Олег Рой
Шаль

Степанков чуть не поперхнулся. Она заигрывает с Мишей. Явно, без всякого стеснения, прямо у него на глазах. А тот, кажется, ничего не замечает. Он всегда был немного не от мира сего. А что означают ее недавние слова? Что это вообще было? Мираж? Просто обман? Видимо, ожидание большой и чистой, а главное – перспективной любви. А ты, дурак, поверил ей. Уши развесил. Она даже тебя не стесняется. Ну что ж, сам виноват. Впредь наука будет.

Она на его глазах превратилась в прежнюю Ларису, стреляющую глазами налево и направо, кокетничавшую напропалую. Это вдруг отрезвило его, словно ушат холодной воды за шиворот вылили. Смотреть на знакомый спектакль было неприятно. Он взял свою куртку и тихо вышел из мастерской.

Они даже не заметили, как он ушел.

Лариса пришла к нему спустя три недели, села на уголок кровати и тихо сказала:

– Ты прости меня, Володя. Мне просто назад ехать нельзя.

Степанков молчал, только нервно теребил край клеенки, покрывавшей тумбочку.

– Ты ничего не понимаешь… Какие у меня перспективы? – вдруг зарыдала она. – Мне в Тюмень нельзя, там у меня ничего нет. Мама мне даже сапоги зимой не давала, чтобы я по улицам не шлялась. А мне шестнадцать лет тогда было, мне с друзьями гулять хотелось, свободы хотелось. Разве это плохо? – Она посмотрела полными слез глазами на Степанкова. Он ничего не сказал. – Я как-то сбежала от нее в одних валенках, а она потом не открыла мне дверь. Закалка у нее такая ленинская, комсомолка идейная. И дочь такой же хотела вырастить. Хотела, чтобы я на завод шла. А в столице, мол, одно безобразие. Я тогда тайком уехала поступать, только отсюда потом письмо прислала. Так она вообще год со мной не разговаривала, на письма не отвечала. Потом смирилась, отошла. Если вернусь – она меня съест.

– Можно жить простой жизнью, необязательно расхаживать в шелках. Сама говоришь, хуже, чем то, что было, уже не будет. Можно уехать в какой-нибудь Томск или Новосибирск, получить работу, комнату в общежитии…

Глаза Ларисы моментально высохли, и взгляд стал холодным и жестким.

– Как ты не понимаешь? Я всю жизнь провела в таком городе. Я хочу другого! Совсем другого! Жизнь-то у нас одна.

– Ну да, а ты молодая и красивая. Ты не переживай, не оправдывайся. Я тебя отпускаю, хотя и не держал никогда. Устраивай свою жизнь.

Она вскочила, крепко обхватила его и так сидела, пока он не разнял ее руки. Потом тяжело поднялась и подошла к двери, взялась за ручку…

– А как же посылки родителей? Деньги… – спросил вдогонку Степанков, сообразив что-то.

– Это… Это папка. У него другая семья уже давно. Но как только узнал, что я поступила, стал слать. Может, мать потому такая и злая была всю жизнь, – сказала она задумчиво.

Все произошло очень быстро. Мише он так ничего и не сказал. Лариса тоже, видимо, не спешила откровенничать. Вначале она все чаще оставалась в мастерской, поселиться там было делом техники, а уж потом и стать женой надежды русской живописи.

– Я так рад, – говорил Степанкову друг, – как будто даже писать стал больше. У меня первый раз такое… Так все быстро закрутилось, сам не ожидал. Но это, наверное, и к лучшему. Да? А как она тебе? Вы же вроде дружили?

А Степанков только скрежетал зубами и отворачивался.

Симпатия к Ларисе прошла, как наваждение, но еще долго потом он ругал себя за то, что позволил тогда себе увлечься, поверить во что-то серьезное. На свадьбу Мишки и Ларисы Степанков не пошел, уехал домой на все лето.

Насколько же легче женщине состояться, чем мужчине. Правильный расчет, и только. Но, наверное, только Степанков видел ее такой. Михаил смотрел на это иначе.

