Олег Юрьев
Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2.

Собрание стихотворений
1976–2018

Стихи о ночи
1981–1984

Пятнадцать стихотворений 1981 года

Зерцало

 
Все страшное: раковинки рта,
Плечи, ключицы, затыльцы
И голос, обтекающий карта —
вый Корень – всё однофамильцы,
Однофамилки всё, однофами —
редореми: И медленного жутче.
И зеркалу огульному скорми
Все отраженья, стало чтобы жестче,
 
 
И тут-то оно выплыло в зерцало.
В зерцале холодно, рассвет… —
Волнистого и мягкого металла
Увидишь губы, шепчущие: «Да,
«Сквозь тело протекают провода,
«И на коленах нежен первоцвет,
«Советуя трехкрылому растенью
«Соприкоснуться со льдяною тенью».
 
 
От темени до волокнистых пят —
Витые провода, витые;
Там электроны маленькие спят,
Орбиты шевеля сторожевые;
Там ходят голобокие жуки,
Разглаживая скомканные рыльца
О бронзовых кроватей шишаки
И сткла окаменевшие перильца.
 
 
Что может быть страшнее на земле —
и в комнате, и в комнате – Чем имя,
Чем звуков ряд, расправленный в игле,
Отправленный кружить в не это время?
Но именно: страшней не что плодишь,
В углах и плоскостях ища кормилиц —
Страшнее нет, чем: в зеркало глядишь,
А там, на дне, одно – однофамилец.
 

Подражание псалму

 
Дай ноги, Бог, на голос коль был щедр.
Тот голос гонит – позвоночник вод
Под ластой прогибается и вот —
Безмолвие пустых и мыльных недр;
И, рыбой каучуковой полна,
Скользит по дну громоздкая волна.
 
 
Был голос дан. Под кровлею крыла
Страна моя так искренне мала,
Прилизана на неродной манер;
И воздух ватен, и на всякий взмах
Перемещенье тает как впотьмах —
Как ни маши, ты небу не в обмер.
 
 
Мне голос дан был. Ввинчиваясь в плоть
Сырых переминающихся почв,
Прав я едва ль, протискивая ночь в
ядро земли; Не лучше ли, Господь,
Дать ноги мне, чтоб в тяготном пути
Доплыть, и долететь, и доползти?
 

«Не ходит ли кто под водою…»

 
Не ходит ли кто под водою,
К зеркальному своду ногами,
За узкой, за склизкой удою
Кругами, кругами?
 
 
И, глаз опрокинув, глядит
В реки серебристое днище;
И свет его горний слепит —
Все чище становится.
 

Колыбельная

 
Малый, спи – над светом тьма,
Лишь в окне клокочет,
Да луна нож свой косой
Об облако точит,
 
 
Поспешает пешеход
В плащичке что птица;
К однобоку-фонарю
Тень его катится,
 
 
А под домом ходит мышь,
А над домом воздух,
Рыбы жесткие в пруду
Спят безмолвно в гнездах,
 
 
Мама спит, и папа спит,
Обнявшись в постели,
Сердце их стучмя-стучит —
Стук повсюду слышен.
 

«В окне огонь стоял. О стены…»

 
В окне огонь стоял. О стены
Косые бились паруса. —
Из форточки, из блесткой тени
Ужасный голубь поднялся.
 
 
А мы, обнявшиеся, спали
В соленой раковинке тел…
Помилуй Бог, мы знать не знали,
Влетел он или пролетел.
 

«А ну отсюда – дом плохой…»

 
А ну отсюда – дом плохой,
Тут мыший проговор глухой:
Малютки гладкие в буфете
Сквозятся в скользкие сыры,
И жестким усом из дыры
Качают домочадцы эти.
 
 
А ну отсюда – в январе
Тут женщина еще в ребре,
А к февралю уже по саду
Качает кичкою тугой,
И пота капля над губой
Бесцветней яду.
 

«Несть встречи…»

 
Несть встречи
С подложечным косым крылом.
Всё хлад плечей, всё лон ослабших течи,
Всё камешки во рту кривом.
 

