Оксана Захарова
История балов императорской России. Увлекательное путешествие

«Блестящее собрание разряженных женщин, военных в богатых мундирах и орденах с алмазами, рассыпавшаяся на зеленой лужайке огромная толпа, пестревшая разнообразными блестящими цветами своих одежд, старые деревья, образовавшие обширные пространства зелени; река Вилия, отражавшая в своем извилистом течении и лазурное небо, и розоватые оттенки солнечного заката; лесистые вершины гор, исчезавшие в туманном горизонте, – все представляло чудную картину. Но вот появился государь, и все взоры сосредоточились на нем одном».

Император был в этот вечер в форме Семеновского полка, причем присутствующие дамы отметили, как удивительно шли Александру Павловичу небесно-голубые отвороты мундира. Он обошел круг дам, не позволив ни одной из них встать даже во время обращения к ним, затем очаровательным гостьям было предложено освежиться прохладительными напитками, после чего император открыл бал. Александр Павлович пригласил на полонез госпожу Бенигсен, исполнявшую роль хозяйки бала, затем госпожу Барклай-де-Толли. После этого в паре с госпожой Шуазель-Гуффье государь под звуки музыки поднялся в главный танцевальный зал, где бал продолжался.

Ужин был сервирован в саду, на двух небольших столах. «Было так тихо, что огни не гасли, и блеск иллюминаций, озарявших часть парка, фонтана и реки с ее островами, – казалось, соперничал со звездами и с мягким светом луны. Говоря со мной, император назвал луну, – весьма, по-моему, не почтенно, – фонарем, заметив, что это лучшая часть иллюминации. Кто бы подумал, при виде любезности и оживления, проявленных в этот вечер Александром, что он как раз во время бала получил весть, что французы перешли Неман и что их аванпосты находятся всего в десяти милях от Вильно.

Шесть месяцев спустя Александр говорил мне, как он страдал от необходимости проявлять веселость, от которой он был так далек. Как он умел владеть собой».

Через три дня император покинул город, он отправился на свою главную квартиру в Свенцяны.

Прошло примерно два месяца между отъездом русского императора и вступлением в Вильно французских войск. Во время пребывания в городе Наполеон потребовал, чтобы дворянство явилось на прием в замок. Шуазель-Гуффье была вынуждена принять приглашение, дабы не скомпрометировать отца, которому приписывалось чрезмерное уважение к русским, но при этом она решила надеть фрейлинский шифр, несмотря на уговоры знакомых дам не делать этого. Ожидая резкой выходки французского императора на свой поступок и намереваясь дать на это твердый отпор, Шуазель-Гуффье прибыла в замок.

«Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой. «Что это у вас за орден?» – спросил он. «Шифр их величеств, русских императриц». – «Так вы – русская дама?». – «Нет, ваше величество, я не имею чести быть русской». Впоследствии на балу, данном в его честь, Наполеон спросил у одной из дам, почему она не надела шифра, будучи фрейлиной при русском дворе, на что та ответила, что не сочла это нужным при данных обстоятельствах. «Почему же? – возразил Наполеон. – Это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр», – прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой. Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера», – вспоминала Шуазель-Гуаффье.

Но в целом, согласно воспоминаниям очевидцев, французский император не отличался особой учтивостью, что особенно было заметно после приемов Александра Павловича. Так на бале в день польской конфедерации Наполеон, не удостоив поклоном вышедших ему навстречу дам, сопровождаемый криками «Да здравствует император!», поднялся в бальный зал, где сел в трон, сооруженный из кресла, ковра и подушки, которую, садясь, он отбросил ногой. «Затем он закричал, как бы тоном команды: «Дамы, садитесь!» Дамы тотчас сели, и бал открылся. Наполеон в течение нескольких минут оглядел танцующих дам, обратился с несколькими фразами к лицам своей свиты, к маршалам, к хозяину бала и уехал, сопровождаемый обычными кликами».

Вскоре после этого приема графиня во время конной прогулки посетит Закрет, еще недавно очаровавший всех своим праздником в честь русского императора. Теперь Закрет представлял собой груду развалин. Апельсиновые деревья опрокинуты и разбиты, теплицы с тропическими растениями разрушены, замок представлял картину полного разгрома.