Все же нужно признать, что у его друзей сложился на редкость удачный брак. Лариса без устали превозносила таланты и заслуги мужа, и в этом была ее сила. Она стала его музой. Удивительно, до чего же мужики, особенно «творческие личности», падки на лесть. Мишка и на самом деле был прирожденным художником. Дар ли это был, талант или такой способ выражения себя, его язык, которым он общался с миром, непонятно. Но у него получалось. Детское увлечение стало его призванием…

Теперь, когда Степанков смотрел на Ларису, он иногда невольно сравнивал ее со смазливой девчонкой, которой та была когда-то, и понимал, что она заметно постарела, хотя и старается держать себя в форме. Он пытался раскопать в себе хоть какие-то признаки злорадства, но чувствовал только равнодушие и… брезгливость.

Москва, июнь 2008-го

Выйдя из подъезда в сопровождении охранников, Степанков в очередной раз подивился ненормальному июньскому холоду. Дождь моросил со вчерашнего вечера.

Высаженные недавно на дворовой клумбе цветы стали прозрачными, как будто были сделаны из промокшей бумаги.

В машине он отдал распоряжения на день. Самому обходительному и взрослому из своих парней, бывшему десантнику Юре, поручил позвонить Зое Павловне, встретиться с ней и вручить деньги. Имя и телефон были написаны на конверте с деньгами.

– Будь повежливее. Дама пожилая, натура тонкая. Понял?

– Так у меня теща тоже тонкая. Не боись, Владимир Иванович, знаю, как с ними обращаться.

Вечером этот же конверт, но уже без денег, возвратился к Володе. В нем лежала записка:

«Уважаемый Владимир Иванович! Сердечно благодарю Вас за помощь. Приходите к нам в гости 14 июня в 17 часов. Мы отмечаем день рождения нашей Лизоньки. Хочу познакомить Вас со своей семьей».

Далее следовал адрес.

Смешная эта Зоя Павловна. Она и не подозревает, что его встречи расписаны на месяц вперед. 14 июня… это будет суббота, он едет в гольф-клуб. Обещал деловому партнеру. После гольфа все пойдут в баню, там и начнутся главные разговоры о делах. Наутро проснется с тяжелой головой. Хорошо, если один… Хотя можно этого избежать: в гольф-клуб с утра, а потом к Зое Павловне на детский праздник. Освободиться к пяти вполне реально. А разговоры? Собственно, там ничего не решится, будут обсуждать хорошо известное. Просто привыкли, что у него нет личной жизни, вернее, что он один, без семьи, и приглашают как старого холостяка. Слава богу, хоть сватать активно перестали. К этому он их приучил.

За десять дней он успел побывать и на Востоке, и на Западе. Восток он переносил хуже. Как правило, трудно восстанавливались биоритмы. В пятницу он возвратился из Сингапура. Утром в субботу, превозмогая накопившуюся усталость, поехал в гольф-клуб, промок, продрог, поколотил по мячу, забив в лунку последний, распрощался с партнерами и уехал в Москву. Охрану на выходные он отпустил.

Дома принял душ: горячая вода из водонагревателя текла тонкой струйкой, а центральную систему, как всегда летом, отключили. Степанков замерз еще больше, крепко растерся полотенцем, надел выходной костюм, сунул в портфель бутылку виски (на всякий случай!), деньги, мобильник. По дороге купил большой букет – светлые розы – одиннадцать штук.

Степанков не любил новые дальние районы. Ясенево вообще-то не было особо дальним районом. Даже окраиной перестало быть лет десять назад. Черемушки теперь вовсе центр. «Это вы, провинциалы, живете в центре», – иронично говорила Лариса. Джип «Чероки» лихо повернул во двор и встал у подъезда.

Степанков вбежал с букетом в обшарпанный и разрисованный граффити подъезд, нажал кнопку на двери, обитой темным, под кожу, материалом. Звонок затренькал, и дверь распахнулась. В освещенном из коридора дверном проеме стояла молодая женщина. Светлые длинные волосы, легкий макияж на бледном худощавом лице, маленькое черное платье. Ну прямо героиня из времен итальянского неореализма: Дзаваттини, Висконти, Де Сика, Росселини… А, конечно… это Анна Маньяни… В молодости. Уж очень черты лица схожие!

