Олаф Стэплдон
Из смерти в жизнь

Стэплдон с особенным интересом рассматривает психологию или философию жителей других звездных систем: в этом специфика подхода Олафа Стэплдона к научной фантастике. В конечном счете рассказчик сталкивается с самим Создателем Звезд, творцом Вселенной, который выглядит как огромная звезда такой яркости и величины, что к ней невозможно приблизиться. Функция и цель существования Создателя Звезд – творить, создавать новое.

В то время как великие философы истории исследовали прошлое человека, чтобы найти ответы на вечные вопросы, Олаф Стэплдон с той же целью с удивительным визионерским чутьем исследует будущее. В «Создателе звезд» (1937) автор ясно предвидел Вторую мировую войну; в предисловии к книге он пишет: «Сейчас, когда Европе угрожает катастрофа, куда более ужасная, чем события 1914 года, книга, подобная этой, может оказаться порицаемой, как отвлечение от животрепещущей темы борьбы цивилизации с современным варварством»^[1]. Стэплдон исповедовал пацифизм даже после прихода Гитлера к власти, но нацистский Джаггернаут, пронесшийся по Европе и угрожавший дальнейшему существованию Англии, изменил позицию писателя.

С началом Второй мировой войны нехватка бумаги сократила объем изданий работ Стэплдона и отвлекла внимание общественности от того типа книг, которые он писал. Многие британские писатели погрузились в депрессию и прекратили писать, однако обстоятельства не остановили Стэплдона: он продолжал выпускать интересные книги. В романе «Тьма и свет», опубликованном в 1942 году, он предлагает два возможных варианта будущего для мира на манер «Последних и первых людей». «Тьма и свет» – весьма увлекательное чтение. Основная идея романа, по-видимому, такова: человечеству следует надеяться на появление – искусственным путем или благодаря мутации – нового продвинутого вида, представители которого по своим характеристикам будут больше напоминать богов, нежели животных.

В 1944 году появляется книга «Сириус. История любви и разлада», этакое «Собачье сердце», но перевернутое с ног на голову. В романе мы наблюдаем за эволюцией пса, которого наделили интеллектом и чувствами. Пес влюбляется в девушку, и читатель наблюдает за внутренним смятением животного. Стэплдона интересует, сколь велика роль интеллекта в развитии сознания и нравственного самосознания. Эту книгу многие критики считают лучшей во всем наследии Стэплдона. Многое в ней перекликается с бессмертным романом Дэниэла Киза «Цветы для Элджернона», написанным гораздо позже.

Одновременно с «Сириусом» во время войны Стэплдон постепенно, с чувством и толком, писал еще один философский роман, «Из смерти в жизнь» (1946), который станет предпоследней прижизненно изданной его книгой. Этот роман показывает, как повлияла на автора война, и если не ставит точку в понимании философии и взглядах Стэплдона, то по крайне мере дает окончательное развитие его концепции «духа».

«Из смерти в жизнь» – не образцовый научно-фантастический роман в привычном понимании, здесь мы сталкиваемся и с философией, и с мистикой; язык произведения – блестящая поэтическая проза. В роман автор включает яркие автобиографические фрагменты – в форме интерлюдий. Стэплдон вспоминает самые ценные моменты своей жизни, словно пытается в воспоминаниях укрыться от бойни, разразившейся в Европе. Тут и признание в любви к жене, и повседневные радости, и грусть расставаний, и починка игрушки для дочки (вспомним про макеты кораблей; впрочем, автор довольно скромно отзывается о своих способностях починить что-либо), и размышления о вечности, смерти, старости, бренности бытия.

Предшествует интерлюдиям описание чувств тылового стрелка бомбардировщика, идущего в бой вместе с командой своего самолета; а внутри кабины парит хрупкий мотылек. Насекомое целует стрелка, а затем происходит гибель экипажа бомбардировщика, но на этом ничего не кончается. Из смерти рождается жизнь: происходит контакт духа стрелка с духами остальных членов экипажа и других людей, погибших на войне. Все они соединяются в «дух человеческий», идея которого берет начало в христианстве и буддизме. «Все люди – части друг друга, и что лишь в деятельной любви к ближнему, к товарищу, спасение человека. А потому будьте нежны – о, всегда нежны к отдельному человеческому существу»^[2]. Святые потому святы, что живут ради служения другим людям. «Дух» становится для Стэплдона философским инструментом для исследования прошлого, настоящего и будущего.