«Крапива и чертополох росли теперь в тех местах, где раньше цвели розы и спели ананасы. Печальное молчание царило там, где я недавно слышала звуки музыки и веселые, радостные голоса. Одни птицы еще пели и не покинули этих рощ. Фонтан иссяк. Словом, Закрет предназначен был служить военным госпиталем.

Я избавлю читателей от тех размышлений, которые естественно навеяли на меня эти развалины и столкновение событий, столь противоположных и столь близких по времени одно к другому».

Трагическое и одновременно удивительное время, история двух балов – словно яркая его иллюстрация.

30 августа 1812 года, в день тезоименитства императора, в московском театре был спектакль и маскарад. Воспитанники театрального училища танцевали мазурки, кадрили и характерные танцы. Неприятель приближался к Москве, и публика состояла в основном из раненых военных.

В ложах театра гремела музыка, в маскарадных залах пели цыгане, повсюду были накрыты столы для ужина и игры в карты. Содержатель театрального буфета продавал за небольшую цену виноградные вина, лишь бы они не достались французам.

Гвардейцы пировали до двух часов ночи; настроение было приподнято-отчаянное: в военное время «рубль идет за копейку, потому что сегодня жив, а завтра нет».

Заграничные походы 1813–1814 годов не всегда удостаиваются должного внимания, между тем для участников военных кампаний тех лет взятие Парижа имело не меньшее значение, чем сражение за Смоленск или Бородинская битва.

Не успела русская армия покинуть пределы родного Отечества, как в некоторых губернских городах, известных своими воинскими традициями, включая Полтаву, возобновились светские приемы и балы.

В январе 1813 года на вечерах у губернатора П. В. Тутолмина гости играли в бостон, слушали музыку и конечно же танцевали. Среди фаворитов бального сезона этого времени – вальс, кадриль, мазурка. Если дама три или четыре раза позволяла одному кавалеру пригласить себя на танец, то последнему это могло стоить карьеры. Потеря репутации в свете – трагедия для молодой девушки, которая только начала выезжать. А репутация, как бы это сейчас ни выглядело странно, зависела в том числе и от умения танцевать.

На одном из бальных ноябрьских вечеров 1813 года произошла весьма поучительная история, которую поведала в своем дневнике Е. В. Налетова: «<…> Некая девица Руновская была на балу – хорошенькая девушка, но очень глупа и не воспитана. Хотя она и богата, но ее мало знают в городе, потому что она всегда в деревне. Я еще познакомилась с ней на свадьбе и смеялась до упаду, когда она танцевала». Итак, приговор вынесен, и, соответственно, наказание должно последовать незамедлительно. Екатерина Васильевна обратила внимание губернатора на хорошенькую, нарядно одетую девушку и сказала, что та отлично танцует. Барышню никто не приглашал, и, как истинный рыцарь, губернатор решил исправить это недоразумение. Тут не на шутку испугалась и сама Екатерина Васильевна и, чтобы хоть как-то спасти ситуацию, попросила знакомого пригласить Руновскую, увидя, как та танцует, губернатор подошел к Екатерине Васильевне и сказал: «Мадемуазель, вы злая, право, вы презлая!» Я чуть не померла со смеху, а он, проказник, весь вечер от меня не отставал».

Справедливости ради надо заметить, что Екатерина Васильевна не принадлежала к числу светских интриганок. Это была всего лишь бальная шутка^[10].

После победы в Отечественной войне 1812 года и последующих компаний 1813 и 1814 годов Россия радостно встречала своих воителей. Москва, Петербург давали балы, соперничающие между собой особым изяществом и вкусом, присущим этому времени.

В январе 1815 года московским балам не было числа.

«Воины повергают теперь свои лавры к стопам юных красавиц, которые, быть может, молились, чтобы они вышли целы и невредимы из боя. С осени здесь устраивается много свадеб. В Москве множество военных, их всюду встречаешь. Теперь им позволено носить фрак, к которому вовсе не идут гусарские усики».

Наконец-то настал год, когда вечно испытывавшая недостаток в кавалерах Москва смогла насладиться их переизбытком. На одном из балов князь Голицын был вынужден придумать кадриль, где у каждой дамы было бы два кавалера.

За чрезмерное увлечение вальсами и мазурками некоторые дамы расплачивались здоровьем, а зачастую и жизнью.

В феврале тяжело заболела княгиня Шаховская, вследствие простуды, полученной на балу, умерла графиня Бобринская.