– Проходите, – улыбнулась «Анна Маньяни в молодости», – я Мила, мама Лизы. – И пока пробирались по коридору на шум в комнате, скороговоркой, шепотом продолжала: – Я вам очень благодарна. Очень. Вы не представляете, насколько. Вы нас так выручили, так выручили… Расписку я подготовила. Без расписок денег сейчас не дают? Да? – Все это не требовало ни подтверждения, ни отрицания со стороны Степанкова. – Пойдемте, гости уже в сборе.

Девушка говорила слова благодарности, но как-то сухо, безразлично. Видимо, она старалась этим подчеркнуть, что мы, мол, сегодня бедные, но знавали времена и получше. Степанков собрался было что-то сказать, поднял глаза и… увидел ее макушку прямо перед глазами. Макушка была неопределенного темного цвета, а дальше волосы спадали уже светлыми, льняными прядями.

Темные у корней волосы, как шапочка, закрывали середину головы. Беседовать с затылком Степанков счел для себя неудобным. Странная особа.

Комната оказалась небольшой, букет в руках Степанкова казался здесь огромным. Громко играли на фортепьяно. За инструментом, спиной ко всем, сидела черноволосая девочка, лица ее он не видел. Худые локти энергично двигались, длинные волосы скользили по натянутой, как струна, спине, когда она встряхивала головой. Мила взяла букет, ушла с ним на кухню и быстро вернулась, неся цветы в керамической вазе.

Володя огляделся. На стульях, вдоль стен, сидели взрослые, в основном женщины. Они внимательно слушали юную пианистку. Середина комнаты была свободна. В одном углу стоял низкий столик с разноцветными бутылками, сладостями, тортом, пластиковыми яркими стаканами, очевидно, для детей, в другом, у открытого балкона, – обычный стол под белой скатертью, для взрослых. На подоконнике в вазах – тюльпаны и нарциссы.

Растаял последний аккорд, музыка смолкла. Девочка продолжала сидеть, опустив руки на клавиши. Гости захлопали. Дети стали шумно усаживаться за свой стол.

Зоя Павловна подхватила, взяв под локоть, Владимира и вывела его на середину комнаты.

– Прошу знакомиться, друзья мои. Представляю – Владимир Степанков, мой молодой друг. Он совершенно неожиданно появился в нашей жизни. Вы знаете, что я верю в чудеса, и немного надо мной посмеиваетесь. Однако Володя – живое подтверждение моих, так сказать, суеверий. Больше ничего не буду говорить, а то разревусь. Я уже и сейчас… Володя, вы меня простите, представлять в отдельности каждому не буду. Сами, сами… как-нибудь…

Тем временем Степанков краем глаза видел, как Мила подошла к пианино, взяла дочку за руку и отвела к детскому столу. Девочка (в больших для ее хрупкого, узкого лица очках) держала голову опущенной, и темные волосы опять не позволили рассмотреть ее как следует. На ней было темно-синее бархатное платье с белым воротником, и она казалась маленькой принцессой. Двигалась она уверенно, и мать отпустила ее, подтолкнув к низенькому стулу. Мимолетом она потрепала по голове шустрого мальчишку, сказала несколько не услышанных Степанковым слов, как будто скомандовала детям приступать, и тут же, оказавшись среди взрослых, стала обносить их подносом с бокалами. При этом говорила как бы и тост:

– Дорогие друзья! Сегодня у нас день рождения Лизоньки. Ей исполнилось тринадцать лет. Она уже взрослая! Мы поздравляем тебя, доченька! Сегодня один из лучших дней моей жизни. – Она бросила внимательный взгляд на собравшихся. – Дорогие взрослые! У нас, как видите, несколько тесновато, потому мы и модничаем: решили устроить фуршет. Берите тарелочки, берите все, что нравится, угощайтесь… Милости просим!

Нестройно зазвенели бокалы, загремели тарелки. Блюда с маленькими румяными пирожками, на листьях салата разложены бутерброды. Шампанское, вино. Ничего крепкого. В этом доме не пьют водку, а на коньяк нет денег. Однако дом, похоже, с претензиями. «И что это меня сюда принесло? Благодетель хренов. Хотел же только поздравить и быстро уйти. Дел действительно полно. Но их, с другой стороны, всегда полно. А здесь как-то не по себе, неловко и – и… хорошо».