«Такая речь подобна междометью…»

 
Такая речь подобна междометью,
А голос колоколен – между медью
и медью Круглый пролагает путь.
На вервия разобранною плетью
Его не припугнуть.
 
 
Так русская проветрена округа…
Слабеет колокольная подпруга
И колокол сам по себе урчит…
Сам по себе. И путник из испуга
Лошадку горячит.
 

Записка на погоне

 
Что я сказать могу без спора?
 
 
– Кругла земля, она тверда,
Щемящие щиты Боспора
Опять тесны как никогда,
А там, на Севере, полночный
Костер катается по мху,
Всей пустотою позвоночной
Луна приникла ко штыку.
И кто же, кто же в чаще бродит,
Железками бренча из мглы?
Не бес ли его в бездне водит,
Небесные кося углы?
Не ангел ли его морочит,
Украдкой верный путь торя?..
 
 
…Боспор кипит, Боспор бормочет,
По дну катает якоря.
 

«Дождь по липе многоствольной…»

 
Дождь по липе многоствольной,
Сон нейдет, а мир обмок —
Жёстки крылья, свет окольный
Заперт на замок;
 
 
В мире тихо, тихо – тише
Тишины в виске;
Водяные мыши
Шепчутся в песке;
 
 
В мире тихо. Пали крошки
С Божьего стола.
Смотрят водяные кошки
Из угла.
 

«Все остается…»

 
Все остается,
Хоть даже бы все потерял. —
Октябрь бьется
В дешевый свой матерьял.
Наш конь стеклянный
Безглазый стоит в пруду.
И ветер странный
Бу-бу, говорит, ду-ду.
 
 
Я выйду поздно
Сквозь море красное в сад. —
Легко и грозно
Колёса его колесят.
Следы глотая,
В шаре сомкнется клеть.
Все остается; не облетая,
Не облететь.
 

«Голые трубы деревьев…»

 
Голые трубы деревьев
          Сверху поют.
Дело-то скользкое… Верь я в
          Холода край,
Негрские проклял бы ногти —
          Нéголос вьют
Там, где всё падает окрик,
Всё поднимается грай.
 
 
Купы блистают – и пробы
          Не во что вбить.
Черное виделось чтобы,
          Надобно, слышь,
Голоса вздутые щеки
          Низко любить.
…Что ж в холод не веришь этот,
Пальцы сплетаешь лишь?
 

Романс О. М

 
В тот долгий час, когда, над садом лёжа,
           Распахнут, недвижим,
Кольчужен филин, и седая кожа
       его Невидима чужим;
 
 
В тот долгий час, когда прогнут водою
           Наш плоский пруд,
И долго петь, и тяжко козодою
        У острых козьих груд;
 
 
В тот долгий час, когда в печах блистают
           Слоистые тела,
Два темных перышка в окошко залетают
        И застывают у стола —
 
 
Вы слышите? – пытается скоститься
           Вся гиблая вина
Лишь в этот час, когда седая птица
Бесшумно падает у вашего окна.
 

На смерть Бориса Вахтина

 
Нитей желтых разжатье и сжатье
Продолжает под садом игру;
Собирает просторное платье
Человек, возвращаясь к ядру.
 
 
Все стоят небосводы цепные,
Все селенья во вдохе, во сне,
А в саду бессловесны портные,
Лишь дрожат их пустые пенсне.
 

Простодушные строки

 
Собора сиротские кости.
Громоздкие, легкие купы.
И сора продрогшие горсти
Взирают в зеленые лупы.
 
 
Над вашею крышей блестящей
Зимы голубиное тело —
Над рынком, торговою чащей
(И лето ей пальцев не грело),
 
 
Над парком – зиянием светлым
Проточенных легких развалин
(И реки сокрыли под ветром
Блистанье своих готовален),
 
 
Над светлым зрачком пешехода,
Над сором калошных замочков,
Над зябнущим сердцем завода,
Над хором древесных сыночков,
 
 
Чье время, что пело громоздко,
Толпою туда полетело,
Откуда, с льдяного подмостка,
Спешит голубиное тело,
 
 
Спешит голубиное тело.
 