Перед взрослым балом зачастую устраивался детский. Французские эмигранты, преподававшие в некоторых домах танцы, учили детей хореографии под мелодию Vive Henri Quatre. Танцы и политика – вещи совместные, и 1815 год в очередной раз доказал истину подобного утверждения.

В описываемое нами время в большой моде была мазурка в четыре пары: ее танцевали везде – на сцене и в великосветских салонах.

В Петербурге одним из лучших исполнителей мазурки был И. И. Сосницкий: «Па его были простые, без всякого топанья, но фигуру он свою держал благородно и картинно <…> он, танцуя мазурку, не делал никакого усилия; все было так легко, зефирно, но вместе увлекательно».

В Москве отличался в мазурке актер A. M. Сабуров, который много заимствовал у Сосницкого, но в нем было больше «огня и жизни, хотя недоставало этого благородного laisser aller^[11], характеризовавшего танцы Сосницкого».

Говоря о Сосницком, следует вспомнить и его современницу Н. С. Семенову, которая считалась «красою русской пляски». Первая красавица и отличная певица танцевала плавно и непринужденно, ее улыбка буквально обвораживала публику. Лучшие танцоры того времени были естественны, они не «фокусничали» на паркете. Простота и душевность исполнения свидетельствовали о высоком профессионализме.

Московские нравы начала 20-х годов XIX столетия были весьма патриархальны. Этикет ставил каждого на свое место. Молодые люди группировались вокруг представителей старшего поколения, которые держались степенно и внимательно наблюдали за молодежью.

На балах для дам почтенного возраста отводился большой диван в одном из углов зала. Сначала здесь обсуждались светские новости, а потом разбирались туалеты «девиц и барынь». Молодым девушкам приходилось иногда выслушивать соображения об их судьбе, и часто случалось, что планы родителей не отвечали их душевным пристрастиям. Спорить со старшими было не принято, да никто особенно и не пытался – таковы были нравы, дух той эпохи.

«Страсти жили тогда под пеплом романтизма, на них был брошен покров известной сентиментальности и абстрактности, которые смягчали порывы. Анализ чувств не вступил еще тогда в свои права, как впоследствии, и в девушках было больше веры в свои силы и в свою звезду на пути своего сердечного романа».

В то время как Наполеон находился на острове Эльба, в Париже царствовал новый король. Блестящие праздники сменяли друг друга. Один из них в присутствии европейских монархов дал князь Шварценберг во дворце Сен-Клу.

Гости наслаждались великолепной игрой французских актеров, ужинали в зале, находившемся возле оранжереи, которую украшало множество прекрасных цветов, и конечно же танцевали.

Благодаря императору Александру I стал популярен танец, «который называют польским. Он весь состоит в том, что надобно подавать руки и прохаживаться вдоль и поперек залы, а между тем можно разговаривать со своим кавалером: это главное. Можно сказать, что польский изобретен для тех, кто лишь на бале имеет случай завоевать сердца», – воспоминания герцогини Абрантес.

Танцевали вальсы, контрадансы. «Очаровательный», по словам очевидцев, бал продолжался до рассвета.

На следующий день в опере давали «Эдипа» в присутствии Людовика XVIII.

В этот вечер зрительный зал представлял собой необычайное зрелище. Белые платья дам украшали не бриллианты, а ветки лилий, гирлянды белой сирени, белые перья. Прекрасные женщины в обрамлении прекрасных цветов создавали восхитительное зрелище. Не менее восхитительные вещи происходили и на сцене. Оркестр играл Vive Henri IV не только в антрактах, под музыку этой арии актрисы танцевали и на сцене. В общественной жизни Парижа это представление имело большое значение.

30 мая 1814 года был подписан Парижский трактат, возвративший страну к границам 1792 года.

Союзники решили в ближайшее время собраться в Вене и постараться там решить все проблемы, а до этого монархи Европы отправились в Лондон, где праздники доходили до последней степени великолепия и пышности. В столицу Англии приехали король Пруссии, канцлер Гарденберг, фельдмаршал Блюхер, но подлинной звездой был император Александр I. «Император России – это мой герой, это герой всех!» – писала одна английская леди.

Встреча в Лондоне была своеобразной пробой сил. Главное дипломатическое сражение Европы начнется в сентябре 1814 года в Вене, куда русский император торжественно въехал 13 сентября с прусским королем.