Мила скользила между гостей и, казалось, была одновременно всюду: угощала взрослых, не забывала и детский стол, принимала поздравления, благодарила за подарки.

А от Степанкова не отходила Зоя Павловна:

– Володя, попробуйте эти пирожки. Это пекла я. С капустой, с луком и яйцом. А вот с мясом. Лизонька родилась в июне, и мы всегда печем к этому дню пирожки с зеленым луком и яйцом. Это как начало летнего сезона. Вы позволите, я познакомлю вас с Лизонькиным учителем. – Она подвела Володю к кругленькому лысому мужчине в вытертом до блеска костюме. – Дмитрий Сергеевич учит нашу девочку со второго класса.

– Очень, очень приятно! – Кругленький дяденька поклонился и внимательно посмотрел на Степанкова голубыми кроткими глазками. – Да, да, Зое Павловне и Милочке есть чем гордиться. – Он взглянул на Лизу. – Девочка очень-очень талантлива и крайне, крайне трудолюбива. Талантов много. Каждый ребенок талантлив. По-своему, конечно. Особенно девочки, знаете ли… К нам приходят невероятно, невероятно талантливые дети. Но… они не умеют работать! Нет, нет, не потому, что ленивы. Просто не могут… физическая, знаете ли, организация иная. Время, время такое. Вот, например, ничего не могут учить наизусть. Просто не могут, и все тут. А у нас, знаете ли, память нужна. Механическая память, понимаете?

Голубоглазый Дмитрий Сергеевич задумался, устремив взор куда-то в пространство и, казалось, совсем забыв о собеседнике.

– А что, дети в разные времена разные? – спросил Степанков для поддержания разговора. – Вы действительно считаете, что у Лизы талант, большие способности? – понизил он голос.

Дмитрий Сергеевич очнулся, недоуменно посмотрел на него, словно припоминая, откуда он взялся.

– Да не шепчите, не шепчите, вы. У нашей именинницы, знаете ли, отменный острый слух. Да-с, беру на себя смелость утверждать, что девочка незаурядных способностей. Говорю со всей ответственностью. А вы долго собираетесь спонсировать этот проект? Ведь вы – спонсор? Я правильно угадал? Ха-ха… У вас есть и другие музыкальные проекты?

Степанков чувствовал, что краснеет, чего с ним давно не бывало.

– Я не волшебник, Дмитрий Сергеевич, я только учусь. – Степанков устремился к тарелочке с пирожками…

Виновница торжества заливисто хохотала в кругу детей. Зоя Павловна стояла с бокалом в руке, как на светском рауте, оживленно беседуя с такими же пожилыми дамами. Мила руководила праздником. Свекровь с одобрением поглядывала на нее. Наконец распорядительница подошла и к Владимиру. Теперь он мог рассмотреть ее поближе. Патрицианский профиль, красивая посадка головы, хрупкие пальцы без колец, стройные ноги, остроносые туфли на плоской подошве. Володя понял, что она с ним одного роста. Ей не нужно поднимать голову, чтобы встретиться с ним глазами. И они, ее глаза, были яркими, темно-зелеными, казалось, без дна. Словом, опасно…

– Владимир Иванович, вы попробовали пирожки? Нравится? В ресторане «Пушкин» лучше?

«Когда писатели пишут о глазах, что они глубоки, как омут, – думал Степанков, – то, наверное, как раз и имеют в виду такие вот глаза. Ведь искрятся же…»

И тут он только заметил, что Мила смеется.

– Что же вы молчите? И зачем-то с портфелем по комнате ходите? Или так у вас, крупных бизнесменов и меценатов, положено?

Только тут Степанков заметил, что все еще держит портфель в руках. Конфуз. Как же он ел пирожки-то? Загадка. Ох, Степанков, Степанков… Осторожно, что-то происходит: зеленые глаза, странное поведение портфеля… Пирожки с яйцом и зеленым луком под шампанское. Неспроста все это, неспроста…

– Я унесу его в спальню, – серьезно сказала Мила, хотя в глазах ее прыгали чертики, – там его никто не похитит.

