Олег Воробьёв
Между стрёмом и приколом

Я просто делаю то, что мне нравится. Делаю то, что должен делать. И не жду от читателей моего сборника понимания. Ждать слишком долго, а времени у меня нет. Меня совершенно не интересуют те, кто будет листать всё это после моего ухода в непроявленность. Конечно, я хочу живого отклика моих современников, которых я троллил и любил, которых я шокировал и очаровывал. Но не слишком на него надеюсь.

Вообще-то я довольно неприятный тип – сноб, нарцисс и перфекционист, склонный к алкоголизму и наркомании. Скорее всего, есть и что-то другое, но это тоже. Однако позвольте спросить – разве такой расклад не является совершенно обычным для человека, родившегося поэтом?

Да, мучительная страсть к невозможному буквально подчинила меня себе, заставила постоянно лажать и косячить в единственной доступной мне жизни. Вот мне и захотелось выяснить, что думает обо всём этом создаваемый мной литературный персонаж, прямой речью которого являются мои стихи. Я без обиняков обратился к нему и по-хозяйски назначил встречу.

А теперь ждал и даже немного нервничал.

2

Второй кофе успел остыть, и я выпил его как воду, не чувствуя вкуса. С гораздо большим удовольствием я проглотил бы порцию джина с тоником, но в этой забегаловке его не подавали. По кровле кафешки оглушительно лупили каштаны, срывающиеся с ветвей под порывами северного ветра. Бум-бум-бамс! Ещё и дождь принялся ляпать по стёклам.

Лето прощалось со мной барабанной дробью.

Когда он вошёл, я узнал его сразу, хотя мы почти никогда не виделись в реале, и первым сказал:

– Здравствуй!

– Привет! – откликнулся он, и сразу спросил, явно рисуясь, – Я могу называть тебя папой?

– Нет! – угрюмо ответил я, – Моржовый хуй тебе папа. Меня зовут Олег. Это моё имя. Так меня и называй.

Моя тяжёлая похмельная физиономия, мятая куртка и колючий взгляд автора, одновременно похожий на цепкую хватку мента, изымающего из вашего кармана пакетик с запрещёнными веществами, и на возмущение законной супруги, внезапно обнаружившей в вашем дорожном бауле распечатанную упаковку презервативов, резко контрастировали с его цветущим обликом беззаботного симферопольского денди.

Он надел мои джинсы и мою толстовку, а затем наверняка тщательно прихорашивался перед зеркалом. Да нет же, глупости, он просто был намного моложе меня. Есть вещи, с которыми невозможно смириться, и главная из них – это старость. Старость – это злость. Особенно если тебе есть что вспомнить, но абсолютно нечем гордиться.

– Слушай, Люци, – я произнёс это прозвище на французский манер, с ударением на последнем слоге, – Если хочешь, я возьму тебе твой двойной эспрессо, и давай-ка пойдём отсюда в любое заведение, где наливают нормальное пойло. Сегодня у нас будет непростой разговор. Дело в том, что я выхожу из игры. Не смогу придумывать тебя дальше.

– Секунду, папа! – он тоже сделал ударение на последнем слоге, и я ухмыльнулся. Вот же змей!

А он уже заказывал кофе, без всяких сомнений строя глазки действительно симпатичной девушке-бариста. Я бы сам ей занялся, когда бы двадцать лет в минус. А теперь мне оставалось только обернуться, и разглядывая одетую им совершенно беззастенчиво мою собственную новую толстовку, на которой высыхали первые капли начинавшегося снаружи дождя, бросить свои слова ему прямо в спину:

– Я сотру тебя, сука! Я уничтожу все свои тексты, в которых ты существуешь. Не хочу, чтобы ты остался жить в этом мире, когда я сдохну. Уёбывай в свои эмпиреи!

Сказано это было очень тихо, учитывая шум работающей кофемолки. Я совсем не собирался оповещать о наших раскладах окружающих, и казалось, он меня тоже не слышал. Но я знал, что слышал. Прекрасно слышал. И вскоре, устроившись за моим столиком со своим двойным эспрессо, ответил ясно и чётко:

– Никогда в тебе не сомневался. Разумеется, я бы сделал то же самое. Но… давай поговорим.

