хлебах, коль пудра мамкина дороже.
– Во-от, правильно кумекаешь, милая, а мы с тобой щас блинков натрескаемся, буренку я сама оприходовую, полешки расколю, а вечерком кваском побалуемся, пирог дрожжевой испеку.
– И то, мамо, с тобою слаще, – потянувшись до хруста в коленях, Геля сладко зевнула да в койку отдыхать поковыляла.
– Спи, доня, отсыпайся, пока молодость дозволяет. А завтра в город поскачем, там свадебка у сестры намечается.
– Ха! Нашла ж себе малахольного! Будет носки за им подбирать да на веревочку развешивать.
– Ума-то мамка ей не вложила. Усе внуков дожидается. А на шо они? Гоцают, как кобылы по хате, ни вздремнуть, ни отдыхнуть как следовает. Иди, Геленька, а я сама тута пошкребу-пошкребу да на печь полезу. Ой, какая радость, шо ты у меня осталАся. Все ж не в одиночестве на моем веку вечерами пироги да блинки уминать. Вовремя я тебя на свет белый народила, авось без кружки с кваском под старость глухую не остануся.
И живут по сей день Зубоскалые, над мужиками различными потешаются, а тюки до сих пор под дождичком во все стороны расползаются.