15 сентября в Вену прибыла императрица Елизавета Алексеевна, там же находились сестры императора – великие княгини Мария и Екатерина Павловны. Меттерних писал в одном из писем герцогине Абрантес: «Я провел в Бадене целый месяц. Но свобода моя была слишком кратка, и уже политический мир собирается в Вене, где будут рассуждать о делах. <…> Вы услышите также о бале, который я даю в обширном и прекрасном доме, принадлежащем мне в одном из Венских предместий».

Меттерних пропагандировал пышность, которая, по его мнению, свидетельствовала о финансовой стабильности в Австрии. Кроме того, развлечение иностранных гостей – один из способов держать их под контролем. Императора Франца очень беспокоили чрезмерные расходы на многочисленных гостей Вены, веселившихся за счет империи (каждый обед стоил 50 тысяч флоринов, в 30 миллионов золотых флоринов обошелся налогоплательщикам танцующий конгресс). Меттерниху требовалось не только много денег, но и много фантазии, чтобы развлекать высоких гостей.

На одном из балов Александр I сказал княгине Эстерхази, что предпочел бы большой парад, на котором присутствовал утром. «Этот праздник прелестен, но после утреннего он уже вроде бы ни к чему. Бал прекрасен. Зала большая и красивая. Но здесь всегда толкутся дипломаты, и мне не нравится вся эта фальшь».

Услышав это высказывание, посол Разумовский (тот самый, которому Бетховен посвятил некоторые из своих произведений) заметил: «Мне очень приятно это слышать. Чтобы доставить удовольствие Вашему Величеству, я приглашу на свой бал роту из вашего полка».

Марсель Брион в своем исследовании, посвященном повседневной жизни Вены времен Моцарта и Шуберта, пишет о том, что Александр I предпочитал балам военные парады, что он был мрачен и отстранен на самых веселых праздниках.

Но еще Наполеон говорил Меттерниху, что «было бы трудно представить себе человека, более умного, чем император Александр <…>».

Разгадать русского императора не удалось никому. Можно сколько угодно злословить о его личных пристрастиях, о фантастическом успехе у женщин, о чем без умолку судачили на Венском конгрессе, но именно этот император прошел от Москвы до Парижа вместе со своей армией, которая не только не поджигала и не грабила европейские города, включая Париж, но еще и помогала их восстанавливать.

На фоне пленительных танцевальных мелодий, когда, казалось бы, вся Европа закружилась в вихре вальса и опьянела от наслаждений мирной жизни, случилось то, что никто не ожидал, хотя это событие должно было произойти – Наполеон возвратился во Францию. Ранним утром Меттерниха разбудил курьер, в депеше австрийский канцлер прочел о том, что Наполеон бежал с Эльбы и высадился на юге Франции.

27 марта Вильгельмина Саган, одна из «королев» конгресса, давала бал в честь Веллингтона, который на следующий день отбывал в Нидерланды – к армии. Александр I подошел к герцогу и произнес знаменитую фразу: «Итак, вам предстоит вновь спасти мир».

В 1792 году Франция объявила войну Австрии и, как скоро выяснилось, всей Европе. Точку в этой войне поставил Веллингтон в битве при Ватерлоо.

15 июня 1815 года. Бал у герцогини Ричмондской. Около девяти вечера прибыл Веллингтон. Спустя некоторое время принц Оранский сообщил герцогу, что французы переправились через Самбру.

Бал продолжался. Веллингтон вел светские беседы, время от времени отдавая распоряжения адъютантам. Ближе к полуночи в кабинете герцога Ричмондского он указал на карте место будущего сражения – Ватерлоо.

«Однажды У. Черчилль сказал, что битвы – это знаки пунктуации на страницах истории. Если так, то Ватерлоо одновременно и жирная точка, и восклицательный и вопросительный знаки».

В 1815 году начнется новый период европейской истории.

Разгром при Ватерлоо завершил поход Наполеона. 15 июля 1815 года. Наполеон был отправлен на Святую Елену. Русским солдатам не пришлось сразиться с неприятелем. Ситуация 1815 года заставила союзников разместить на территории Франции часть своих войск числом 150 тысяч человек. Герцог Веллингтон был назначен главнокомандующим оккупационным корпусом, а командующим русским корпусом – генерал-лейтенант граф М. С. Воронцов. 21 октября 1818 года в мэрии Мобежа было составлено благодарственное письмо на имя М. С. Воронцова. В нем, в частности, говорилось, что благодаря деятельности М. С. Воронцова жизнь города протекала в обстановке мира и спокойствия, а сам командующий являлся истинным примером благородного поведения для своих подчиненных.