– Само собой поговорим, для этого я и вытащил тебя в эту грёбаную реальность. Для начала ответь на простой вопрос – кто ты?

Он слегка задумался, перестал фиглярничать и стал похож на хорошего меня двадцатилетней давности.

– Я дух, воплотившийся в твоём теле, – проговорил он быстро и негромко, – Ты это знаешь.

– Вот как? – тут я изобразил самую саркастическую ухмылку, на которую был способен, – Знаешь, мне как-то привычнее считать тебя результатом работы моего воображения.

Его ответная гримаса была подчёркнуто снисходительной:

– Ты никогда не думал о том, что твоё воображение показывает тебе истинный мир, а обычные органы чувств рисуют его искажённую проекцию?

– Думать это вообще тухлое дело, гораздо интереснее мыслить. Например, ты – мой вымысел. Или замысел – как тебе больше нравится? Лучше скажи, зачем ты заставил меня сочинять стихи? Разве мы не могли обойтись без этого?

– Потому, что я сам их сочиняю. Их сочиняют все наверху, это единственный настоящий язык, никакого другого для серьёзной работы просто не существует.

– Наверху – это где?

Я чувствовал нарастающее раздражение, и если бы он брякнул «в Караганде» или ещё какую-нибудь хуйню вроде этого, разговор был бы окончен. Похоже, он понимал моё настроение.

– Там, куда ты сам никогда не попадёшь. Но вместе мы не раз бывали наверху, и тебе хорошо известно, как выглядит здешний мир оттуда.

Формально это выглядело дерзостью, но в принципе он дал идеально точный ответ. Я промолчал.

– Ты физическое тело и социально обусловленная личность. Мне пришлось выбрать этот вариант, потому что ничего лучшего не подвернулось! – продолжал он, – Пойми, я не виноват в том, что ты такой. Это ты виноват в том, что таким пришлось стать мне. И я тоже могу тебя огорошить, дружище Олег! Я сейчас поднимусь и уйду, и больше ты меня никогда не вызовешь! Ты же так любишь свою истерику, правда?

За прозрачной стеной стекляшки накрапывал дождь, мигал светофор, и к остановке, на которой толпились грустные люди, медленно подплывал троллейбус.

– Давай, пиздуй! – довольно вяло отозвался я, – Пока я жив, ты никуда не денешься, жалкий метафизический вампирчик. Вечно будешь ошиваться рядом, соблазняя меня внезапно возникшей чеканной строкой. Один только Артюр Рембо был несравненным героем, поборовшим лингвистическую зависимость. Правда, последствия его победы оказались не слишком интересными, потому что человек как биологический объект ничего особенного из себя не представляет. Мне уже поздно в Харрар, до Абдала гораздо ближе. Тебе же известно название популярного симферопольского кладбища, или ты игнорируешь подобные мелочи? В отличие от тебя, я смертен, братан, и в силу этого абсолютно свободен. Если всё равно предстоит гнить, то почему бы не начать готовиться к этому заранее? Улавливаешь мою логику? Короче, раз решил валить, так вали отсюда! Чего ты ещё хочешь?

Тут бы ему уйти, но вместо этого он немного помялся, придал себе озабоченный вид, и выдал ожидаемое:

– Пойдём покурим. Я не против перетереть. Извини, Олег, я хотел бы говорить с тобой совсем иначе.

– Ты тоже извини, травы нет. Позже возьмём, если будет нужно. А вот хорошие сигареты к нам ещё завозят. Не знаю, как они обходят санкции, но вот, держи.

Мы вышли под осеннюю морось, вдохнули сырой холодеющий воздух и задымили контрабандным табаком.

– Сейчас ты рад тому, что живёшь в Крыму? Все эти войны, санкции и прочие неприятности не слишком тебя смущают? – неожиданно участливо спросил Люцифер, и мне пришлось сосредоточиться для того, чтобы объяснить.