Она взяла портфель. В нем предательски булькнуло. Их взгляды встретились. У нее в глазах снова заплясали озорные чертики.

– Вы угощайтесь, угощайтесь… Свекровь пекла сама, своими руками.

Гости шумели, оживленно разговаривали. Эта публика, очевидно, привыкла к фуршетам.

Дети за маленьким столиком расправились со сладким и фруктами и начали баловаться. На середину комнаты вышел Дмитрий Сергеевич, отправил детей мыть руки, а потом построил их в два ряда, как хор. Гости расселись, и Степанков, разумеется, оказался рядом с Зоей Павловной. За инструмент села Мила. Дмитрий Сергеевич взмахнул пухлыми ручками, и дети запели: «У дороги чибис…»

Забытая песенка из советского детства. Солировала именинница. У нее действительно оказался несильный, но чистый нежный голос. Толстые стекла очков увеличивали глаза, и девочка с тонкими ножками и ручками была похожа на стрекозу. Она не ощущала своей некрасивости, пела самозабвенно, стараясь изо всех своих маленьких сил. Володя вдруг подумал, как, наверное, счастливы родители такой девочки. Бог отнял у нее возможность быть обычной, а взамен одарил способностью вот так петь и играть, выражать свои чувства так, как другие выразить не могут. Но он тут же вспомнил, что Лизиному отцу нет никакого дела до собственного ребенка.

Потом были спеты и другие песни, одна лучше другой. Чувствовалось, что хор слаженный, сработавшийся. Дмитрий Сергеевич лишь слегка помахивал ручками да с гордостью посматривал на слушателей.

Время летело, и настала пора собираться по домам. Володя подошел к Миле, сказал о том, как хорошо поет девочка. И пожалел об этом.

Мила напряглась, сузила темно-зеленые глаза и выпалила фразу, наверняка заготовленную заранее:

– Да, Владимир Иванович, ей это еще пригодится. Мы имеем шанс стать профессиональными попрошайками. Бабушка уже начала, а мы продолжим. По вагонам станем ходить. Шарманку купим. Вы нам на шарманку дадите? – Она в упор, даже как-то зло, смотрела на Степанкова.

Он опешил от неожиданности, потом опомнился и подчеркнуто сухо попросил:

– Вы бы лучше мне портфельчик принесли. А то скажете, что я к вам пришел навеки поселиться, или еще какую-нибудь гадость.

Мила бросилась в спальню, взметнулись светлые волосы, мелькнула темная макушка. Вернулась с портфелем:

– Простите, что-то нашло на меня. Глупо получилось…

Уже в дверях, когда он попрощался с Зоей Павловной, еще раз добавила:

– Простите, нервы… Вы здесь ни при чем. Вы хороший, наверное. Это я – психопатка. А это все-таки возьмите… Так мне будет спокойнее, проще…

Степанков взял расписку, пробежал глазами, бросил ее в портфель, там опять звякнула бутылка. Степанков достал визитницу, вынул карточку и протянул Миле:

– Ничего, все было хорошо. Если понадобится еще какую-нибудь гадость сказать, звоните. Я это коллекционирую. Буду рад.

– Тогда хоть сейчас. Вот: раньше на прощание руку целовали, а теперь подают холодную бумажку. Неплохо?

– Да так, – поморщился Степанков, – серединка на половинку. Что-то средненькое… Между «плохо» и «очень плохо»…

Мила улыбнулась и вышла за ним на лестничную клетку.

– Давно хочу сходить в консерваторию, на концерт Рахманинова. Не составите компанию? – неожиданно для самого себя предложил Степанков.

– У нас говорят «в концерт». А вы ходите на Рахманинова? А я думала, что вы слушаете только «Любэ». Кстати, что вы слушаете в машине, Богдана Титомира? Или Жанну Агузарову?

– Да где уж нам… Наше развитие остановилось на «Плачет девочка в автомате, перекошенное лицо…». Ну, до свидания. Надумаете пойти на Рахманинова, звоните.

На улице Степанков почувствовал, что его знобит. Он все же простыл. Надо срочно лечиться: понедельник день тяжелый.

