Олег Рой
Страх. Книга вторая. Числа зверя и человека
Он сделал небольшую паузу. Я молчал.
– Пока мы не имеем всей полноты власти, – сказал он, и его взгляд стал каким-то рассеянным, словно он говорил не со мной, а с каким-то невидимым собеседником. – Но мы захватываем ее, как раковая опухоль захватывает организм. Извини за сравнение, но точнее не выдумать. Наши метастазы уже везде. Они пожирают общество, клетка за клеткой, ткань за тканью, орган за органом. Только в отличие от канцера наше распространение несет жизнь и свободу. Немного терпения.
Он говорил и едва заметно улыбался.
– И какова же наша конечная цель? – отважился спросить я.
– Если искать конечную цель во всем, – сказал он, словно продолжая разговор со своим невидимым собеседником, – то конечной целью любого человека будет могила. Есть нечто большее, чем конечная цель. Хотя мало кто это понимает.
Он посмотрел прямо на меня, и я вновь почувствовал себя жуком, которого разглядывает любознательный ребенок. Сейчас мне оторвут лапки. Не со злобы, а просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Дурацкая мысль, но, зная моего шефа… вообще-то с него бы сталось оторвать кому-нибудь «лапки», просто чтобы поглядеть, что из этого выйдет. Кстати, за последние пару месяцев уже тысячи женщин сами принесли ему свои «лапки» на «отрывание». Я поежился от собственного сравнения.
– Мы все умрем, – сказал Ройзельман с каким-то мрачным удовлетворением в голосе. – Я умру, ты умрешь, наша с тобой любовница умрет, и все ее достоинства съедят могильные черви. Но пока мы живы. И пока этот прекрасный процесс не завершился, жизнь – это и есть цель. Жизнь и свобода от страха.
Холодея от собственной наглости, я едва слышно спросил:
– А чего боитесь вы?
И тут он впервые улыбнулся по-настоящему. Что это была за улыбка! Убийственная! Буквально. Если бы я был Альбрехтом Дюрером (единственный художник, чьи рисунки мне по-настоящему нравятся), я бы рисовал смерть только с лицом Ройзельмана. И смерть улыбалась бы.
– Ничего, – сообщил он с этой самой убийственной улыбкой. – Уже ничего, Ойген. Впрочем, это не имеет значения.
Уже?
Выходит, было время, когда Ройзельман чего-то боялся?
Было и прошло?
И – главный вопрос – зачем Ройзельман меня сегодня вызывал? Сообщить о том, что полицейский выжил (собственно, выжила, но это совершенно не важно), можно было и по телефону. Это полминуты. Зачем нужно было терзать меня еще час? Чтобы в очередной раз продемонстрировать почти божественное (или дьявольское) всевидение? Или просто для подкрепления условного рефлекса: хозяин – здесь? Или шефом двигало еще что-то, вовсе не доступное моему пониманию?
15.12.2042. Город.
Городская клиника. Феликс
Врач Риты – молодой, лет, может, на пять старше меня, шатен с водянисто-серыми глазами и совершенно не идущей ему козлиной бородкой – не понравился мне сразу. Может, потому что из-под халата посверкивал значок Корпорации на лацкане пиджака? Или усталый взгляд показался мне слишком равнодушным? Или желтые от табака пальцы раздражали?
– Ваша девушка была прекрасным водителем, – сказал он, закуривая какую-то крепкую дрянь вроде той, которой травится Рита.
– Была? – испуганно переспросил я.
– Вряд ли она когда-нибудь еще сядет за руль, – он пожал плечами, – даже при самом благоприятном исходе. Но в данном случае ее умение и реакция спасли ей жизнь.
– Что с ней? – нетерпеливо спросил я.
– В момент удара она успела сбросить ремень безопасности и открыть дверь машины с противоположной стороны. Это спасло ей жизнь и могло спасти ее вообще: удар вышвырнул ее на дорогу, так что она отделалась ушибами, ссадинами и несколькими не особо серьезными трещинами. Но при этом она сильно ударилась головой – то ли об дверь машины, то ли о землю, она сейчас мерзлая.
Я молчал, не в силах вымолвить хоть одно слово.