И в этом романе Стэплдон излагает собственное представление об эволюции человеческого вида, начиная от Адама, минуя середину ХХ века, заканчивая далеким будущим; здесь он верен масштабу своих прошлых произведений: «В свой срок землю населила благороднейшая человеческая раса. Их зрение было тоньше и различало больше цветов, слух и обоняние превзошли чувства собак. Их прикосновение было нежнее прикосновения пчелы к цветку. Их зоркий и глубокий разум отмел примитивные идеи предков и создал новый мир идей, соответственно новому опыту. К тому же они познали собственную природу, и благодаря тонкости их самосознания и познания ближних дух человеческий ожил и просветлел. Новая человеческая раса направила свою мудрость на исследование других планет – сестер Земли, ища на них не силы, но дружбы. Послушавшись своих пророков, они искали чужой разум – чуждый по пристрастиям, но сходный по духовной основе. Вместе с ним они мечтали создать обширное содружество миров. Но их отважные странствия открыли, что человек одинок в Солнечной системе. Ни на знойной Венере, где воздух не пригоден для жизни, ни на холодном засушливом Марсе, где жизнь существует лишь пятнышками низших форм, ни на бурном Меркурии, ни на огромном Юпитере, ни на других планетах люди не нашли разума. Дух Человеческий, вспоминая это леденящее открытие из своего будущего, вновь вкусил охватившее его чувство одиночества. Обратив взгляды за самые отдаленные планеты, люди гадали, не одинока ли их дорогая Земля и в этой звездной черноте».

Чувства участников военных действий Стэплдон описывает очень проникновенно, со знанием дела. Он участвовал в Первой мировой войне. А во Вторую мировую его родной сын Стэплдона, Джон Дэвид, четыре года служил в военно-морском флоте в должности оператора радара на эсминцах в Средиземном море. Корабль, на который он был определен, был уничтожен в ходе боевых действий, и Джон Дэвид оказался в числе счастливчиков, которых не убили и не утопили. После этого пренеприятнейшего события его перевели в лагерь радиолокационной станции на Сицилии. Именно здесь он познакомился со своей будущей женой Сариной Тетто.

После 1945 года Стэплдон путешествует с курсом лекций и посещает Голландию, Францию и Швецию и в 1948 году участвует в Конгрессе по вопросам мира в Варшаве. В 1949 году он побывал в США в качестве британского делегата Конгресса деятелей науки и культуры в защиту мира в Нью-Йорке. С конгресса Стэплдон вернулся в Европу в глубокой депрессии. «Война может начаться в любой момент», – заявил он журналистам по возвращении. Однако к тому времени уже набрала обороты «холодная война», которую великий фантаст предсказал в романе «Из смерти в жизнь»: «И вот, в самый год военной победы, дух человеческий невольно усомнился, обладают ли победители, эти преданные воители Духа, ясным пониманием, что им делать со своей победой. Казалось, их заботила одна только власть – и такая организация мира, которая даст им еще больше власти. Некоторые желали всего лишь восстановить старую, рыхлую как губка структуру, при которой они еще недавно процветали. Другие задумали тесно переплетенный мировой организм, в котором мужчин и женщин удерживали бы вместе стальные узы – не товарищества, а законов, – мир, в котором Дух был бы так же скован, как в старых злокачественных империях».

Интересно, что, несмотря на социалистические взгляды и латентный атеизм автора, Стэплдона не печатали в Советском Союзе, и он прошел абсолютно незаметно для отечественного читателя. Книги космического философа появились в России лишь в середине 1990-х годов прошлого века и вызвали большой интерес. Так роман «Создатель звезд» переиздавался более пяти раз.

В 1950 году Стэплдон напишет последний роман «Разделенный человек», в котором, как считают критики и исследователи его творчества, имеют место автобиографические мотивы, в том числе воспоминания об интимной жизни, начиная с 1912 года. Словно у Стэплдона появилось странное предчувствие и он ощутил настоятельную необходимость подвести итоги, ибо через несколько месяцев после публикации книги Уильям Олаф Стэплдон был мертв.