 
Спешит голубиное тело.
 

Одиннадцать стихотворений 1982 года

«Всё зияю… И я, и ее…»

 
Всё зияю… И я, и ее
Зазвеневшее сердце пустое…
Ой, зима, все толкуешь свое?
Ой, толчешься все в сухостое..?
 
 
Чьим губам эти груди теплы?
– Чу, не двинется суженный месяц…
– Чье ж там сердце кивает из мглы,
На стуженые вожжи повесясь?
 
 
– Всех катушек льдяное литье,
– Всех зеленых сердечников поле —
– Вся зима вам. В воронке ее
Хрупко звякнет копыто тупое.
 

Вальс

 
Зеленые метры погонные
        На невских, на венских плечах.
И сердцы дубов заголенные
        Вздыхают в морозных печах.
 
 
– Что, холодно, бедные?.. – Тесные
        Зеленые зубы скрыпят.
Военные трубы небесные
        Бубнят невпопад.
 

«Как, простишь ли ты крепкую веру…»

 
Как, простишь ли ты крепкую веру,
Небо крепкое, небо ничье?
Слышишь, – льдяшки катятся по скверу?
Видишь, – рвется воронье тряпье?
 
 
Что стараться? – старается слово
Для того, у кого своего —
Только олово круга земного,
Только птичек больших баловство.
 

«Зима ткала. – На кровле снежной…»

 
Зима ткала. – На кровле снежной
Бесшумные колокола
Шагали поступью прилежной —
Зима высокою была.
 
 
Зима ткала. – В станке бесшумном
(Белее полотна, зерна…),
Сошлись в союзе безраздумном
Зима и света сторона.
 
 
Зима ткала. Зима молола. —
К полудню все и замело…
 
 
Но, будто колокол раскола
Из дуба падало дупло.
 

«Назову воду эту тропою…»

 
Назову воду эту тропою,
Где волн походка слепа,
Где легко катить за тобою,
Скоротечное сердце серпа.
 
 
Назову землю эту водою,
В узелках полношных водой;
Хребетиной ее пустою
Населю наш сад пустой.
 
 
Назову воздух этот землею…
Не ночлег ли мне в нем?.. Ночлег…
Кто ж так флейтой скрипит сырою?
Или нас так зовут, Олег?
 

Mechanica aetheris nova

 
Земля есть диск меж полусфер дневных,
Что превращаются в ночные крылья,
Столь быстрые, что я не вижу их —
Всё темный блеск, всё кажимость бессилья.
 
 
Земля есть птица ночи. Днем она
Покойно спит, себя обняв крылами,
А ночью движется – и не отклонена
В движении своем соседними телами.
 
 
И более того: когда слабеет мах,
В часы рассветные, в мельканий замедленье,
Смотри: сопутники – все по прямой, впотьмах,
Всё с той же скоростью, всё в том же направленье.
 

«Возились полный день, а вот уж и пора…»

 
Возились полный день, а вот уж и пора.
Тревожатся и старшие: «Что дети?
«Явились бы уже… как канули с утра… —
«Вот вечер катится, сверкающий, как сети…»
 
 
Мы – камень и огонь, мы – древо и вода,
Мы – воздух, свет и кровь – должны спешить: уж тёмно.
 
 
Когда же побежим – кто как и кто куда —
Песочница пуста останется, огромна
 

«Отчего в слоистой оболочке…»

 
Отчего в слоистой оболочке
Сердце нé-движи́мое лежит,
И его пустые позвоночки
Полный мрак и нижет и можжит?
 
 
Отчего ж, в стремленьи центробежном,
По углам земля приподнятá;
Почему ж над сводом побережным
Все ж пусты златые ворота?
 
 
– Ничему движенья не избегнуть…
Отчего ж не движется рассвет?..
Отчего ничем не опровергнуть
Этот полый маленький предмет?
 

Упала перед дверью головня

 
Упала перед дверью головня,
И воздух, выдыхаясь из огня,
Коснулся разлетающихся стекол
И горлом медным, как голубка, клекал
И полым глазом щелкал на меня.
 