– В общем – посттравматический инсульт со сложной клинической картиной. Показана нейрохирургическая операция. Дело, в общем, плохо, но не безнадежно.
– Почему же ее не оперируют? – не понял я.
– Это деликатный вопрос. – Врач выжидательно и оценивающе глядел на меня.
Я взорвался:
– Да говорите уже как есть!
– Именно поэтому я вас и вызвал, – абсолютно спокойно сообщил он. – Видите ли, у нее нет общей страховки. Только профессиональная. Страховое общество уже заявило, что данный случай не входит в рамки контракта, – госпожа Залинская находилась не на службе.
– И что это значит?
Он вздохнул:
– Это значит, что у вашей девушки нет денег, чтобы оплатить свое лечение. Стоимость операции довольно значительна. – Он назвал сумму, от которой у меня потемнело в глазах. – Плюс сопутствующие расходы: стоимость палаты, обслуживания, медикаментов, аппаратуры. Это тоже немалые деньги. И сумма все растет.
– И что же делать? – Я по-прежнему не понимал, зачем он мне все это рассказывает. Поиздеваться, что ли? Ясно же, что у меня нет таких денег. И знакомых миллионеров – тоже нет.
– Нужную сумму, – равнодушно сообщил мой визави, – может обеспечить участие госпожи Залинской в Программе. В качестве донора.
Господи! У меня перехватило горло.
– На текущий момент однократное донорство покрывает стоимость и операции, и уже сопутствующих расходов. Но сумма постоянно растет, поэтому не советую вам тянуть с решением. Через сутки с небольшим сумма пересечет эту планку, и придется искать дополнительные средства. Это не считая того, что успех такого рода операций напрямую зависит от того, насколько быстро проведено вмешательство.
У меня все тело стало ватным, а голову словно набили колючим сеном. Что делать?! У меня же ничего нет! Совсем!
– Скажите, а если я выступлю донором?
Доктор скептически посмотрел на меня:
– Вообще-то мужской организм, как известно, для участия в Программе непригоден.
– Нет-нет, не в этом смысле. Я могу пожертвовать каким-нибудь органом…
– Органы сейчас успешно воспроизводят на 3D-принтерах, – сухо заметил мой собеседник, – а люди, потерявшие конечности, и вовсе предпочитают прекрасные киберпротезы корпорации Фишера. Зачем возиться с приживлением чужой, эстетически несовершенной конечности, если можно заказать почти такую же, как была, но более надежную, пусть и неживую? Нет, господин Зарянич, вы здесь ничем не сможете помочь.
Я чувствовал себя так, словно сорвался с горы и лечу в пропасть. Но еще не упал, не разбился, значит…
– Я понимаю, вам надо подумать. Но не тяните с этим, повторяю, – сказал он, уходя. – Времени не так уж много, и оно идет.
Он ушел, а я остался торчать у дверей клиники. Без малейшей идеи в голове.
Я все еще крутил в руках коммуникатор. Коммуникатор? Но кому звонить? Максу? Да, Максу. У него, конечно, таких денег тоже нет, но, может, он что-нибудь придумает, посоветует?
Однако уже по голосу Макса стало ясно, что все еще хуже, что беда одна не ходит.
– У мамы инсульт, – сказал он вместо приветствия.
У меня в душе оборвалась последняя ниточка надежды. Теперь точно помощи не будет ниоткуда. Я один в этом мире, совершенно один.
– Макс, ты где?
– В клинике, в первой реанимации.
– Я тоже в клинике. Где точно?
– Третий этаж, бокс триста пять.
Когда я поднялся наверх, Макс сидел в палате, возле матери. Усталый, подавленный, практически раздавленный человек. Его трудно было узнать. Наверное, я просто сообразил. Не был готов к тому, что могу увидеть, слишком привык считать его неуязвимым Суперменом, которого ничто не может вышибить из седла.
– Это конец. – Голос Макса был едва слышен.
Я посмотрел на мониторы, безжалостно фиксирующие жизненные (по сути – предсмертные, томограф не обманешь) показатели Анны, и на мгновение вспомнил Алекса: кажется, я впервые почувствовал, что именно пережил мой учитель пятнадцать лет тому назад.