Вряд ли Мобеж за всю историю своего существования находился когда-либо в центре таких великолепных празднеств и видел столько известнейших людей со всей Европы, как в октябре 1818 года. 13 октября в город прибыли император Александр Павлович и король Пруссии. Как вспоминает Ф. Ф. Вигель, двухэтажный дом М. С. Воронцова с небольшим садом был достаточно просторен, чтобы в нем устроить бал для свиты обоих государей, принцев, штаба, главной и всех корпусных квартир и других многочисленных гостей города.

«Знаете ли вы в истории более красивую эпоху, чем эта наполеоновская сказка? Именно – «красота», красота и дурман. Все друг с другом знакомы, все друг друга любят и вместе с тем друг с другом воюют. Вся Европа – какой-то элегантный салон, в котором то сражаются, то проходят в придворных полонезах».

Увлечение идеалами Средневековья пронизывало все стороны жизни российского дворянства. Живопись, литература, архитектура находились под влиянием рыцарской культуры, которая немыслима без культа Прекрасной Дамы.

В Средние века язык цветов был принят для общения влюбленных. Если средневековый рыцарь просил руки избранницы, он посылал ей розы с миртами. Белые розы стали главным украшением праздника, устроенного в день отъезда прусской принцессы Шарлотты, помолвленной с великим князем Николаем Павловичем.

Тысячи белых роз обвивались гирляндами вокруг древков знамен, венки из роз венчали головы приглашенных дам, розами были усыпаны все ступени и трон будущей всероссийской императрицы, восседавшей под золотым балдахином в окружении верных рыцарей. Наследный принц Фридрих-Вильгельм, изображавший рыцаря белой розы, был одет в затканное серебром платье с цепью ордена Черного орла на шее и шлемом с приподнятыми орлиными крыльями. На его голове красовалась надпись: «С нами Бог».

22 июня 1817 года состоялся торжественный въезд в Петербург невесты великого князя Николая Павловича, прусской принцессы Шарлотты. Обе императрицы и принцесса ехали в золотой карете-ландо, запряженной шестью лошадьми, в сопровождении камер-пажей и шталмейстера, вдоль стоявших шпалерами гвардейцев, которые затем прошли церемониальным маршем по дворцовой площади мимо императора (императрицы и принцесса наблюдали за маршем с балкона Зимнего дворца).

После обряда миропомазания, совершившегося 24 июня, и обручения 25 июня, 1 июля 1817 года было совершено бракосочетание. В тот же день состоялся большой обед и бал.

«Эти балы при дворе были в то время довольно часты, они назывались куртаги и состояли из одних польских. Государь с императрицей Марией Федоровной, великий князь Константин с императрицей Елизаветой Алексеевной, Николай с великой княгиней, Михаил с принцессой Вюртембергской, а сзади их генерал-адъютанты и придворные кавалеры с придворными дамами попарно при звуках польского входили в бальную залу. К ним присоединялись пары из собравшихся уже гостей. Государь, обойдя кругом залу, поклонясь, оставлял императрицу и переменял даму. При перемене дам он строго наблюдал старшинство чина и общественное положение их мужей. Император шел в первой паре, только открывая балы, потом обыкновенно он шел во второй. Один из генерал-адъютантов вел польский, незаметно наблюдая, насколько интересуется государь своей дамой и продолжается их разговор, судя по этому, он продолжал или кончал круг», – вспоминал П. М. Дараган.

Одним из самых элегантных кавалеров своего времени считался император Александр Павлович, изысканные манеры и природное обаяние которого отмечали многие современники. Анна Петровна Керн не стала исключением.

Первая встреча Анны Петровны с императором произошла в 1817 году в Полтаве, на балу, который был дан по окончании смотра корпуса Ф. В. Остен-Сакена, где муж А. П. Керн Ермолай Федорович Керн служил дивизионным командиром. В начале бала настроение Анны Петровны было далеко не радостным.

От впечатления, произведенного девушкой на балу, в присутствии императора, зависела не только ее репутация, но и репутация ее близких; все – от манеры держаться и говорить до мельчайших деталей бального туалета – должно быть безукоризненным.