 
Все тленье прáзелени, все сиянье тьмы,
Все воздуха блестящие холмы
растаявшие Стали будто прежде;
И перед смертью в буднишней одежде
На все колена становились мы.
 

Из тьмы близлежащего сада

 
Из тьмы близлежащего сада
Во тьму черно-плотных небес,
От слуха таясь и от взгляда —
Обратный поток листопада,
Сквожение вышних завес.
 
 
Лишь черви, те чувствуют в норах
Клеёной своей головой
Сквожение в вышних зазорах —
Весь этот невидимый шорох
И этот неслышимый строй.
 

Баллада

 
…я увидел, как мимо пошли
Всех задутых садов корабли
           На стоянья ночные;
И узлами большими свой сад я связал,
    Он задохся, да слово сказал
    Красно-пестрой рукою, как немые.
 
 
«Не моей ты рукою обнимал да дарил,
«Не моей ты рукою как немой говорил,
           «А своею рукою.
«Пусть же сердце немое подскажет тебе,
    «Что несут на горбе
    «Ветры – пестрой и красной рекою».
 

Юрьев день

Юрьев день

 
К тебе, о господин потомок достоумный,
Со дна сумрáчных дней глас подтянувши шумный,
Я обращаюся со дна сумрáчных дней,
Что мглы частичками, чем дуростью скудней.
Конечно ж, неумно в иное поколенье
Применным временам хулу иль похваленье
Окольно потащить, чтоб кто-то там, взыграв,
В большом учебнике подправил парагрáф,
И, в школьника вперив мизинец волосатый,
Все новости сии – фамилии да даты —
Долбил несчастному не чая от юнца
Ни слуха впóлуха, ни веры до конца; —
 
 
К тебе я не затем. – Опасные забавы
Мешаться в суд богов, хоть даже и неправый… —
Аз признан подлецом, а Я святым… Стиха
Не дам к свидетельству, что это – чепуха,
Что оба – Аз и Я – столь вне существованья,
Что встанут в ложны им все истинны прозванья.
 
 
Замечу все ж таки: меня уж не найдешь
Меж полагающих, что оком обоймешь
Тем более, чем далее отыдешь… —
Всё, может так это… но сам, любезный, видишь:
Все эти мудрости – не к нашей широте:
Во мгле предутренной чуть что-то видят те,
Что в сад спускаются…: деревьев уплотненье,
И матовой луны тяжелое роенье,
И что-нибудь еще… С крыльца же своего
Во мгле предутренной – не видно ничего.
 
 
На дне сумрáчного, предутренного сада
Есть мреющий огонь, – огонь полураспада, —
И мне достаточно, и боле, чем хочу,
Я замечаю черт. – Однако же молчу!
И не единственно из недоверья к зренью
(Грача и соловья я различу по пенью!) —
Но образ времени есть заговор грачей!
 
 
Декабрь сейчас… Коль голос, так ничей,
Ни даже ни грача, а так… оттаяв в льдине,
Без уха и без рта звучит в александрине.
 

___________

 
Но я, я не могу и слышать о комплоте
Отродья хамского, по собственной охоте
Вертящего рули у памяти людской.
Мне – голосу во тьме – нет нужды никакой
Ни в важном улю-ли подземного писачки;
Ни в говоре вола, с казенной сыта жвачки;
Мне гадостны равно «на-пра…» или «на-ле…» —
Десницу и шуйцу как различишь во мгле?
 
 
Послушай-ка, о сын веков достолюбезных,
К тебе я не вознес ни пеней бесполезных,
Ни робости больной, ни гордости больной!
Вот и декабрь… И ветер, как шальной,
В тумане рыская, на миг его прорезал,
И странствующий глас, плодоносящий жезл —
Единственный побег сумрачных дней моих
Возник перед тебя. И всё, и ветер стих,
И в хмаром облаке опять мой сад сокрылся, —
Я бился, ты ж – вникал, но смыслу не добился…
И снова проглотил двойной горящий мрак
Мой не звучащий звук, твой не смотрящий зрак.
 