– Да я вообще не рад тому, что вынужден был родиться в этом долбаном мире. Не буду рассказывать тебе о том раздражении, которое я испытываю по отношению к его нынешним царствам.

– Ко всем без исключения?

– Я не во всех бывал, так что Россия и Украина тут вне конкуренции. Вообще-то я никогда надолго не уезжал из Симферополя, и всю свою жизнь обретался здесь. Мне нравится Симферополь. Тем не менее, не покидая своего города, я успел побывать в трёх государствах. Советский Союз ещё подавал какие-то надежды. К сожалению, он слишком рано умер. А вот на двоих последующих просто пробы негде ставить. Да и так называемое цивилизованное мировое сообщество на поверку оказалось ничем не лучше. Те же лицемерие, ложь и манипуляции, а за ними – обычный инстинкт хищника, и ничего больше. Никаких чудес. Они не захотели признать наш референдум, на удивление честный и прозрачный, в отличие от всего того потока лжи и негатива, который впоследствии обрушился на мой маленький Крым, в нужный момент проявивший собственную гордость и отстоявший своё достоинство. Конечно, в мире были и есть замечательные люди, тонкие художники, верные друзья. Но политические режимы всегда ужасны. Однако не заставляй меня говорить больше, иначе нас заблокируют обе стороны. И те, и другие делают всё для того, чтобы человечество не нашло пути к спасению. Тем не менее, Крым не худшая часть земной юдоли. Это моя родина.

– Погоди, ты себе противоречишь, – мой лирический герой стал похож на кота, поймавшего жирную мышь, – Ты хочешь сказать, что тебя огорчает факт собственного рождения, и при этом ты обожаешь собственную родину? Я тебя правильно понял?

– Да, дружище парадоксов, правильно! – тут я спонтанно рассмеялся, заценив собственную шутку, и случайно выдохнул ментолово-яблочный дым германской сигареты прямо ему в лицо, хотя каждый приличный пацан из симферопольских дворов знает, что так делать не следует. Это фактически оскорбление.

Правда, если вы мужчина, а данный жест по отношению к вам совершает женщина, особенно подвыпившая, то вполне возможно, что она просто хочет секса с вами. Подобная форма заигрывания иногда встречается в пьяных компаниях и обычно разрешается постелью. Но секс между мужчинами в наших краях обычно вызывает презрительный смех – извините, если что не так, у меня не было злого намерения оскорбить чью-то толерантность. Просто лично для меня это смешно, понимаете?

Фиксируя в своём тексте эту местную антропологическую деталь, я совсем не хотел надавить на столь угодную нынешней власти педаль официальной гомофобии. Я вообще считаю данную проблему надуманной. Взрослые люди по доброму согласию между собой вправе развлекаться любыми сексуальными играми, а другие вправе смеяться над ними, как некогда смеялись Петроний и Ювенал. Не вижу ни малейшей необходимости запрещать то или другое.

Я люблю называть своё устрашающее отечество Третьим Римом, мне нравится это точное определение, даже если при его упоминании кто-нибудь из нынешних политических активистов обделается. Но в Риме третьем со времён Рима древнего нравы народа немножко изменились. Бывает такое, ничего не поделаешь. Я рассказываю о нравах, как и подобает поэту, пусть и называю это дело на современный манер – исследованием коллективного бессознательного.

Между тем, Люцифер улыбался мне как ни в чём не бывало, и я сообразил, что моё беспокойство было избыточным. Видимо, там, на звёздах, вообще не беспокоятся о подобной хрени. И всё же, осознавая свой досадный промах, который был важен не столько для него, сколько для меня, я предпочёл ответить примирительно:

– Понимаешь, отвратительный факт моего рождения не может отменить великой и трагической красоты, которую я застал здесь. Ни материнской ласки, ни первых неуклюжих объятий отца, который пробовал качать меня на руках, показывая мне из окна трубу котельной и рассказывая о том, что из неё идёт дым. Я так и воспринял этот мир – как трубу, из которой идёт дым. Затем было много хорошего – детство, юность, любовь, книги, тусовки, путешествия. Но любопытство заставило меня заглянуть за грань бытия, и я увидел там вещи, на которые нельзя смотреть смертному. Мне хотелось кому-нибудь рассказать о них. Я не знал, как это сделать. И не был убеждён в том, что это вообще нужно. Только новое знание жгло меня изнутри до тех пор, пока от всего, чем я был, не остался лишь холодный пепел.