Пятого сентября 1950 года Олаф Стэплдон рубил дрова, почувствовал себя более усталым, чем обычно, и Агнес уговорила его прилечь отдохнуть. Шестого сентября во время ужина у Стэплдона не было аппетита, и он почти ничего не ел. После еды он отнес поднос с посудой на кухню, поставил его на шкаф и рухнул навзничь, ударившись головой. Стэплдон умер прежде, чем семья успела хоть как-то ему помочь. Причиной смерти позже была названа окклюзия коронарных артерий. Прах Уильяма Олафа Стэплдона был развеян по ветру на утесах Калди, неподалеку от Саймонс-Филд.

Нам же в наследие остались работы Стэплдона, которые свидетельствуют о его потрясающем воображении и отражают социологические и политические проблемы ХХ века; умопомрачительные концепции чередуются на страницах его произведений ярким калейдоскопом. Идеи Стэплдона постоянно бросают вызов представлениям среднестатистического читателя. Критики и историки научной фантастики отдают должное масштабу его текстов, важности его философии, его пониманию социокультурных вопросов – и удивительной способности объединять все эти качества в произведения, которые остаются выдающимися образцами научной фантастики.

Александр Речкин

Из смерти в жизнь

Глава 1. Битва

Летчики. – Кормовой стрелок. – Город и его жители. – Атака

Летчики

Десять тысяч мальчиков в небесной вышине. Эскадрилья за эскадрильей, сложные машины, нагруженные смертью, с грохотом летят к цели. Темнота внизу, а наверху звезды. Внизу невидимый ковер полей и домиков; наверху, очень далеко за мерцающими звездами, невидимые галактики, скользящие сквозь необъятную тьму – эскадрилья за эскадрильей вселенные разворачиваются в безграничном и все же измеримом пространстве.

В одном из бомбардировщиков семеро мальчиков. Семь юных умов в упорядоченном единстве: каждый занят собой, но все связаны нитями товарищества – нитями из закаленной стали. И все равно умом и телом пленники своей сложной машины.

Семеро мальчиков и – по странной случайности – мотылек. Он, конечно, залетел в самолет, когда команда занимала места. С тех пор он порхает здесь и там, облетает свою тюрьму сверху донизу, от одного прозрачного колпака турели к другому. Его влечет странная тоска, неосознанная потребность в паре. В поисках второго он мягко наталкивается то на одну, то на другую мягкую человеческую щеку, целует их прикосновением ресниц невидимой любимой, тратит впустую мгновения жизни, которых у него наперечет. Или бессильно бьется в тюремное окно, привлеченный светящимися точками на небе, но не сознавая величия галактик.

У семерых мальчиков свои, более осознанные мечты. Они стремятся к жизни, которая естественна для их человеческой, более сознающей, но незавершенной, природы. И, подобно мотыльку, их разум бессильно бьется в тюремное окно, тщетно вопрошая звезды.

Кормовой стрелок

Кормовой стрелок никогда не слышал о галактиках. Даже звезды для него немногим более, чем блуждающие огоньки. Он, конечно, знает, что они – солнца, но что из этого? Эта мысль его подавляет. В смущении он нырнул в глубину, где нет даже воспоминаний. И хотя в такие ночи, как эта, он невольно вспоминает и гадает, но в пустоте быстро начал скучать. Он чувствовал, что звезды ничем не могут помочь. На земле внизу ад, и мелькающие в нем маленькие радости – пиво, секс и горький, сокрушающий экстаз воздушного боя – только дразнят напрасно. Бывали и минуты, пугающие и все же волнующие, когда им овладевал кто-то, сидящий глубоко внутри, и вся жизнь меняла цвет, становилась ужасающе важной, и человек готов был дать себе пинка за то, что тратит ее напрасно. Но такие мгновенья быстро проходили. Возможно, это от несварения желудка или работы желез. Нет, здесь внизу ад, а там, наверху, только пустые звезды. А сейчас ко всему этому у него начинался насморк. В носу уже утомительно щекотало, и в голове было не очень ясно. Не лишит ли насморк отваги? Не завалит ли юноша свою работу? Что бы там ни было, он не смеет подводить команду. Вот что по-настоящему важно. Важно? В чем важность? На миг перед ним раскрылась черная бездна, но мальчик храбро перепрыгнул ее. Черт! Он не знал, почему это важно, но так было – ужасно важно, чтобы команда хорошо сработала. Потом, вспомнив прошлый вылет, когда вокруг самолета бушевал огонь и молотом били разрывы, он сник. Конечно, есть шансы, что вернутся всем семеро. Но не все экипажи возвращаются. А рано или поздно… он представил себе пылающий самолет.

Паника захлестнула его, но он мгновенно отбросил страх. Нечего об этом думать. Думай лучше об искусстве пилота и о своем оружии. Ну вот! Очень скоро они понесутся к дому, обгоняя рассвет, сбросив груз страха вместе с бомбами. А там и завтрак. Как ему хотелось жить! Беззаботный поцелуй мотылька странно растревожил его, как тревожат щекочущие щеку волосы девушки – так ему подумалось. Он еще не бывал в постели с девушкой, хотя не раз хвастался, что бывал. И может умереть в эту ночь, так и не попробовав. Почему, спросил он себя, я так неловок с девушками? Может быть, он на самом деле боялся их, боялся повредить в них что-то святое. Он никак не мог избавиться от этого чувства, хоть и считал его глупостью. Они же просто самки, а он самец. Поэтому он прикрывал свою благоговейную застенчивость светской развязностью, но они видели его насквозь. Она видела его насквозь. И она умела его завести и вывести, умела раздразнить. Маленькая сучка. Но, Господи, может быть, они оба ничего не понимали, может быть, и правда существует что-то святое, и, может быть, путь к нему действительно лежит через это дело с любовью, если только правильно взяться. Бомбардировщик летел уже над проливом. Впереди светлой кляксой белело отражение восходящей луны. Мотылек все настойчивее стремился к свету, а далеко внизу, невидимо для них, каждый гребень волны, каждый пузырек пены и капелька брызг были просвечены луной.

Кормовой стрелок не знал, что под этой соленой водой лежит древняя долина. Там у великой реки некогда стоял лес. Мамонты ломились сквозь молодую поросль, плавали в быстрых водах, искали новых пастбищ на будущих островах. Сутулые предки людей использовали необработанные камни как инструмент и как оружие в своих древних ссорах – бомб еще не было. Но для кормового стрелка узкая полоса моря была лишь оборонительным рвом, защищающим его родной остров. А его остров – это просто поля и дома, города и шахты, король и принцессы и тому подобное. И, конечно, самые порядочные люди на свете, и столица империи, несущей порядочность на все континенты. Кое-кто с этим спорит – к черту их! Умная птица не гадит в собственном гнезде. Но даже если они правы и империя – большая фальшивка, разве это важно? Важны только люди на родине. Летчики сражались за них и за право жить достойно. Достоинство – что, в сущности, значит это слово? Святыня? Абсолютная правота? Или просто образ жизни, бессмысленная привычка?

За блестящим под луной морем уже темнела земля. Скоро они окажутся над вражеской обороной, и тогда мечтать станет некогда. Слава богу, он был неуклюж только с девушками, а с оружием обращался ловко и уверенно; и хотя на пути к цели в животе у него все таяло и ноги порой подрагивали, когда начиналось представление, он успокаивался. Они семеро будут действовать как одно существо, в идеальной согласованности! Только, ох, как ему хочется жить и дальше. Конечно, надо остановить этих подонков, готовых погубить мир. И надо защищать остров-крепость, империю и все такое. Да, и чертовски хочется выбраться на гражданку, и приятно сознавать, что участвуешь в самом грандиозном представлении, и играть свою роль стильно, как немногие: избранное меньшинство бойцов за Британию. Но как же хочется жить!

Ну, если он доживет до мира, он не станет заниматься политикой. Он будет наслаждаться жизнью, возмещая все нынешние лишения. И вдруг представил себя в медалях, с нашивками-крылышками на поношенном штатском пиджаке, торгующим вразнос зубными щетками. Такое случалось после прошлой войны, но с ним-то такого не произойдет! Если ему не дадут чего-нибудь получше, они с товарищами все разнесут. Страну давно пора почистить. Конечно, во всем виноваты грязные евреи. Ну, если жизнь – это жизнь ветерана на пенсии, лучше умереть сегодня и покончить с этим. Хотя и будет больно. Как при ожоге на руке, только здесь – на всем теле. А что смерть? О таких вещах не говорят. Он даже с самим собой не вел таких разговоров, если мог удержаться. Но сегодня ему все равно. Пора взглянуть в лицо фактам. Немцам и японцам легче, они верят в Валгаллу или что там у них. У нас – другое дело. Конечно, падре уверен, что какие-то там небеса нам обеспечены. Он так говорит, но ведь он за это деньги получает. В общем, рискованное пари. Но если смерть – просто прекращение дыхания, выключение тока, какой во всем этом смысл, зачем эти безумные небеса и ад под ними?