1982

Accusativus

 
Всех… всех первенцев от наших очагов,
Всех… всех пасынков богоугодных пазух,
Не сделавших еще своих шагов
Из наших рук в верблюжью супесь азбук;
 
 
Всех… всех кáтящих в взволнованной земле
Всех… всех на свете тыльных плоскогорий,
Чьи волны, остановлены в золе,
Молчат среди пылающих уголий;
 
 
Всех… всех кáтящих бездонную ладью
Всей… всей тьмою на неимоверных веслах…
 
 
И бронзовые горны улю-лю
Кричат из облаков молниеносных.
 

1983

«Там ветер и ветер в зияньях…»

 
Там ветер и ветер в зияньях,
Где листия дулись горой.
Деревья в кривых одеяньях
Сносили свой женский покрой.
 
 
И что же в сюжетах природы
Для поздних ее сыновей,
Когда б не постылые годы,
Летящие из ветвей.
 

1982

Стансы

 
В пугающем звучанье совершенном
Мне жить и жить… и что же из того,
Что тычется камышинка коленом
В ложащееся звука существо.
 
 
Пускай ее… Морская черепица,
Теснясь и падая, и вот! – стоя,
Накрыть мой дом недвижным махом тщится,
И защитить от мшистого копья.
 
 
Я ль не летел в соленой колыбельке
От бережка до бережка земли,
А голос, расширяющийся в Бельте,
Звукоубивство чествовал вдали —
 
 
И вот я здесь: камышевые дула
И мышцы волн воюют, и в бою
Нет звука всё. Одно зиянье гула
Пустой волной качает жизнь мою.
 

1983

Русская песенка I

 
Эх, осталось бы у нас чутку денежек
С тех орешек золотых, что лущим,
Мы бы сóзвали в свой дом красных девушек,
Красных девушек и красных мужчин.
 
 
Ну а те уж бы зашли бы, не чванились
Перед тьмою, что, сияя стеклом,
Опускается на пол – всеми швами вниз,
Но храня еще исходный наклон.
 

1983

Двадцать четыре стихотворения 1983 года

«Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован…»

 
Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован,
Как не нужно от ней ничего, кроме дней и ночей…
Даже вниз уходя осовевшим лицом пустяковым,
Оглянусь изо всех сил: Божий свет, весь в снегу, весь в снегу до плечей.
 

Деревья —

 
            – как в белых сетях
Уснули тенета…
Раз птицы сказались в нетях,
Ну что ж за охота?
 
 
Но, кажется, мир еще жив, —
Пронзят они сетки,
Зеленые перья сложив,
 
 
И СЯДУТ НА ВЕТКИ.
 

Два стихотворения

1

 
В русском небе – ни солнца, ни звезд,
Только сосны светили сквозь дюны;
Было видно, как пламенник ест
Осовевшее сердце лагуны.
 
 
На чернеющем снизу холму,
С полукругом земным за спиною,
Я взглянул через смутную тьму —
Встало русское море стеною.
 
 
Ничего нету здесь моего.
Даже воздуха, гаснущей тверди.
Ни воды, ни земли – ничего
моего. Кроме Бога и смерти.
 

2

 
Закат сошел.
Шумя меж сосн, съезжали дюны с локтя.
Отделавшиеся от ясных шор,
Вздыхали звезды в вогнутые стекла.
 
 
Из всех разов, как я на свете жил
Во тьме отсветных волн, что я видел, —
Одной лишь этою я жизнью дорожил,
Одну лишь эту жизнь не предвидел.
 

«Луны кусок в ее пятне…»

 
Луны кусок в ее пятне
Стоит над чащей неосиянной,
И верхний ветер в стороне
Навис звучащий, но безуханный.
 
 
Где был дворец, я вижу холм.
Где хладен герб – живую птицу.
И статуй облачных в глухом
лесу Я вижу вереницу.
 
 
Весь нижний город, и небеса
Стоят, беззвучны; висят, не рады.
Сады исчезли, и леса
забились в желтые ограды.
 

Три станса

 
Стрельнувшись из дому, вонзяся в ярый свет,
С пронзенным зреньем в дым несясь древесный
И голову подняв, – сквозь тщательный скелет,
Ходящий ходуном – узрил я дом небесный.
 