– Пепел, говоришь, – иронически хмыкнул мой собеседник, – Оттенок твоего лица не назовёшь пепельным. Скорее оно красное, так что пожар ещё не потушен.

– Можешь не верить, да тебе и незачем. Верить в то, что всё было не напрасно, могу только я. Честно говоря, у меня не осталось ничего кроме этой веры. А теперь я болтаю с тобой здесь, стараюсь грамотно расставлять матерные слова, мы издеваемся друг над другом, а из трубы продолжает идти дым. Скоро и я стану этим дымом. И все, кого я люблю. Да, я обожаю свою родину. С маленькой буквы и без всякой экзальтации. Но и без малейшего лукавства. Другой у меня нет. Здесь я родился и прожил всю свою бестолковую жизнь. Я вижу сны об этой земле. По ночам я летаю над Мангупом или Караби. Только об этом нельзя говорить на умняке. Лучше бы мы напились с тобой сегодня!

– Это я летаю, ты только смотришь, – уточнил он, – Ты летать не умеешь.

– Какая разница, если ты всегда летишь в том направлении, которое я указываю? Тебе только бы спорить, честное слово! А политика… Я всегда хотел жить или в огромной империи, или в маленькой пиратской республике. По сути это одно и то же – нечто, дающее тебе возможность чувствовать себя гражданином мира. Империя для меня – это русский язык, и ничего больше. Главное, чтобы государство не хватало тебя за шиворот в тот момент, когда ты…

– Можешь не продолжать, я прекрасно понимаю! – с готовностью отозвался Люци, сбивая пепел со своей сигареты, – Более того, всячески приветствую! Легалайз форева! Косяк в зубы и сучку на член – это обязательно!

Он сопроводил свои шутовские восклицания настолько выразительными жестами, что я не смог удержаться от смеха:

– Экий ты рубаха-парень! Только не пытайся подкупить меня очаровательной вульгарностью. Всё это уже было. Теперь я злобный старый хрен, который не постесняется закончить начатую фразу. С твоего позволения, разумеется. Чёртово государство не имеет ни малейшего права мешать человеку высказывать свою точку зрения на происходящее вокруг него и называть вещи своими именами.

– Право же, ты слишком серьёзен. Да хер с ним, с этим государством. Людьми вечно правит какая-нибудь сволочь, пора к этому привыкнуть. Ты уже затрахал меня своей гражданской лирикой! Думаешь, легко от стихотворения к стихотворению перевоплощаться из томного декадента в яростного берсерка, а затем в ироничного пацифиста, одновременно являющегося убеждённым революционером? Скажу тебе прямо, совсем не легко. И ты ещё имеешь наглость требовать от меня быть убедительным в каждой из этих нелепых социальных ролей!

– Нет у меня никакой гражданской лирики! – возмутился я, – И не было никогда. Область моих исследований – коллективное бессознательное современного общества, а у него много разных граней, поэтому тебе приходится работать. А как ты хотел? Надо будет изобразить тебя каким-нибудь незамутнённым любителем российских сериалов, чтобы ты сдох от скуки и больше не выёбывался. Декаденты и революционеры ему не нравятся! Тоже мне Люцифер!

Энергично загасив окурок в уличной пепельнице, я кивнул в сторону покинутой нами кафешки:

– Ещё кофе? Дождь усиливается. Как бы наш столик не заняли.

Не дожидаясь ответа, автор двинулся ко входу, и пристыженный лирический герой последовал за мной, бормоча:

– Я не сообщал тебе своего имени. Люцифером назвал меня ты.

– Так будь этого достоин, чёрт побери!