Стрелок снова взглянул на усеянный светлыми точками купол. Эти звезды, эти солнца уставились на него холодными бесстрастными взглядами – а может, моргали, чтобы лучше рассмотреть его, – чтобы лучше съесть тебя, милый. Конечно, он их узнал: они – дьяволы. Он наполовину убедил в этом самого себя.

Разумеется, на самом деле они так же равнодушны к нему, как он сам – к маленькому фагоциту в своей крови. Звезды плывут тысячами, мириадами, эскадрильями фагоцитов в крови галактики. В глубинах глубин они текут по жилам космоса – звезды большие и малые, далекие и близкие, молодые гиганты и дряхлые карлики. И для чего они существуют – не узнает ни кормовой стрелок, ни умники на земле. И все же разум кормового стрелка тяготит подозрение, что в них есть смысл. Мальчик дрожит и сморкается. Господи, какой смысл в этих чертовски огромных огнях? Может быть, это летучие искры от невидимого и много большего костра? Что за мысль! Надо подтянуться. Для него важнее осветительные ракеты, прожектора, трассирующие пули, а еще острый глаз и твердая рука. В любой момент могут появиться вражеские истребители, а до цели, до Города, еще далеко.

Город и его жители

Далеко впереди лежит под лунным светом и ждет Город. Прозвучали сирены. С высоты, с патрульных самолетов, огромный город представлялся большой кляксой на узоре ковра из лесов озер, рек и паутинок дорог. На аморфном пятне выделялись мелкие детали, словно нити лишайника или грибной плесени. Он распластался по равнине невнятным следом органики, как раздавленный колесом зверек на асфальте. Только город не был безжизненным. От него тянулись вверх тонкие усики света – шевелились в воздухе, ощупывали высоту и гасли, не достигнув звездных глубин. Ведь эти любопытные щупальца искали не небес, а предсказанной адской атаки.

Приближаясь, можно было увидеть, как Город – большое раненое животное – открывал взору живые части, уцелевшие ткани улиц и крыш. Но среди них пролегли шрамы: пчелиные соты без крышечек, с хрупкими, тонкими, обломанными восковыми стенками. Мед вытек и пропал, детва погибла. Были и такие места, где соты смялись напрочь, превратились в бесформенный мусор.

В этом улье, в этом муравейнике, потоптанном и смятом ногой гиганта, еще жили насекомые. Правда, они роями убегали в промерзшие леса, скрываясь от ночного ужаса, но многие еще остались. Бездомные скрывались в глубоких щелях и укрепленных убежищах. Старики, чей дух уже клонился к смерти, все еще цеплялись за последние ниточки жизни. Матери цеплялись за младенцев, яростно ревнуя к разлучнице-смерти; беременные больше всего боялись, как бы судорога ужаса не вытолкнула из лона их незавершенное сокровище. Молодые делились интимными радостями, не заботясь о скрытности, обгоняя смерть. Но были в городе и те, кто противостоял накатывающим волнам ада. Ждали зенитчики на батареях. Ждали дежурные на крышах, патрули на улицах. Шоферы «скорых» ждали прямо в машинах. В напряженной праздности ждали доктора и медсестры на пунктах помощи раненым. В мертвецких еще лежали неопознанные останки жертв последней агонии – старые сморщенные тела и тела на прерванном расцвете, тела в лохмотьях, недавно бывших приличными костюмами, и тела в старых лохмотьях. И разрозненные члены, странно безличные, еще недавно принадлежавшие живым рабочим, домохозяйкам, детям.

Среди руин прятались вооруженные люди в форме, готовые водворять дисциплину среди населения.