 
В безверхих колоннадах светлых линз
Шел я меж наискось сужающихся лезвий
И видел, хоть не мог, я бабочкин потертый низ —
Сдвигающийся дым созвездный.
 
 
Поднявши голову, поплачь о волосах
Земли, нацеленной за черными чужими голосами…
Доколе светлые колонны в небесах,
Доколе темные крыла за небесами.
 

«В иссиня-ясную Неву…»

 
В иссиня-ясную Неву
Съезжает белое каленье.
Ну как ей вымолвить: живу,
Коли заковано в каменье
Ее дыханье наяву.
 
 
Живется так же что и мне:
Один средь отсветов зеркальных,
Полууснувший, на спине
плыву. Уходит солнце. В спальнях
поддонных – Рыбий стон во сне.
 
 
Но – лишь учую я ветер тьмы
Над лесом блесен недоцветшим —
(Весь город – как корабль с кормы —
вздыхает…) (Слово есть ушедшим)
– Я вспоминаю жизнь на мы.
 

«Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва…»

 
Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва —
тился за ржавого лавра венец и грязную чашу златую.
       И в царствованье рабов без господ господствовать взялся над сло —
вом, над бабочкой-словом, чей сыпкий испод царит в полуночье лиловом!
       Хорошенький ж вышел я вам господин, о тьмы слюдяные извивы,
без них, что ушли, унеслись, как один… – Ушедшие, что унесли вы?
       И как же – один – я сдержу этот груз предсердно прогнувшейся
стали?..
 
 
Прозрачные крылышки с умерших муз, как легкие линзы слетали…
 

«Я – ворон, вернувшийся к Ною…»

 
Я – ворон, вернувшийся к Ною,
Раззявши пластмассовый рот…
Зато за моею спиною
Кишенье – волна за волною
Воздушных и водных темнот.
 
 
И скользко же, Осподи-Боже,
В темнице десницы Твоей
Луны вороненое ложе
За узкою тенью моей.
 
 
Лишь шопот валов равномерный
 

«Не голос, нет уже (– нам голос невозможен —)…»

 
Не голос, нет уже (– нам голос невозможен —).
Не музыка еще (– мертвы мы не на столь —)…
– Есть только скрып меча, ползущего из ножен:
Так звуков падает заржавая фасоль.
 
 
Куда бы я ни шел – не слышу я отзыва,
Куда бы я ни пел – не вижу никого.
– Лишь в море: скатная жемчужина отлива:
Так обнажается безмолвья вещество.
 
 
Но от зависших скал ко мне приходит эхо,
Со стоном шевеля пустых морей меха,
И падает к ногам, среди греха и смеха,
Горящей птицею стиха.
 

—–

 
(О муза, надевай же бранное убранство! —
Чужие голоса на кладбище твоем.
Нам нужно, чтобы жить, такое постоянство,
Как никому еще, чтоб просто жить вдвоем)
 

«В рай впускают только птиц…»

 
В рай впускают только птиц,
Только птиц, только рыб,
Стаявший луча изгиб у воды.
Лишь светящуюся тьму
(По холму сговорив
До поры не съезжать и
До беды).
 
 
В рай впускают только тех
И лишь тех, кто не мы,
Лишь светящихся в воде и над ней.
Только тех, кто обещал
Без начал и канвы
Лечь за светлою иглою
Окончанья дней.
 

Ворон Ноев

 
В саде кáмневом, охладелом,
Желтом и синем саду,
Всем изощренным именем-телом
В небо я овчее ниспаду.
И не почувствовав расстоянья,
И не успев вздохнуть,
Птицею таянья и сиянья
Себя я смогу согнуть. —
Луком темным, мчащим вместе
С светлой стрелкой своей
Во всё уходящее перекрестье
Всё надвигающихся огней.
 
 
Якорь я в звездных вóлнах свистящих
(Крылья пóлны смолой);
Ворон я в синих облачных чащах
Над желтой Землей-Волной,
Где – весь раскачанный волн бегом —
Лишь камневый сад еще не померк,
Где над желтым и синим ковчегом
Я, ворон, всё падаю вверх.
 