К этому времени я уже твёрдо решил воздержаться от выпивки и во что бы то ни стало вытрясти из мерзавца более или менее приличное интервью. Застеклённая дверь кофейни отразила окружающий мир за моей спиной. Разумеется, никакого Люци там не было. Только моё собственное лицо, слегка искажённое нелепой гримасой непреклонной решимости. Блядь, надо было хотя бы побриться. Да, всё то же лицо на фоне мокрого асфальта, расцвеченного яркими пятнами опавших листьев и убегающей вдаль улицы, живо напомнившей мне одну из картин Моне. Размытые контуры людей в плащах и лёгких куртках – есть одинокие, есть парочки, есть компании. Весёлые или грустные, они подчиняются власти дождя, убегая от него и от собственной судьбы, сопровождаемые страшным и торжественным отсветом осенней листвы старых деревьев, окрашивающей происходящее в цвета старого золота и запёкшейся крови.

Нет, символика цвета меня больше не интересовала. Магия воображения работала напрямую, и я чувствовал некое единство с этими неопределёнными прохожими, хотя и не мог разделить с ними домашний уют, употребление гашиша, выпивку и секс. Я хорошо понимал, что сейчас открою дверь, и этот странный, сложный и притягательный мир исчезнет. Дверь в каждый из таких миров для нас открывается лишь на мгновение, но где-то для каждого из них существует собственная глубокая и радостная вечность, о которой говорил Ницше. Фактически передо мной оказалось две двери, и у меня был выбор. Я выбрал кафешку.

Разумеется, мой собеседник на упомянутой картине отсутствовал. Его и не могло там быть. Своих ангелов, демонов и лирических героев мы создаём сами. Но концентрация творческой воли способна творить чудеса, я успел только щёлкнуть пальцами, и явственно увидел своего Люцифера, который мирно плёлся сзади, всем своим видом старательно изображая растерянность.

3

Людей в кафешке заметно прибавилось, однако наш столик чудом оказался свободен, и скомканная салфетка всё ещё лежала там, где я её оставил. Заказав кофе и апельсиновый сок, мы с удовольствием заняли исходные позиции. Дождь и пронизывающий ветер быстро учат довольствоваться малым.

Рядом обосновалась шумная компания молодёжи, парни и девушки радостно тыкали пальцами в экраны телефонов, передавая их друг другу и что-то показывая. Время от времени слышалось мерзкое кваканье рэпа, но нас это не особо напрягало. Правда, мне всегда казалось странным то, что люди, внешне совсем не похожие на гопников, могут слушать подобное говно.

Чуть дальше трое серьёзных мужиков с квадратными фейсами обсуждали свои дела, один из них теребил в руках кожаную папку, а другой доставал из портфеля бутылку коньяка и пластиковые стаканчики.

За столиком напротив элегантно одетая женщина средних лет, отодвинув бокал с наполовину оприходованным коктейлем, сосредоточено и быстро набивала какой-то текст на ноутбуке.

Возле стойки суетилась довольно умильная пожилая парочка с ребёнком – видимо, дедушка с бабушкой привели насупленного внука полакомиться мороженым. Как вскоре выяснилось, их подопечного отнюдь не привлекали сладости, он упорно требовал немедленно вернуть ему изъятый смартфон.

Пару минут Люци смотрел на окружающих, почему-то улыбаясь, а затем повернулся ко мне:

– Я готов соответствовать твоим капризам.

Мне было лень думать над тем, хочет ли он меня подъебнуть, следовало пользоваться моментом и ловить его на слове.

– Вот и чудесно. Мне нужно от тебя интервью. Я сделал книгу стихов, но у неё нет предисловия. Не самому же мне о ней рассказывать.

Он кивнул, и я продолжил:

– Тогда включаю диктофон и задаю тебе первый вопрос. Что ты чувствуешь, когда я пишу о тебе? Расскажи о процессе создания стихотворения с точки зрения его лирического героя.

– Ты хочешь сказать – с точки зрения бессмертного духа? Пойми, дело тут не в идиотском пафосе, а в элементарной точности. Ты всегда задействуешь это измерение, если работаешь всерьёз. И сделать это непросто. Взгляни на этих людей вокруг нас. Они же не вызывают у тебя отвращения, а к некоторым из них ты можешь даже испытывать безотчётную симпатию. Это просто нормальные люди, и в каждом из них горит искра знания и бессмертия. Она и озаряет временную плоть своим сиянием. Искры легко общаются между собой, но для этого их носители должны пребывать в духе. Раньше, когда люди ещё во что-то верили, такое бывало в храме во время богослужения. Теперь подобное чудо изредка происходит на каком-нибудь рок-концерте. Если песня хорошая. Но почитай посты и комментарии в соцсетях и прочих интернет-пабликах, и от твоей эмпатии очень скоро не останется и следа, ты возненавидишь человечество. Оно и понятно – концентрация глупости, подлости, безвкусицы и немотивированной агрессии там действительно зашкаливает. Задумывался над тем, почему это так? Такие же люди ведь пишут. Те же самые. Только в цифровой сети ты видишь не живой свет искры каждого из них, а репрезентацию социальной личности.

– Которую формирует коллективное бессознательное посредством добрых советов собственного отражения в зеркале. Да, я читал конспекты лекций Лакана, и знаю, что это так. Однако в бессознательном много чего намешано. Хорошая песня или символ искренней веры, позволяющие искрам потолковать между собой, тоже через него работают. Иного пути у искусства нет. Итак, я задумал сочинить стихотворение. Что делаешь ты?

– Начнём с того, что ни одно из задуманных тобой стихотворений не было реализовано. Или получалась полная лажа. К счастью, ты не страдаешь графоманией и обычно задумываешь более простые вещи. Настоящий творческий процесс начинается с того момента, когда я внушаю тебе идею стихотворения и указываю направление поиска. Ты воспринимаешь это как смутную, но эмоционально захватывающую тебя мелодию. Просто так от неё не отвязаться, и ты начинаешь объективировать свои ощущения, пытаясь передать воображаемое звучание при помощи фонем своего языка. На данном этапе тебя мало волнует смысл сказанного, хотя он обязательно появится позже. Пока ты занят главным, ты создаёшь интонацию. Интонация – это готовый образ. Тот самый лирический герой. Остаётся вдохнуть в него немного огня.

– Как это происходит?

– Есть разные способы.

– Какие?

Люци рассмеялся, мотнул головой и на минуту задумался, прежде чем ответить:

– Да будто ты сам не знаешь! Любовь. Гнев. Страдание. Глубокая медитация. Я предпочёл бы первый и последний, но ты охотно использовал и оба промежуточных. Не скрою, это делает твою лирику более разнообразной, но иногда мне приходится нырять в довольно мрачные глубины. Я тебя понимаю, у людей твоего типа столкновение с пошлостью этого мира неизбежно вызывает ожесточение.

– Ты прав, порой мне хочется его уничтожить, – перебил я, поскольку почувствовал, что он угодил в точку, а мои кулаки сжимаются, и в ответ на его вопросительный взгляд уточнил, – Мир, чёрт бы его побрал! Такой пакости не должно существовать, как бы ни обманывали нас ошеломляющие закаты и светлые улыбки. Здесь каждый обречён и ничто не вечно кроме всепожирающего времени. К сожалению, даже если сейчас правящие нами ничтожества устроят большую ядерную войну, мир со своим проклятым временем и причинно-следственными связями никуда не денется, только горя в нём станет больше. Я презираю утешительное искусство, расписывающее новыми узорами поверх старых блядскую ширму, которой мы стыдливо прикрываем неизбежность.

Люцифер выставил вперёд обе свои ладони, словно преграждая ими поток моей возмущённой речи. Я узнал эти ладони, они были моими. Нечто резкое и неприятное полностью сдуло мой обличительный пафос.

– Всё это прекрасно, только здесь есть одно противоречие, – произнёс голос за ладонями, очень похожий на мой собственный, – Ты не очень-то хочешь уничтожить людей, которые тебя окружают. Даже совсем не хочешь. Тебе будет спокойнее, если чувство, которое ты к ним испытываешь, я назову холодным словом «понимание», хотя это просто любовь. Ты ненавидишь мир за то, что он убивает и перемалывает всё, что ты любишь, и это естественно. Однако гнев и печаль проходят, а радость бессмертна. К сожалению, твоя печень, огорчённая обилием наркоты и алкоголя, редко позволяет тебе почувствовать нечто подобное.

– Ну, болезнь Прометея свойственна писателям. Помню, Бродский иронизировал на эту тему в одном из интервью. Кстати, как тебе Бродский?

– Для вашего поколения он был абсолютно культовой фигурой, и здесь всё совершенно ясно. Я смотрю на него спокойнее. Он классный, конечно. Ты не зря упомянул интервью – они у него мне иногда нравятся больше стихов. Они глубже и отчётливей. Стихи отличные, спору нет, но в них в какой-то момент стиль заменил человека. И этот стиль начали транслировать все, кому не лень. Ты же сам душил себя всякий раз, когда тебе хотелось написать что-нибудь в стиле Бродского.

– Да, было дело, – я не мог с этим не согласиться, – Меня интересовала другая мелодика. Мне нравился Блок, которого Бродский не слишком-то праздновал, насколько я помню. Правда, ещё мне нравилась Цветаева, которую Бродский боготворил. Да и многие стихи самого Бродского тоже нравились. Наверное, дело не в этом. Я не хотел подражать ему, это понятно. Поэт просто обязан быть самим собой, в этом его главное отличие как от ловкого версификатора, так и от заурядного графомана. Мне хотелось говорить о своём. Бродский прекрасный мастер, но меня не устраивала его интенция. Я мистик, и мне в какой-то степени претил позитивистский дискурс, вся эта ироническая натурфилософия, которая в итоге привела человечество к созданию искусственного интеллекта и отказу от собственной субъектности. Единственное, что способно противостоять подобному финалу – это осознание окружающей реальности как тайны, а это и есть мистика. Именно поэтому я говорю с тобой и прошу тебя объянить, как ты играешь написанное мной стихотворение.

Люци поморщился, затем улыбнулся и начал говорить, как бы нехотя, но всё больше и больше воодушевляясь по ходу своей речи:

– Я становлюсь твоей мыслью, твоим настроением, твоим намерением. Это не всегда легко, иногда неприятно, и тем не менее, я это делаю. О да, конечно, я требую от тебя совершения некоторых ритуалов. В каком-то смысле мне приходится заставлять тебя делать некоторые вещи. Я не смогу выполнить свою работу, если ты не будешь гореть по-настоящему. Как известно, искусство требует жертв, и в жертву ему должен быть принесён этот мир, предназначенный для аннигилирующего материю огня творчества. А это значит, что в жертву должен быть принесён ты, камрад. Ну, и всё, что тебя окружает – «эти женщины, метры, рубли», как пел твой любимый Башлачёв. Что там? Чувственная красота? Какая прелесть! Бросайте её в огонь! Ты вдохнёшь аромат этих цветов, ты выпьешь это вино, ты натянешь на член эту сучку, и твоя жалкая плоть выделит эндорфины, необходимые тебе для того, чтобы закончить стихотворение о безжизненных ледяных полях, над которыми чёрными птицами кружат моя скорбь и моё отчаяние. Мне абсолютно похуй, что будет с тобой, жалкое ты существо. Но ты обязан дописать текст, а я обязан это обеспечить. Я хочу услышать эту музыку, понимаешь? Последнее слово отзвучит вздохом отлетающей души, а затем безмолвно ляжет в строку словно тело в могилу, и когда страдающее нечто превратится в блаженное ничто, я ненадолго обрету покой. Где-то так. Ты доволен?

Да, мне понравился этот наворот. Очень понравился. Наверное, за исключением довольно ярко выраженной в нём мизогинии.

– Неплохо сказано, я даже соглашусь с твоим определением меня как жалкого существа, поскольку я всего лишь тело и личность, а это вещи материальные и смертные, склонные к блядству, честолюбию, ненависти, алкоголизму, наркомании и прочим нехорошим вещам, которые только и позволяют им существовать в этом мире. В противном случае эти тела и личности давно свели бы счёты с жизнью, поскольку им стало бы нестерпимо скучно. Непонятно только зачем ты постоянно называешь боевых подруг сучками. Я к ним так не отношусь, да и феминистки меня с говном сожрут.