Дома, позабыв о намерении «полечиться», Степанков нырнул в постель. Ему снился родной дом. Как будто из большого старого шифоньера вышла мама, и он спросил, куда же они все подевались, а она вынула из нагрудного кармана пиджака, из такого, какой носил дедушка, несколько паспортов, раскрыла их, как веер, и сказала: «Смотри, никуда я не подевалась. Вот я тут, с тобой». Степанков проснулся и резко сел в кровати.

Воскресенье. Никуда не надо идти. Пришла пора разобрать ящики. Сон – это сигнал.

Москва, июнь 1994-го

Она робко нажала кнопку звонка и прислушалась. Где-то за дверью раздалась заливистая трель, и снова воцарилась тишина. Все здесь было чудно, совсем иначе, чем у нее дома в Муроме.

Начать с того, что не успела она выйти с вокзала, как Москва навалилась на нее огромным пугающим клубком звуков, света, огней, пространства, людей, машин…

Мила стояла оглушенная на ступеньках, смотрела на площадь, раскинувшуюся перед ней. К ней то и дело подходили какие-то жуликоватого вида мужики и нараспев предлагали: «Такси не нужно?»

Но она держала в руках бумажку, аккуратно исписанную тонким маминым почерком, на которой четко значилось: ехать на метро девять остановок. Она вздохнула, повертела головой и направилась к подземному переходу, волоча за собой тяжеленный чемодан и сумку.

Этот чемодан был предметом долгих изнурительных пререканий между ней и матерью.

– Зачем тебе столько вещей? Ты же не успеешь все их надеть, всего на месяц едешь… – ворчала мама, помогая ей собираться и садясь на чемодан сверху, чтобы утрамбовать его получше, пока дочь пыталась застегнуть «молнию».

– Ну, как же, мам, это же Москва. Там все модные ходят, не то что тут, в провинции, – возражала Мила, и глаза ее горели счастливым огнем.

«Молния» упрямо не застегивалась. И они снова и снова открывали чемодан и вынимали из него какое-нибудь платье или юбку, из-за которых тут же разгорался яростный спор.

Наконец мама махнула рукой и ушла на кухню:

– Сама будешь тащить, дурочка.

– Буду, – прошептала Мила, блаженно улыбнулась и, откинувшись на узкую тахту, принялась мечтать. Уже завтра поезд, а потом месяц в Москве. Еще недавно это и представить-то было сложно, но все-таки она уговорила маму. И та, пусть и нехотя, позвонила сестре в Москву.

Громоздкий чемодан и правда оказался нешуточной помехой, его было тяжело нести, а огромные размеры мешали другим пассажирам. Но Мила, однажды решившись мужественно переносить трудности, безропотно тащила его, ни разу не попросив никого о помощи.

Через сорок минут она вышла на нужной ей станции. Тут было совсем иначе, нежели в центре.

С одной стороны раскинулся пустырь, с другой стояли одинаковые высотные дома. Настолько одинаковые, что Мила тут же заблудилась. К тому же здания были помечены как-то странно: номер дома, а потом еще корпуса под номерами 1, 2, 3… Чтобы найти нужный дом, приходилось обойти несколько.

Наконец, окончательно взмокнув и устав, она остановилась у подъезда. Подъезд был оборудован домофоном, но Миле не пришлось с ним возиться, одновременно с ней заходила какая-то старушка, она-то и пропустила Милу.

И теперь она стояла перед дверью. Сердце ее вдруг замерло, она оробела. Ей долго не открывали, наконец, заскрежетали замки, и дверь открылась, выпустив на лестницу облако пара.

– Вам кого? – недружелюбно спросила полная женщина в халате и бигуди, пристально оглядывая девушку с ног до головы. Очевидно, хозяйка занималась банными процедурами и была недовольна, что ее потревожили.

– Я Мила, Антонины Петровны дочь, она вам писала… – растерянно пролепетала Мила. Она уже было подумала, что ошиблась адресом, как вдруг женщина хлопнула себя по лбу и всплеснула руками:

– Милка, ты, что ли? Мы же тебя послезавтра ждали, Тоня чего-то напутала, – недоуменно протянула она. – Ну, проходи, раз приехала, раздевайся. Я тетя Наташа. А мы-то думали, ты в среду приедешь, тут Люська подружку просила на ночь оставить, – говорила через полчаса тетя Наташа, уже аккуратно причесанная. Они с Милой сидели на кухне, пили кофе, хозяйка курила, выпуская дым в форточку, и расспрашивала девушку: – Как там мамка твоя поживает? Мы с Тонькой уже поди сколько лет не виделись… После смерти дедушки…

Мила знала, что сестры не особенно тесно общались, но ради дочери Антонина Петровна после ее долгих уговоров и слез смирила свою гордость и попросила Наташу принять племянницу.