– Зачем ты звонил, что случилось? – Макс справлялся с эмоциями быстрее меня. Спасатель.
Думаю, меня подтолкнула именно эта мысль. Да, ясно, что грузить его еще и своей (Ритиной!) бедой было сущим эгоизмом. Но – ведь, несмотря на собственную трагедию, он вспомнил о моем звонке и…
И я выложил все, включая стоимость операции и предложенный «выход». Услышав о предложении доктора, Макс присвистнул:
– Совсем зарвались, гады. Все им мало. Любую женщину готовы искалечить, чтобы побольше хапнуть. Черт! Нейрохирургия – да, это дорого, сумму за операцию он тебе, скорее всего, правильную назвал. Черт, черт, черт! Феликс, я не знаю, где можно взять такие деньги. Мне, конечно, неплохо платят, но это несопоставимые суммы. Можно было бы продать дом, но с такой срочностью… нет. Не знаю.
– Вот и я не знаю, – прошептал я, теряя последнюю надежду.
Любая идея разбивалась об очередное «но».
– Позвоню Ойгену, – решительно заявил Макс. – Может, он что-нибудь придумает, он же на эту чертову Корпорацию работает.
Душа восставала против этого решения, но что еще остается? Обратиться к Алексу? Несмотря на всю его заботу, кто ему я?
Но я позвоню и ему. Только соберусь с мыслями. Потому что это будет уже действительно последняя – самая последняя надежда. Которая тоже наверняка разобьется об очередное – последнее – «но».
15.12.2042. Город.
Мария
После смерти родителей больше всего я боялась, что сначала однажды ночью Рита не придет ночевать (такое случалось часто, и я к этому уже привыкла, как и к тому, что время от времени до нее невозможно было дозвониться), а утром мне позвонят и скажут…
Позвонили мне не утром, а только в обед, точнее, после третьего урока. То есть звонили мне с девяти утра, но мой телефон лежал в сумочке, а сумочка, как всегда, – в учительской. А поскольку первый урок был спаренный, а после второго я забежала в столовую перекусить, к телефону я подошла только на третьей перемене.
– Мария Залинская? – холодно осведомился незнакомый голос. – Я из городской клиники, первое отделение реанимации.
Правду говорят, что с человеком всегда случается именно то, чего он в жизни боится больше всего. Я увидела все так ясно, как бывает при вспышке молнии.
– Она жива? Она будет жить?
– Да, но…
– Что «но»? Говорите же! – Я практически кричала в трубку.
– Нужно кое-что обсудить. Не по телефону. Подъезжайте сюда. И, пожалуйста, как можно быстрее.
– Что именно обсудить? – Я ничего не соображала, говорила по телефону вместо того, чтобы уже мчаться в клинику.
Но мой собеседник уже отключился.
Кажется, меня еще хватило на то, чтобы отпроситься у сестры Валентины – дети ведь не виноваты, урок нельзя отменять. Да, точно, я отпросилась, потому что она велела нашему завхозу подвезти меня до клиники, напутствовав печальной улыбкой:
– Бог пусть поможет вашей сестре и вам.
Наш завхоз, пожилой, но еще крепкий мужчина с морщинистым лицом и черными цыганскими глазами под густыми, как осенние тучи, бровями, молча завел старенький приютский микроавтобус и жестом пригласил меня занять место рядом с собой. Всю дорогу перед моим внутренним взором безжалостно крутились кадры из полицейской хроники: изломанные, изуродованные, обожженные жертвы автокатастроф.
Боже мой! Рита, моя сильная, моя отважная сестра! Что мне отдать, чтобы ты жила?
Когда мужчина в наброшенном на плечи белом халате (наверное, это был лечащий врач Риты) назвал мне стоимость операции, на меня словно рухнуло небо. Как же это?!
У нас с Ритой не было никаких сбережений, все, что оставалось от родителей, было потрачено на учебу. Машина после аварии не подлежала ремонту, а на квартире висел недовыплаченый кредит – пусть и небольшой, но перезаложить ее просто не получится. Тем более у меня.
Вот будь на моем месте Рита, она как-нибудь бы справилась, но я – не она. Я непрактичная, я…
Когда врач в наброшенном халате предложил мне донорство в Программе, я возблагодарила небеса. Ну, подумаешь, рука (или нога)! Ради Риты? Чтобы она жила? Да сколько угодно!
Да, сколько угодно…
Доктор одобрительно кивнул, быстро набрал какой-то номер, обменялся с кем-то несколькими короткими, деловыми, односложными фразами.
– За вами вышлют машину, – сообщил он. – К счастью, у меня на примете как раз есть семья, которая давно хотела иметь ребенка. Вы спасете свою сестру ценой потери одной конечности. – Он вздохнул. – Если бы можно было обойтись без этого. – Это прозвучало довольно фальшиво, но мне было все равно. Главное – Рита выживет. – Клиника пойдет вам навстречу, – объяснял он, пока мы ждали машину. – Пока вы оформляете документы и реализуете контракт, мы будем проводить поддерживающую терапию за свой счет. Но не тяните с этим.
Как будто я собиралась тянуть! Быстрее, быстрее, где там эти чертовы документы на донорство, где там этот ваш аппарат?!
У выхода из отделения доктор усадил меня в новенький «Роллс-Ройс».
Когда я садилась в машину, над нами пролетели два ворона. Они летели совсем низко и зловеще скрежетали. Наверное, это были те самые… Провожали…
Глава 2. Жертвоприношение: донация[2]
15.12.2042. Город.
Клиника. Анна
Боль была всеобъемлющей и бесконечной.
Она плескалась в моей голове тяжелым багровым морем, и от нее некуда было бежать. Я сама врач и прекрасно понимала, что это значит. Никаких иллюзий у меня не было.
Собрав волю в кулак, я открыла глаза. Передо мной словно плыл туман, но усилием воли я разогнала и его. На самом деле это просто. Я сказала бы, адски просто – надо только смириться с тем, что твоя боль больше никуда не уйдет. И действовать, не обращая внимания ни на что.
Как тогда, в то бесконечно далекое время, когда у моей кровати в совсем другой клинике появился змий-искуситель. Лишенный каких бы то ни было человеческих чувств, с холодными змеиными глазами.
Искоса (голова не поворачивалась) я бросила беглый взгляд на мониторы. Да уж, убедительно. На томографе была прекрасно видна картина разрушений – алые пятна кровоизлияний растекались по мозгу, проникали вглубь, поражая его слой за слоем. И каждое мое усилие – мыслить ли, двигаться ли – усугубляло и без того безрадостную картину. Все-таки человек – удивительное существо: мне казалось, что я все чувствую и понимаю совершенно ясно, хотя, судя по показаниям приборов, конец меня как личности приближался стремительно и неотвратимо. И я его, похоже, еще ускоряла.
Неподалеку от меня, но глухо, как сквозь подушку, слышались голоса Макса и Феликса.
– Я сейчас позвоню Ойгену, – говорил мой сын. – Может, он что-нибудь придумает, он же на эту чертову Корпорацию работает.
Как страшно было это слышать! Как же я хотела остановить его! Сказать, что Корпорация – это чудовища, в которых нет ничего человеческого, и Ойген – такое же чудовище. Враг.
Нужно рассказать Максу правду, до которой он даже сейчас, когда везде кричат про АР, так и не додумался.
Но я не могла, я не могла произнести ни слова.
– Алло… Ойген, это Макс. Тут такое дело… Короче, у Феликса девушка попала в аварию… Нет, не знаю где! В общем, у нее посттравматический инсульт, нужна операция… Что-что, сам не знаешь?.. Деньги нужны!.. Ты теперь, ходят слухи, большая шишка… И мать у меня тоже в больницу попала! И почти с тем же диагнозом… Нет, я думал, ты ведь мог бы распорядиться, чтобы Риту прооперировали сейчас, а я потом заплачу эти чертовы деньги… Риту… это Феликса девушка… автомобильная, какой-то мудак на автотрейлере въехал… Какая разница где? На окружной… Я буду очень тебе обязан, и Феликс… я понимаю… Ну ты уж постарайся! Хорошо, сразу мне звони… Спасибо, мы ждем. Он сказал, что попробует. – Макс, видимо, старался успокоить Феликса.
К этому моменту сил у меня стало немного больше. Цена этого улучшения была прекрасно видна на томографе. Я сама приближала смерть своего мозга, но мне было за что платить эту цену.
– Он ничего не сделает. – Мой голос почти не дрожал.
– Мама!..
Макс бросился ко мне, упал на колени у кровати…
– Почему? – тихо спросил Феликс.
– Ойген не друг. – Каждая фраза требовала от меня таких усилий, словно я поднимала с земли железную наковальню. – Он враг. Он работает на Ройзельмана.
Я могла сказать гораздо больше. О том, что Ройзельман – опасный маньяк, фанатик, одержимый идеей торжества науки, для которого люди – лишь объект для наблюдений и экспериментов. Но у меня просто не было на это сил.
Я посмотрела на Макса. До чего же он все-таки хорош! К сожалению, как ни пыталась я найти в его чертах сходство с моим погибшим мужем, мне этого не удавалось. И если бы я не знала, что партеногенез невозможен для человека – до сих пор невозможен, я решила бы, что Макс только мой сын. Он очень похож на мои собственные юношеские фото. Очень.
Хотя иногда мне казалось, что для Ройзельмана, с его поистине дьявольской одержимостью своими безумными идеями, слова «невозможно» не существует. И тогда мне становилось страшно.
– Твой отец погиб за шесть месяцев до твоего рождения, – начала я, собрав в кулак все свои силы. – Мы попали в аварию. В горах. Машина сорвалась на каменную осыпь и взорвалась. Эрик успел меня вытолкнуть. И все. Я отделалась несколькими переломами и ушибами.
– А как же нога? – Макс смотрел непонимающе, почти отчужденно.
– Я не хотела жить без Эрика. Едва не сошла с ума. Меня привязывали к койке, чтобы… Больше всего меня убивало, что Эрик просил, а я так и не решилась забеременеть.
– Но как же… – Макс был ошеломлен.
– Пришел Ройзельман. Однокашник отца. Не друг, но… И сказал, что может мне дать ребенка от Эрика. Невозможно – тело практически сгорело! Ройзельман сказал, что он сможет. Достаточно одной живой клетки. Ему нужен был эксперимент. Материал для эксперимента.
Я перевела дыхание, говорить становилось все труднее, но рассказать было необходимо:
– Я согласилась.
Макс побледнел, его глаза лихорадочно блестели.
– Компактных аппаратов еще не было. И это длилось шесть месяцев. Больно. Мучительно. Жесткая фиксация. Эксперимент. Материал для эксперимента Ройзельмана…
В моей голове словно разорвалась граната. Все опять подернулось туманом, перед глазами поплыли радужные круги. Я застонала.
– Мама! – Макс схватил меня за руку. – Мама, не умирай, не надо!
– Ты – первый в проекте «Дети-R», – прошептала я, едва ворочая языком. Даже просто думать было больно, больнее, чем сунуть руку в пламя, больнее, чем терять конечность в первой версии ройзельмановской душегубки. – Но ты мой сын. Не верь им, Макс. Не верь.
Внезапно свет начал меркнуть, а боль отступать. Это было даже приятно. Должно быть, я улыбнулась, если кровоизлияние еще не убило во мне эту способность. Сил хватило только на одно последнее слово – «люблю». Надеюсь, Макс услышал.
А потом свет погас окончательно.
15.12.2042. Город.
ЖК «Европа». Мария
Они мне сразу не понравились.
Такую гротескную парочку было еще поискать, классические нувориши образца девяностых годов прошлого века. Я таких только в старом кино видела. Мужчина – толстенький коротышка, не выше меня. Классический костюм, вероятно, от хорошего кутюрье шел ему примерно так же, как корове седло. Его легче было представить в спортивном костюме «адидас» (хотя ничего спортивного в его фигуре и близко не было), а то и в вытянутых трениках и майке-«алкоголичке». Толстые, вроде сарделек, пальцы топырились, словно для демонстрации: на левом безымянном красовалась массивная печатка, на правом – не менее толстая обручалка. Шею обвивала классическая золотая цепь, тоже в палец толщиной. Голова была бритая, зато на мясистом подбородке топорщилась двухдневная седая щетина. Сходство с нахрапистым, прущим напролом кабаном довершали маленькие, хитро-злобные глазки.
Спутница была ему под стать. Анекдотический персонаж. Надутые силиконом губы, неимоверно увеличенная с помощью того же материала грудь, претенциозный кислотно-розовый прикид, изобилующий блесками, пайетками и стразиками, пара кило косметики и килограммов пять всевозможной ювелирки превращали некогда, наверное, миловидную женщину в какую-то жестокую карикатуру на женский пол вообще.
– Проходите, садитесь. – Мужчина старался быть вежливым, но было видно, что в глубине души он испытывает презрение, и оставалось только гадать – не то ко мне лично, в связи с моей незавидной участью, не то вообще ко всем, не удостоенным войти в его круг. – Кофе будете?
Надо же, какой политес. Я помотала головой, отказываясь.
Дама обошлась без политеса.
– Я надеюсь, вы здоровы? – спросила она, слегка растягивая слова и бесцеремонно рассматривая меня как не очень нужную, к тому же сомнительного качества вещь, которую ей пытаются всучить. А что, собственно, церемониться? Это ведь как на рынке – вы нам товар, мы вам деньги. – Не наркоманка, не алкоголичка?
При этом сама она потягивала из бокала какую-то радужную муть, от которой несло спиртом так, что даже я это почувствовала. Что «эта» будет с ребенком делать? Впрочем, ясно что. Нянек наймет. Они же – «выжжжший класс», а остальные (я, няньки, шоферы и так далее) – обслуга. Что-то я злая, почти как Ритка бывает. Впрочем, немудрено, ситуация не так чтоб радостная. А уж персонажи и того хлеще.
Вслух я, однако, поспешно заверила:
– Нет, что вы. Я совершенно здорова.
– А чего тогда соглашаешься на такое? – Она решительно перешла на «ты». – Нищета достала, да?
– Нет. – Во мне крепло возмущение. Больше всего сейчас мне хотелось развернуться и уйти. Да еще и хлопнуть дверью, но – Рита, Рита! – У меня попал в аварию дорогой человек, и…
– …и нету бабок заплатить за операцию, – презрительно закончила она. – Потому что откладывать надо заранее на такие случаи.
С этим трудно было не согласиться. Вот только откладывать пришлось бы лет двести примерно.
– Короче, детка, условия просты. – «Кабан» тоже решил не церемониться и перешел на «ты». – Мы забашляем твоей сеструхе на лечение. Сумму мне доктор назвал. Ничего себе сумма… Хороший кусок придется отстегнуть. Короче, мы вам бабки, а ты отдаешь нам ребенка из своей руки. Отказ от него сейчас напишешь здесь же. Оплата по факту – как только тебе наденут аппарат, баблос капнет на счет клиники, и все в шоколаде. О’кей?
Я подавленно кивнула.
– Ща, только мой нотариус подъедет. Хочешь выпить?
Я отрицательно покачала головой.
– А пожрать чего-нибудь?
– Спасибо, не надо.
– Ну, как скажешь. – Он налил себе чего-то из тяжелого графина, выпил и зачавкал сразу тремя ломтями семги, цапнутой со стоящего на угловом столе закусочного блюда.
Подъехавший вскоре нотариус походил скорее на какого-нибудь вышибалу из второсортного бара. От моего клиента его отличал только высокий рост и ширина плеч, так что он напоминал не кабана, а скорее быка. Ну ладно, для целого быка он все-таки, пожалуй, не дорос, так что смахивал он на бычка.
– Ну че, на мази дело? – спросил мой клиент, когда этот персонаж вошел в гостиную, чуть пригнувшись, чтобы не задеть притолоку из красного дерева (сама гостиная была выполнена в модном и, на мой взгляд, совершенно неуютном стиле мини-модерн). – Обе малявы притаранил, чувырла?
– Я че, похож на лоха? – ответил Бычок. – Я-то притаранил. Но ты, Порох, ваще, что ли, рамсы попутал, сразу на три разводить!
– Не вякай мне тут, – одернул его Порох-Кабан. – Твое дело малое, доставай гроссбух и работай.
Следующие полчаса прошли как-то нервно. Мне казалось, что я участвую в съемках какого-то дурного фильма, с гротескными персонажами среди аляповатых декораций. Очень хотелось убежать. Очень хотелось, но Рита, Рита…
Незадолго до момента подписания бумаг (я успела уже ознакомиться с текстом договора и ждала, пока Бычок сделает какие-то записи в своих книгах) Пороху позвонили.
– Алё! – рявкнул он. – А, доктор… Ну, и чё там за ботва?
Потом его лицо стало серьезнее, и я внутренне напряглась, ожидая чего-то нехорошего:
– Хреново, говоришь? Ну, мы почти закончили. Не, я понимаю, что за базар? Мне тоже – чем быстрее, тем интереснее. Ну, бывай. Так, народ, – сказал он, кладя трубку, – надо ускориться. Там в больнице какие-то осложнения, надо, шобы все было по-быстрому. Лепила пришлет за тобой, – он остро взглянул на меня, – реанимобиль. Готовиться начнешь прямо в машине. Так сказать, с корабля на бал, усваиваешь? Это все ништяк. Сестренку сразу же поволокут в операционную, сечешь?
Мне было страшно. А если мы не успеем? Если Рита не доживет до того, как мне поставят аппарат? Что тогда делать?
Содрогаясь от этой ужасной мысли, я быстро подписала все бумаги там, где мне указывал нотариус. Он заверил договор печатями, и не успел он еще поставить последнюю печать, как в домофон требовательно позвонили – подъехал реанимобиль.
Рита всегда говорила, что я неприспособленная. Я сама это знала и, не будь ситуация столь ужасной, никогда бы и не заговорила с такими людьми, как этот Порох-Кабан. Не потому что брезгую, а потому что боюсь. И не зря.
– Приготовьтесь, мы должны сделать вам несколько инъекций, – обыденным тоном сказал сидевший в машине фельдшер, закончив изучение контракта. – Какие у вас аллергии?
Я молча достала паспорт и подала ему карточку с QR-кодом.
– Мы сейчас погрузим вас в медикаментозную кому, – предупредил меня он. – Без нее организм не вынесет нагрузки.
Я машинально кивнула. Но… Погодите… Я не понимала… Пусть он мне объяснит.
– Почему не вынесет? Я видела много женщин с АР-ами, и они чувствовали себя вполне нормально.
– С четырьмя одновременно? – иронично спросил он.
Вначале я даже не поняла, о чем речь.
– Почему с четырьмя?
– Так сказано в вашем контракте. – Фельдшер посмотрел мне прямо в глаза. – Вы сами-то вообще читали этот контракт?
Я кивнула, чувствуя, как все тело становится ватным – второй раз за сутки.
Он продемонстрировал на своем планшете электронный скан контракта – с моей, безусловно, моей подписью.
– Но как?! Ведь я же его читала, там было сказано об одной руке!
– Вы ни на что не отвлекались? – деловито подсказал фельдшер.
Не отвлекалась? Да я вообще все это время была ни жива ни мертва! И, конечно, совсем не смотрела за нотариусом и на контракт едва взглянула. Особенно после звонка из клиники.
Я заплакала. Сначала тихо скулила, потом разрыдалась, всхлипывая и подвывая – все громче и громче. Фельдшер, пожилой усталый мужчина со значком Корпорации на халате, смотрел на меня с чем-то вроде сострадания во взгляде. А толку-то с его сострадания? Я понимала, что он мне не поможет. Никто больше не поможет. Зато Рита будет жить.
– Я дам вам хорошее, сильное успокоительное, – сказал наконец фельдшер, уяснив, что сама по себе моя истерика не иссякнет. – В таком состоянии вас нельзя вводить в полноценную кому. Сейчас вы немножко отключитесь, а все остальное мы сделаем уже в клинике.
Да, сейчас я отключусь.
А что будет, когда я включусь?
15.12.2042. Город.
Ойген
А начиналось все так хорошо.
Как тут не вспомнить: если все идет хорошо, значит, вы просто чего-то не знаете.
После контрастного душа имени Ройзельмана я, как и полагается после принятия подобной процедуры, взбодренный и жаждущий решительных действий, немедленно принялся собирать информацию о следившей за мной девице. Как там сказал мой учитель? Если тебе захочется решить эту проблему, я возражать не буду… Так, кажется?
Когда начальство говорит, что не будет возражать, толковый работник принимает это как руководство к действию. И я потянул за свои связи, прежде всего, конечно, – в городской клинике.
Тут меня поджидал сюрприз номер раз. Найти-то мою преследовательницу не составило труда, но… Почему, ради всех святых, в городке с полумиллионным населением мне на хвост села именно она, Маргарита Залинская, девушка Феликса, занудного друга Макса? Почему, чтоб вас всех?
Впрочем, будь она даже девушкой Макса или даже самим Максом, разве это должно меня волновать? Я невольно вспомнил кролика Онжея.
Информация, однако, обнадеживала. Оказалось, Залинская – сирота. Очень хорошо. Ее отец был средней руки «бизнесменом» образца девяностых, из тех, у кого основными орудиями бизнеса были калькулятор и паяльник и которые так и не сумели приспособиться к нашим цивилизованным временам. Ему вместе с женой устроили девять лет назад Варфоломеевскую ночь во дворе их дома. С тех пор Рита сама содержит себя и свою сестру-близнеца, других близких родственников у них нет.
Просто отлично!
Лечащего врача этой полицейской ищейки – Вадима Хлуста – я знал, он был, как и большинство нынешних врачей, сотрудником Корпорации, так что даже пару раз довелось его инструктировать. Но позвонить я не успел – опередили. И кто!
Макс собственной персоной! И, что еще забавнее, как раз по поводу этой самой Риты. На всякий случай я изобразил неосведомленность и все уточнил, после чего заверил, что всячески помогу, предупредив, чтобы ничего без меня не предпринимали. Ага, помогу, щаззззз, вот только шнурки поглажу. Но какое везение, подумайте! Провидение явно благоволит мне, ну и кто в таком случае сможет помешать, верно?
Набрав наконец номер этого Хлуста, попросил его об аудиенции. Попросил! Ха! Он, впрочем, мою «просьбу» расценил совершенно верно – как обязательный к исполнению приказ. Эх! Если бы этот парень и во всем остальном был столь же рассудителен! Хотя, с другой стороны, его тоже можно понять. Он же и близко не догадывается, во что замешана пациентка.
По дороге в клинику я с удовольствием размышлял о последних изменениях. Еще три месяца назад я был чуть ли не рядовым сотрудником, недавним аспирантом, а теперь я чувствовал себя едва ли не доном Корлеоне. И, черт побери, мне это чрезвычайно нравилось!
Но, должно быть, правы были предки, когда говорили, что, задирая нос, легко не заметить ямы у себя под ногами.
– Все не так уж и плохо, она сейчас в искусственной коме, – докладывал мне Хлуст. – Операцию мы ей не делали, тут понадобится серьезное нейрохирургическое вмешательство. А у клиентов, как я понял, с деньгами не очень. Ее парень – ботан полный, пальто чуть не прадедушкино на нем.
Я мысленно возликовал, но, как тут же выяснилось, поторопился. Потому что хуже дурака обыкновенного может быть только исполнительный дурак.
– …но я нашел выход! – радостно лыбился Хлуст. – Помните тех клиентов, на которых вы мне недавно указали? Этот боров, хозяин каких-то там магазинов. У него еще дамочка вся раскрашенная и насиликоненная, как Барби. Вот я сестру Залинской к ним направил, ну, в качестве донора.
У меня внутри все оборвалось:
– А кто вам, позвольте узнать, разрешал? – Я из последних сил удерживал себя в рамках отрешенной холодности. Совсем как Ройзельман. Получалось у меня, прямо скажем, не очень.
– Да вы же сами и разрешали, – обиженно захлопал он редкими ресничками. – Ну не теребить же вас по каждому мелкому случаю! Да все там в ажуре, я уже и реанимобиль за ней выслал. Сейчас привезут, и мы ее быстренько в аппарат…
– Никаких аппаратов! – рявкнул я. – Делайте что хотите, выкручивайтесь как хотите, но эта девчонка не должна стать донором ни при каких обстоятельствах – ни у вас, нигде. Ясно?
Он был удивлен, готов был возразить, но все-таки кивнул. А я пулей вылетел из кабинета. Но тут же вернулся – мне в голову пришла еще одна полезная мысль.