– Да и хуй с ними, с феминистками! – ёрнически подмигнул мне Люци.

– Хуй – это вряд ли. Разве что силиконовый, – заметил я, а когда Люци заржал, назидательным тоном добавил, – Впрочем, не вижу в этом ничего плохого. Я за свободу выбора.

– Я тебе подгоню токсичной маскулинности покруче. Помнишь сатирика Задорнова? Так вот он, ссылаясь на своего кореша, писавшего некое славянское фэнтези, однажды на голубом глазу объявил о том, что ваше русское слово удовольствие означает всего лишь волю уда. И ничего больше. Ты же не только старенький, но и грамотный мальчик, и значение слова уд тебе прекрасно известно.

– Ну да, это всего лишь старинный синоним нынешнего слова член. Оба варианта могут обозначать любую руку или ногу, хотя обычно воспринимаются как прямое указание на пятый элемент мужского естества. Что касается удовольствия, я не слышал этой версии от Задорнова, однако всегда учитывал упомянутую коннотацию. Она слишком очевидна. Столь же очевидно то, что она не является единственной или даже главной. Знаешь, я испытываю настоящее удовольствие, которое в миру вообще-то привык попросту называть кайфом, когда пью правильно сваренный кофе. Здесь неплохой, кстати, даже напомнил старые тусовки в кофейне на Архивном спуске. Или если я любуюсь распускающимся цветком. Или когда читаю классную книгу. И представляешь себе, я как-то совершенно не привык при этом вздрачивать. Хороший секс – занятная штука, только незачем сводить к нему всё. Нам давно пора снять очки дедушки Фрейда. И прекрати хейтить подруг, мне это неприятно. Надеюсь, ты ещё не вступил в «мужской союз», или как там ещё называется это общество агрессивных импотентов.

– Да нет, ты не врубаешься! – сказал мой лирический герой, запивая смех апельсиновым соком, – Я люблю и уважаю женщин. Во всяком случае, сочувствую им больше, чем мужчинам. Они совершеннее, поэтому здесь им труднее. Речь идёт исключительно о сексуальной игре. Женщина может быть сколь угодно свободной и высокоинтеллектуальной особой, но в постели ничто не мешает ей превратиться в сучку. Мужчины довольно грубые существа, они любят такой кайф. Вернее, удовольствие. Я прав?

– Надо подумать.

К этому моменту я с ужасом заметил то, что в кафешке стало подозрительно тихо. Внешний шум дождя и осенней бури был вполне отчётлив, но внутренний гомон умолк, и это могло означать только одно – нас слушают. И мужики с коньяком, и женщина с ноутбуком, и даже молодняк со своими телефонами. Лихорадочно соображая, не наговорили ли мы ещё на статью уголовного или административного кодекса, я решил, что лучшая оборона в таком случае – это нападение.

– Что ты думаешь о России? – спросил я своего визави, – Мы победим?

– Разумеется, – ответил он, – Только не все и не сразу. Но погоди говорить о войне, я ещё не закончил рассказывать тебе о сексе. Ты думаешь, что знаешь о нём всё? Скольких бы ты ни трахнул, это не имеет значения. В любом случае то, что вы способны делать друг с другом отмеренными вам органами наслаждения, не идёт ни в какое сравнение с нормальным сексом в непроявленности. Ты понимаешь меня? Должен понимать, я тебе периодически нашёптывал об этом, когда ты волочился за очередной томной задницей, иногда без всякой надежды её оприходовать, поскольку все обстоятельства были против этого. А скольких женщин, которые буквально бросались тебе на шею, ты отверг с холодным дружелюбием, поскольку они оказались не в твоём вкусе? Тебя никогда не интересовала реальная женщина, только её образ, существующий в создаваемом тобой художественном мире. Другое дело, что тебя не могли удовлетворить умозрительные абстракции, плоть и кровь должны были быть настоящими. Ты классический нежный вампир. Не вышло бы из тебя Казановы.