– Да нормально поживает, летом в основном на огороде… – Мила чувствовала себя немного неуютно рядом с этой бесцеремонной, говорливой женщиной, но сразу уйти в свою комнату было бы невежливо.

– Ну, хрен ей, Люське! Я ей вообще запрещу сюда своих подружек приводить. Шляется неизвестно где, а уже десять вечера. Никакого уважения к матери. Лучше бы с родственниками посидела. Верно я говорю?

Мила несмело кивнула и отхлебнула кофе, да так неловко, что обожглась.

– Да ты пей, пей… Вот сволочь, Люська, о матери совсем не думает. А с другой стороны, ей теперь тоже нелегко. Парень ее, лоботряс, ну, Антон этот, в армию загремел. Так что у них вроде как прощальные прогулки. Где-то на ВДНХ шарятся. А ты сама какими судьбами-то тут? В институт поступать?

– Я уже учусь в институте. Первый курс закончила во Владимире. Иняз.

– А, это у себя, там? – тетя Наташа неопределенно мотнула головой.

– Да. А приехала, чтобы Москву посмотреть…

– Ну, дело хорошее, – заметила тетя Наташа и как-то по-особенному взглянула на племянницу. – Ладно, пойдем, покажу тебе квартиру. Вот ванная, можешь ей пользоваться. Но старайся утром, когда я на работу ухожу, не торчать тут подолгу. Пол водой не заливай, если зальешь, вот тут тряпка, протри сразу. Полотенцем этим не пользуйся, оно у нас декоративное, что ли, для украшения, – поучала тетя Наташа, водя Милу по квартире.

Ей было перечислено еще множество этих самых «не»: нельзя громко включать телевизор, нельзя кормить кота едой со стола, нельзя ложиться в одежде на покрывало и так далее… Мила поежилась. Все тут было напоказ, не для себя, не для жизни, как она привыкла, а для демонстрации чужим людям. Музей какой-то… Дорогостоящая техника, посуда, вазы стояли и ждали гостей, видимо, более важных для хозяйки, чем Мила.

Все поведение тетки прямо-таки иллюстрировало известное выражение: «Чувствуй себя как дома, но не забывай, что ты в гостях».

Девушке казалось, что ее приезду не очень-то рады и на просьбу принять ответили согласием только из приличий, все-таки племянница. Тетке не нравилось, когда она мельтешила перед глазами, поэтому девушка старалась отсиживаться в комнате Люси, куда ее поселили, и при любой возможности уходить из дома.

В те минуты, когда тетя Наташа беседовала с племянницей, говорила она преимущественно о себе и дочери, вполуха слушая Милу.

Двоюродная сестра Люся Миле понравилась. Она чем-то неуловимо походила на мать, только была живее и непосредственнее. Старшая сестра Люси, Таня, жила отдельно с мужем, но часто заходила к матери перехватить денег до получки или просто поделиться бабьими секретами.

Мила в Москве не скучала. Рано утром, пока еще не проснулись тетка с дочерью, она умывалась, проскальзывала на кухню, быстро завтракала и, взяв с собой пару бутербродов, отправлялась гулять. Цели своих путешествий она находила в атласе, купленном на вокзале. В знаменитые усадьбы Архангельское, Останкино, Кусково она ездила по несколько раз, ей очень нравилось там. Музеи, театры, выставки, парки, столичный шум и пестрота – все восхищало ее и приводило в восторг.

По вечерам они сидели и болтали с Люсей. В основном Люся рассказывала о своем парне.

– Ведь Антон с четвертого курса вылетел. Прикинь, как обидно? Сессию зимнюю завалил. А декан на принцип пошел. Денег на взятку-то нет, вот и загребут, – мрачно говорила девушка.