В знаковые моменты своей жизни редко кто из дам бывает доволен своим внешним видом. Анна Петровна не была исключением. Она находила, что ее подруга, стоявшая рядом, гораздо лучше одета: на ней была куафюра с пером, которая, по ее словам, была любимым головным убором императора. Очаровательную головку Керн украшал голубой с серебряными листьями цветок, который сделался ей весьма «досаден».

В такой ситуации только истинный рыцарь способен вернуть даме уверенность в себе, а следовательно, и доброе расположение духа. Для Анны Петровны таким рыцарем стал император.

Александр Павлович во время полонеза весьма часто пропускал несколько пар вперед себя и потом, пригласив даму, шел за другими. «Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он, с его обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможными ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он заговорил, и я была на седьмом небе от ласковости этих речей и от снисходительности к моим детским понятиям и взглядам!»

Во время беседы Анна Петровна так расхрабрилась, что в ответ на приглашение приехать в Петербург пригласила императора в Лубны, на что тот засмеялся и сказал: «Je viendrai? Absolument, Je viendrai!»^[12]

Восторженная и счастливая вернулась Керн домой и, передав мужу весь разговор с царем, попросила его еще раз дать ей возможность хотя бы взглянуть на Александра Павловича.

Анна Петровна поехала к обедне в маленькую полковую церковь, разбитую шатром на поле Полтавской битвы, там она имела счастье «вновь увидеть» императора и «получить» от него поклон.

А в это время в городе много толковали о благосклонности Александра I к госпоже Керн, при этом многие полагали, что робкая и неловкая провинциалка вызвала расположение царя своим сходством с прусской королевой.

Но как бы то ни было, уже находясь в Петербурге, войдя в кабинет императрицы Марии Федоровны, император сказал тетушке Анны Петровны (которая представлялась императрице), что имел удовольствие познакомиться с ее племянницей, и прибавил: «Elle est charmente, charmante, Votre niece»^[13]. Завидная память и удивительное внимание.

Следующая встреча с Александром Павловичем произошла в Петербурге, где Керн гостила у своего отца.

Как известно, император в одно и то же время каждое утро любил прогуливаться по Фонтанке. Однажды, когда Анна Петровна ехала в карете через Полицейский мост, вдруг у самого окна кареты она увидела императора, который с улыбкой ответил поклоном на ее поклон. Через несколько дней бывшему дивизионному командиру Е. Ф. Керну князь Волконской от имени царя предложил бригаду, стоявшую в Дерите.

Последняя встреча с императором произошла у А. П. Керн во время маневров в Риге в 1819 году.

В день приезда Александра Павловича вечером состоялся бал в зале Дворянского собрания. Анна Петровна балы любила, но в тот момент, когда следовало выезжать, ее одолевало желание остаться дома.

К счастью для Анны Петровны, на этот раз ей было не нужно хотя бы беспокоиться о туалете: из Петербурга заранее было выписано платье – тюлевое на атласе и головной убор – маленькая корона из папоротника, украшенная цветами.

Когда А. П. Керн вместе с мужем и сестрой вошли в зал, царя еще не было. В конце зала сидели почетные дамы и другие важные лица. Анна Петровна разместилась с сестрой около «менее важных дам» в уголке, у печки. В центре зала находились мужчины из свиты императора.

Пока император не приехал, музыка не играла, был слышан только сдержанный говор.

Заметя Анну Петровну, Ф. В. Остен-Сакен вывел ее в центр и, попросив снять перчатку, поцеловал руку. Многие из присутствующих заметили смущение Керн и отметили ее скромность: поклонившись Сакену, она вернулась к сестре.

Вскоре в зал вошел император, с хор грянула музыка, и певица, находившаяся там, пропела хвалебный гимн, который закончился словами:

Viva, Alexander, Viva! L'onor di nostra Eta^[14].

Первое, что отметили приглашенные, Александр Павлович обладал удивительной, только ему свойственной походкой: он не ступал по залу, а «как будто несся на облаках», в той походке и робость, и особая грация.

Не дослушав списка дам, с которыми император должен был, по мысли маркиза Паулуччи, открывать бал, Александр Павлович пригласил его супругу, а затем «взял в польский» свою хозяйку, супругу негоцианта.

Оказавшись vis-a-vis с Анной Петровной, он выразил радость от встречи и спросил о ее здоровье.

«Первые пары нас, по обычаю польского, разлучили; потом он еще раз меня взял и продолжал начатый разговор. Он сказал, что помнит, как мы молились в Полтаве «dans cette petite eglise, si vous souvenez?»^[15].

Я сказала, что такие минуты не забываются. А он заметил: «Jamais je n'oublierai le premier moment ou je vous ai vu!»^[16]

Когда император в третий раз пригласил А. П. Керн на польский, он сказал ей слова, которые она хранила в памяти всю жизнь: «Adressez-vous a moi comme a un pere!»^[17]

После этого Александр Павлович поинтересовался, будет ли Анна Петровна на маневрах. Она ответила, что будет непременно, хотя прежде этого не желала, боясь до смерти шум и стрельбу.

В тот вечер Анна Петровна Керн имела невиданный успех, который когда-либо встречала в свете.

Маневры 40-тысячного корпуса проходили за Двиной, на огромном поле, в конце которого была сооружена сквозная галерея, обвитая зеленью. Со стороны поля галерею украшал балкон, с которого дамы наблюдали за происходящим.

В конце маневров в нижней части галереи накрыли обеденный стол. Заметив А. П. Керн, Сакен приветливо ей поклонился.

Анна Петровна слышала, как Александр Павлович спросил у него: «Qui saluez vous, general?» Он ответил: «C'est m-me Kern!» Вставая из-за стола, император поклонился всем и лично Анне Петровне.

Судьба подарила А. П. Керн несколько встреч с императором. Первая – в Полтаве, последняя – в Риге.

О своих чувствах к российскому императору Александру I Анна Петровна блестяще напишет в своих воспоминаниях:

«Многие восхищались в то время – кто Сухозанегом, <…> кто графом Орловым, генерал-адъютантом.

Я никого не замечала, ни на кого не смотрела: разве можно смотреть по сторонам, когда чувствуешь присутствие Божества, когда молятся?

Это были только мужчины: красивые ли, не красивые – мне было все равно. А он был выше всего! Я не была влюблена, <…> я благоговела, я поклонялась ему! <…> Этого чувства я не променяла бы ни на какие другие, потому что оно было вполне духовно и эстетично. В нем не было ни задней мысли о том, чтобы получить милость посредством благосклонного внимания царя, – ничего, ничего подобного… Вся любовь чистая, бескорыстная, довольная сама собой.

Если бы мне кто сказал: «Этот человек, перед которым ты молишься и благоговеешь, полюбил тебя, как простой смертный», я бы с ожесточением отвергла такую мысль и только бы желала смотреть на него, удивляться ему, поклоняться, как высшему, обожаемому существу!

Это счастие, с которым никакое другое не могло для меня сравниться!»

При императоре Александре I каждый год 1 января устраивался так называемый народный маскарад в Зимнем дворце. Посетители всех сословий собиралось более 30 тысяч человек. Полиции не было, народ двигался «<…> чинно, скромно, благоговейно, без толкотни и давки», дамы были в «<…> в кокошниках и русских платьях. Общее впечатление было великолепно <…>. Польский танец шествовал сперва по освещенным картинным галереям и доходил до замыкающего Эрмитаж театра. Театр был превращен в сверкавший бриллиантовый шатер из граненых стекляшек, между собою плотно связанных и освещенных сзади. Магический свет разливался по амфитеатру. Если я не ошибаюсь, эта декорация была придумана при Императрице Екатерине II <…>», – вспоминал граф В. А. Соллогуб. Для современников этот праздник имел особый политический смысл: «Царь и народ сходились в общем ликовании».

В начале XIX столетия в Москве «любили и могли жить широко и весело». В 1818 году московские вельможи-хлебосолы старались превзойти друг друга в устройстве балов и праздников. Маменьки заказывали своим дочерям платья, в которых было бы не стыдно предстать перед губернатором в Благородном собрании, где собиралось более тысячи человек. И все же самые изысканные туалеты берегли для балов в присутствии императора, где приглашенные имели больше возможностей быть им замеченным^[18].

Одним из лучших балов в Москве по праву считались праздники во дворце Апраксиных на Знаменке. В 1818 году в честь присутствия в Москве царской фамилии Апраксины давали бал, на который было приглашено примерно тысяча человек.