Одесса

 
У свисших куп – ни степени, ни веса,
Лишь свертки тополей на голове…
Куда же ж ты заехала, Одесса,
На мусорном, зеленопенном льве?
 
 
Не чувствую ни грека, ни еврея —
Лишь полный и радяньский человек
(В дрожащих пальцах музыка, хирея,
Касается смежающихся век).
 
 
Я шел пустым путем сквозь дни пустые
От города в зерцающих тисках…
(Рекой не двинув, сжалися России
С Москвою бессердечной на руках) —
 
 
И вижу я, как можно – как с одежей —
Чужую жизнь с чужих плечей согнать,
Как можно жить на суше, как в прихожей —
Как имени ее не вспоминать.
 

Во тьме и на свету

Д. Заксу

 

 

 
Во всяком воздухе, во всяком волокне,
В биении волны, в переполненьи тверди —
Зимы глаза, зимы (Но их не страшно мне:
Бессмертны мертвые – они не знают смерти)…
 
 
Цветка биение бессветною главой
О воздуха волну – весь воздух развалило
(А я… – со дня, как был последний раз живой,
Ничто, что кончено, меня не удивило)…
 
 
У птицы в воздухе дыханья не лови —
Ей в гнутой полости грудной волны не сдвинуть
(А я… я и не жду круженья от крови —
Ей в венах кожаных давно уж не застынуть)…
 
 
Крови воздушной, темной вóлны извели
Всю кровь зеленую в деревьях… – и несложно
(А я… я не боюсь… – Ушедшие ушли.
Еще кому-либо исчезнуть невозможно)…
 
 
Биение ветров помчится целовать
Живых существ в сердца – прощально и безусто…
Им сердца моего уже не разрывать:
Во гнутой полости грудной – черно и пусто.
 
 
(Зима лишь ночь живет. На воздуха волне
Перемещаются ее бессветные одежды…
Я смерти не боюсь. Ее не страшно мне. —
Бессмертье – в ожиданьи без надежды)
 
 
Я не коснулся уст хладеющей весны.
Очей я не коснусь светлеющего лета.
О Господи, скажи, какие сны нужны,
Чтоб жизнь переждать и жизнь отдать за это.
 
 
От снега свет весны. А лето из листвы
Чуть вянущим его глядит немолчным оком…
О, жизнь пережидать, как Бога звать на Вы,
Как песнь державная в дыму мясном, высоком
И лесть своей стране, что мирно спит в крови.
 

Два стихотворения

1

 
В сердце крошечном и низшем
Сердце отчее живет,
Песнь поет, по мягким нишам
Среди голоса снует,
 
 
Из атласа перекрестков,
Из кроваво-нежных сот
Под жемчужницы подмостков
Лето ветхое несет.
 
 
Свет вонзился. Тьма упала.
Черствой тополи каркас
Принял звездные лекала
От отверзнувшихся глаз.
 
 
Я не вечен и не ранен,
И не чувствовать могу
Сна огня, стеченья пламен
В недоношенном снегу.
 
 
Я жемчужно-ветхим утром
Выхожу на Божий свет…
Здравствуй, жизнь в солнце утлом,
Здравствуй, солнце черных лет.
 

2

 
Ты пахнешь снегом и вином,
Осенним листеньем кольчужным,
Огнем на дне, что в слюдяном
Горит поджаберье жемчужном.
 
 
Ты пахнешь сном в моей крови,
Огнем в червонных переходах,
Где голос стонет: не зови —
Безмолвью, скованному в водах.
 
 
Во льду огни, на дне огни,
В крови огни нерасторопной… —
Несутся смоляные дни
Жемчужной поступью двустопной.
 
 
– Когда я жил на дне, в огне,
В реке, что шепчет и рокочет,
Я знал о том, кто, в льдистом льне
Лицом запутавшись, хохочет,
 
 
И видел я его глаза,
И слушал топота стяженья…
Куда ж ты ломишься, лоза?
Куда поете, сновиденья..?