Город ужаса, страдающий духом не меньше, чем плотью. Он, как всякий город, был роем беспокойных маленьких солипсистов, погруженных в собственные миры, каждый из которых представлялся одним-единственным, истинным и великим. Каждый из этих индивидуумов, почтальонов, уборщиц, продавщиц, управляющих компаниями, нес на себе свой мир, как подводные насекомые несут пузырек воздуха для дыхания – отдельную маленькую вселенную, микроскопическую вырезку из огромной реальности, и все же цельную. В каждом микрокосме были ландшафты и разумные существа, города и звездное небо с простыми огоньками или с гигантскими солнцами, и собственное течение времени, будь то всего лишь срок одной жизни, или столетия истории, или звездные эры. В каждой вселенной крошечный индивидуум являл собой воспринимающий, динамичный, деятельный центр, наполняющий свой пузырек красками и ароматами, жаром желаний и смертным холодом одиночества. И эти крошечные личности, эти мыслящие тела, эти звучащие инструменты воли и страсти, запертые на островках в океане и в то же время – странное дело – включающие друг друга, – могли ли они быть частицами одной необъятности, одного всеохватного и единого сознания? Или же они со всеми, подобными им в целом космосе, оказывались совершено отдельными зернышками разума и единственным родом мыслящих существ в целой вселенной? Или некое олицетворенное божество глядело на них сверху, просеивая мириады существ между пальцев как песчинки? Или эти маленькие личности были в действительности вовсе не постоянным частицами духа, а лишь эфемерными призраками мыслей и желаний, проистекающими из физических процессов в человеческих телах подобно пару над навозной кучей?

Если рассматривать их в массе, как единицы городского или мирового населения, или как муравьев в муравейнике, то как же они одинаковы: все их драгоценные различия лишь неуловимые неправильности механического узора. А присмотреться вблизи – каждый уникален! Вот маленькая вселенная, вечно озаренная солнцем, пока его не затмит навсегда общая катастрофа нашего времени. Вот микрокосм-пустыня. Вот кипящий котел событий, а вот стоячий пруд. Вот вселенная ссохшаяся и низкая, ограниченная сетью коммерческих и политических интриг или поисками предлогов, чтобы показать себя. А вот щедрая и непрерывно расширяющая, отражающая, пусть несовершенно, все смятение современного мира, всю цепь человеческой истории от самого ее рассвета и весь космос. Здесь, и здесь, и здесь вселенные, расчлененные глупыми мечтами и безумными мифами. А здесь и вот здесь очень простые микрокосмы, не наделенные ни величием, ни тонкостью, но (как знать), может быть, истинно верные природе реальности, потому что изнутри их освещают яркие огни дружбы и любви.

Как различны все эти мыслящие динамичные центры самих себя. Вот паук, день и ночь плетущий нити, чтобы связать крылья невинным; вот теплый источник света, освещающий соседние миры. Это живет в своей колее, не задаваясь вопросами, словно спит наяву, а этот всеми фибрами оголенных нервов ощущает каждый закоулок своего маленького мира.

Так различны были индивидуальности миллионов горожан, однако, подавленные общей иллюзией, общей тиранией, общей трагедией, все они стали жестоко обезличены отпечатком железной идеи.

Город был искалечен, но не покорен. Он был загнанной в угол крысой, попавшим в засаду тигром. Гордые и верные люди были трагически обмануты. Их кумиры рушились. Мягкие сердцем, отзывчивые на мольбу, преданные семье и празднику Рождества. Многомудрые тома, смелые теории. Музыка, отверзающая небеса. Народ, сознающий себя цивилизованным, но хранящий внутри варварство, подобно всем людям, и, может быть, более опасный. Слишком простой под всеми тонкостями. С зудом зверства под мягкостью – как у всех, только более свирепым. Народ, легко покорившийся жестокому богу – тем легче, что благородный Бог не оправдал надежд. Потому что старая нежная вера Запада истлела в сердцах. Несомненно, кто-то еще берег ее, какой-нибудь борец против тирании мог погибнуть за нее, но для большинства она умерла. Как верно эти люди повиновались новому пророку, своему бешеному шаману! Отдавая ему сыновей и дочерей, чтобы он перекроил их под свою мечту. Сжигая книги. Подавляя, убивая, пытая ради единства мира. Опьяненные видениями, как они стремились в страну обетованную, в изобильную Валгаллу славных, повелителей мира – эти самозваные спасители человечества. Но человечество отвергло их, восстало против них, и теперь их видения гасли. Не только потому, что отступали их армии, горели их города: в их сердцах долго дремавший дух восстал против самозванного пророка и его целей. Не потому ли, что месяц за месяцем, год за годом их жертвы и рабы вонзали в своих насильников ненавидящие взгляды? Взгляды, столь же бессильные, как булавочные уколы, но преследующие повсюду, бесконечно. Или собственное страдание научило их, наконец, мягкости?

Несчастный народ с трагичной судьбой. Глубоко провинившийся и ставший козлом отпущения для виновного мира.