– И ты будешь его ждать? – с замиранием сердца спрашивала Мила. Сама эта ситуация казалась ей полной драматизма.

– Не знаю. Ему говорю, что буду. Но я боюсь даже думать об этом. Буду, наверное. – И Люська на этом месте обычно начинала плакать.

– Познакомишь нас?

– Конечно, скоро провожать будем – через неделю. Вместе пойдем.

Тетя Наташа была исполнена обычного своего скептицизма.

– Дура ты, и все, – ворчала она на дочь.

– Это почему же дура? Сама больно умная, вон за папку выскочила в восемнадцать, – обижалась Люська.

– Тогда время другое было. А сейчас о себе надо думать. Институт заканчивать и работу искать. А то выбрала какого-то двоечника, и больше ни о чем голова не болит.

– Да что ты понимаешь, – взрывалась Люся и выбегала из комнаты.

Настал день проводов Антона в армию. Люся уже неделю почти ничего не ела, ходила мрачная и задумчивая.

– Совсем пропала девка, – озабоченно вздыхала мать.

Мила с Люсей сначала заехали за Таней, которая хотела составить им компанию, поддержать сестру, они с Антоном хорошо знали друг друга. Потом все вместе поехали к сборному пункту. Во дворе толпились молодые люди с рюкзаками, почти всех провожали родственники. Люся повертела головой, но Антона не увидела. Тут Таня слегка пихнула ее в бок локтем и кивнула на физиономию светловолосого парня, осторожно выглядывавшего из-за угла дома.

– Ну, что, девчонки, вина купили? – Антон окликнул их, улыбаясь во весь рот. – Я только что из комиссариата, вон, уже билет получил. – И Антон помахал тоненькой книжицей. Рядом с ним стоял, чуть насмешливо глядя на девиц, невысокий молодой парень.

– Купили, – Таня одной рукой высоко подняла пакет с продуктами и помахала другой рукой.

– Ты что лыбишься, идиот? – сердито спросила Люся, когда они присели на скамейку в небольшом скверике неподалеку.

– Люська, ты чего? Мне повеситься теперь, что ли? Неприятности надо воспринимать с юмором. Правильно, Танька? – парень явно храбрился. – Может, это у меня защита такая. А это кто? Познакомь нас. – И он кивнул на Милу.

– А, это Мила, моя двоюродная сестра из Мурома. Мила, это Антон, как ты уже догадалась, мой парень, а вот это Арсений, его друг.

Арсений слегка склонил голову в дурашливом поклоне, глаза его не отрывались от Милы.

– Да, Арсений мой друг. Только в этот раз ему повезло больше, чем мне. Ему еще год учиться, а потом осенний призыв. – Антон криво улыбнулся. Всем стало очевидно, что он сильно переживает. Куда больше, чем хочет показать. – Ладно, давайте отметим. Танька, разливай.

– Может, не надо? Уже сколько дней отмечаем. Сейчас опять полное врачебное обследование будет, а ты пьяный.

– Да мы чисто символически. И вообще, думаешь, им выгодно меня в армию не брать? Главное, что я в наличии, остальное их не волнует.

Люся нервничала все больше и больше. Она молча налила себе стаканчик вина до самых краев и выпила одним махом.

– Говорят, всех сегодня в Балашиху повезут, – задумчиво сообщил Антон.

– Там нормально вроде, – заметил Арсений.

– Ну, что, Люська, будешь меня ждать? – Прозвучало это шутливо, но всем стало не по себе.

– Да миллион раз уже говорили на эту тему, что ты заладил? – с раздражением ответила девушка.

Мила сидела на скамейке, пила дешевое вино и чувствовала, что Арсений не отводит от нее взгляда. Пару раз она тоже взглянула на него тайком, но тут же натыкалась на его немигающие гипнотизирующие глаза. Это было и страшно, и возбуждающе интересно. В голове начинало шуметь, то ли от вина, то ли от присутствия этого человека. А он стоял, небрежно облокотившись о дерево, и ничего не говорил ей, только смотрел.

Потом Антона с Люсей оставили наедине – попрощаться – и отправились к метро. Таня спешила домой к мужу и, увидев свой автобус, наспех чмокнула Милу и кивнула Арсению: